Лора Белоиван - Чемоданный роман Страница 16

В той же квартире у меня был газовый пистолет «Беретта», подаренный мне Ментом на день рождения. «Беретту» у меня украл один итальянец, который оказался югославом, и с тех пор оружия в доме я не держала, а Мент умер от сердца лет через семь после истории с последним пистолетом. К тому времени мы уже не слишком общались, а в день его смерти я вообще была московским политтехнологом в Сыктывкаре. Я узнала о смерти Мента из сообщения все того же информагентства города В. Впервые за весь Сыктывкар открыла сайт агентства и сразу увидела фотку Мента в траурной рамке.

Где его могила, я так и не узнала. Летала-летала над Лесным кладбищем, прочитывала надписи на памятниках, но знакомых ФИО не встретила. У журналистов бы спросить — они его любили; но я их не люблю. И не только за некролог, но и так, вообще, за журнализм.

Журнализм — это, конечно, не работа. Это сплошное блядство, а блядство очень, очень утомляет. Работая в журнализме, всегда стоишь перед нравственным выбором, какой именно блядью тебе стать — идейной или обычной. Идейное блядство отличается от просто блядства ужасной подробностью: пошлой суетой под клиентом. Поэтому выбирать тут есть из чего.

Блядь идейная не в состоянии выполнить пожелание клиента без того, чтобы не сказать ему, что «она вообще-то не такая, но обстоятельства…» Блядь обычная, или blyad vulgaris, обслуживает клиента молча и старательно.

Обычная блядь никогда не скажет клиенту, что «она так не хочет». Блядь идейная постоянно норовит употребить клиента за его же деньги, причем своим любимым способом.

Обычная рядовая блядь не станет говорить клиенту о том, что у того толстое пузо. Идейная блядь тоже не скажет этого, зато потом поведает всем таблоидам, что у клиента маленький член.

Обычная блядь постоянно помнит на работе о том, что она на работе, но зато после работы начинает жить в свое обычное, вульгарное удовольствие. Блядь идейная круглосуточно на боевом посту. Даже тогда, когда ее никто не вызывает.

Blyad vulgaris, реализовав заказ, благодарно берет деньги, надевает трусы и сваливает домой спать. Blyad ideis взимает плату, укоризненно глядя клиенту в глаза, а по дороге домой звонит подругам и жалуется, что ее только что изнасиловали. Выручку она пропивает, пытаясь залить тоску по утраченной девичьей чести.

В общем, выбор есть. Но какой-то уж больно паршивый. Поэтому из всех двух блядств я предпочитала блядство с Хирумицу. У меня с ним было практически по любви: если бы не японское телевидение, меня бы убили недоверчивые кредиторы, у которых совершенно отсутствовало чувство юмора. Когда сгорел мой дом, они дали мне денег, чтобы я купила себе квартиру в Мск, но единственной подходящей оказалась эта, с окнами на Босфор Восточный — очень далеко от офиса на Новом Арбате, где мне собирались хорошо платить. Глупо, наверное, с моей стороны, но я надеюсь, что Небесная комиссия по вопросам нравственности скостит мне срок лет на пятьсот. Ну или хотя бы на четыреста пятьдесят.

Под занавес нашего второго с ним проекта Хирумицу-сан был доволен и умиротворен, как плотно пообедавший тигр. Он сидел напротив меня за столом кабака «Бинго-Бонго» и жмурился на зеленоватое освещение. Настоящие тигры никогда не объедаются: даже сытые, они сохраняют спортивную форму. Виртуозно сжимая окровавленными когтями рюмку с водкой, Хирумицу-сан уже продумывал следующую охоту.

К тому моменту за нашими с Хирумицу спинами было полтора фильма. Первый — про дорогие машины, угнанные в Японии и обретшие счастливых владельцев в России. Окончание съемок второго мы как раз и праздновали в «Бинго». Только что отснятое сырье посвящалось чрезвычайно популярным в среде якудзовских боевиков пистолетам Макарова, которые, к удивлению Хирумицу, оказались не менее популярными и в среде российских милиционеров. «Это очень хороший пистолет», — сказал в камеру оператора Токадо один большой милицейский начальник. Он вытащил ПМ из кобуры и, подобно спятившему Папанину, мгновенно разобрал и собрал его на глазах потрясенных японских телевизионщиков.

Между первой и второй рюмками тигр промурлыкал мне, что я лучший продюсер из всех, с кем ему доводилось охотиться. Поэтому он, Хирумицу, планирует сделать с моей помощью еще три фильма — темы двух он уже придумал, а третью мы с ним сочиним вместе.

В целом, вторая работа удалась еще лучше первой. Правда, уже в самом ее конце в сюжет влез памятник адмиралу Макарову: героический наш моряк, не успевший как следует навалять адмиралу Того, вошел в японский фильм в качестве изобретателя пистолета. Это случилось потому, что в последний съемочный день я мимоходом ткнула в памятник пальцем и лишь через пару недель после отбытия Хирумицу поняла ход его мысли. Меня наконец осенило, почему Хирумицу велел остановить машину посреди жутчайшего трафика, подбежал к монументу и почему Токадо так долго снимал коллегу на фоне Степана Осиповича. Когда я это поняла, фильм уже был смонтирован и выпущен на экраны японских телевизоров. Надеюсь, он не попался на глаза какому-нибудь знатоку мировой истории, хотя очень желаю умнице-адмиралу известности в краю суси, сакэ и рыбы-фугу: в конце концов, если б «Петропавловск» не наскочил на мину, не исключено, что Порт-Артур так и остался бы нашим.

…Список, оглашенный Хирумицу на фоне тяжелых и мягких штор ресторана, звучал бодряще. Наркотики — раз, браконьерство и контрабанда морепродуктов — два. Третью тему придумала я, и таким образом мое сотрудничество с японской телекомпанией увенчалось киношкой о русских девах, работающих — скажем так, танцовщицами — в ночных клубах Японии.

Этот эпизод — о некоторых причинно-следственных связях, о кое-каких истоках и о том, с чего и каким образом началось наше с Хирумицу сотрудничество. Я выглядела в этой истории настолько паршиво, что постаралась забыть о ней как можно быстрее, но у меня не получилось. С моей точки зрения, это была крайне неприятная история. Моя психика долго хранила на себе ее глубокие следы: неприятные истории всегда ходят в тяжелой обуви на рифленой подошве.

В мои обязанности входила подготовка съемок, подразумевающая довольно глубокое погружение в тему, и к моменту приезда съемочной группы я должна была владеть предметом на молекулярном уровне. Таким образом, все, что мне известно про героин, блядей, пистолеты, «лексусы» и убийство камчатских крабов, постигнуто мною благодаря японским фильмам, снятым при моем организационном участии. Мне очень жаль, что Хирумицу не пришло в голову сделать кино о каком-нибудь простом человеческом счастье — я до сих пор не умею сформулировать его сущность. Хотя вслед за А.С. Белкиным могу с уверенностью повторить, что слагаемые «покой» и «воля» в сумме дают совершенно третье состояние души — приятное, но не имеющее никакого отношения к счастью.

Сперва я не стремилась непременно понравиться японцам: обычная одноразовая халтура, и ни на какое продолжение банкета рассчитывать не приходилось. Поскольку фильмов было пять, понравиться мне удалось. Более того, мой гонорар увеличился вдвое уже к съемкам второго, потому что в конце съемок первого я показала Хирумицу свою собаку. Она испортила весь кайф нашему переводчику, но Хирумицу остался ею доволен.

Переводчика звали Костя. Он был юн, интеллигентен и немного странен. Он был из Мск, где только что окончил какой-то тамошний востфак. И дело вовсе не в том, что, как и весь обслуживающий персонал в начале своей карьеры, Костя искренне верил, что главное действующее лицо на саммите — это официант, расставляющий на столе переговоров бутылки с минеральной водой. Переубедить Костю казалось делом нереальным, да и незачем это было. В конце концов, бутылку с минералкой всегда можно передвинуть так, чтобы стало видно лицо визави. Дело было в том, что Костя испытывал сексуальное возбуждение всякий раз, когда я начинала попадать мимо нот. Однако музыкальный Костин слух был таким парадоксальным, что вначале я просто терялась. Переведенное с русского на японский, мое отчаянное вранье становилось похожим на правду, а правда — на такое бездарное вранье, что своим извращенным восприятием музыки Костя почти не оставлял мне выбора. Каждый раз, когда он переводил мою правду на язык работодателя, тот клал правую руку на воображаемый эфес, страшно напоминая картинки из книжки про самураев.

Тогда, в первую нашу встречу с Хирумицу, Костя мог и не переводить — все было ясно и без его вмешательства. Но он переводил. «Этого не может быть», «Это неправда», — говорил Костя, и чувствовалось, какое садомазохистское удовольствие доставляет ему тот факт, что господин Хирумицу не верит ни единому моему слову.

— Это совсем неправильно, — сказал Костя, краснея и почти проваливаясь от удовольствия сквозь пол ресторана гостиницы «Гавань» — нам подали совершенно ужасающее морское ассорти. Это ассорти было скомпоновано из крабов, гребешка и креветок, не более недели назад сваренных бережливыми работниками тамошней кухни, увенчавших композицию горкой совершенно каменной лососевой икры.