Олег Борушко - Продаются щенки Страница 16

Георгий тянул. И снова, в самые слабые минуты, Марина представала в размягченном мозгу потерявшим зрение заблудившимся существом, которое тычется во все теплые кормушки по дороге, а они теплые несколько минут и так быстро на холоде остывают… Но почему он, в конце концов, должен озаботиться ее судьбой? Ей нравится спать с ним — пожалуйста. Нет — чао, бамбино. И хватит об том. И не дай бог узнает Татьяна.

— Слушай, — Татьяна смело подошла на следующий после купания день, потянула за столик. Георгий нервно огляделся — не видит ли кто лишний: еще не время.

Накануне, заставив Георгия надеть красивый спортивный костюм, а сверху еще бабушкин махровый халат, Татьяна принялась отпаивать чаем с медом и мятой. Георгий в папином костюме сидел на папином месте в кухне и чувствовал себя как любимый, нашкодивший и дружно прощенный кот.

Все, какие были в доме, нагревательные приборы работали на гардероб Георгия, даже фен — в туфле.

— Псих, ты, кстати, принес, что обещал? — спросила Таня, поправляя этот фен.

Он замер, как от холодного тычка, с чашкой в руках.

— Ну, ты же говорил, что а-ха-пишешь?

— Ах, это… — Георгий растерянно зашарил глазами по кухне, — д-да.

— В сумке? — догадалась Татьяна.

Он еще усомнился на секунду, еще стукнул в окошко ветер, природа давала еще мгновение остановиться. Но нет.

— Слушай, — сказала в кофеварке Татьяна, одушевленно оглядывая его лицо, — а… Ты как себя чувствуешь, кстати? Угу. Скажи, а ты… А-ха… А Саша читал когда-нибудь твой рассказ?

— Какой Саша? — Георгий опасливо осматривался.

— Ну… Саша?

— А-а. Не помню. Читал, кажется. А что?

Она совсем развеселилась, возбужденно потерла крест-накрест плечи.

— Читал, да? Так это ты, значит?.. Значит, вот откуда он взял?.. Цветы и а-ха-остальное? Так вот ты какой! — быстро оглядевшись, она вдруг потянулась, чмокнула Георгия в щеку, подмигнула и, вскочив, стремительно вышла.

«Женюсь!» — отчаянно подумал Георгий.

Сложно шел октябрь, еще сложнее пошел ноябрь. Георгий встречался с Татьяной, спал с Маринкой, Маринка поставила ему на шее засос. «Так тебе и надо!» — сказала она и расплакалась. Георгий еле оторвался от Татьяны, сказав, что ущипнула мифическая пятилетняя племянница — внучка дедушки-замминистра.

Пахло жареным, принюхивался кругом друг-Оприченко, отец которого служил начальником отдела загранкадров министерства почему-то рыбного хозяйства, и это скользкое хозяйство наконец-то полностью, кажется, выразило себя во втором колене.

Лица у людей бывают разные. Красивые и рябоватые, простодушные, в веснушках и без, бывают лица хитрые, смазливые и бледные, в очках, бывают с вопросом во весь лоб, бывают с толстыми губами и глуповатые от рождения, бывают лица-полуфабрикаты, бывают даже — не поймешь, болванка или лицо? — на таких в шляпных ателье пробуют шляпы. У друга-Оприченко лица не было никакого. Причина простая — не было глаз. Они так скоро семенили со стороны на сторону, им до того не стоялось на месте, что хотелось прибить и наконец вглядеться.

Оприченко вынюхивал, опасаясь, что его обойдут вместе с папой из рыбного хозяйства.

Ум Георгия работал все лихорадочней, временами сбиваясь в пугающую пустоту, как в детстве краб, вроде взяв приманку, вдруг скользнет в безопасную щель меж двух гигантских блоков волнолома.

Поцеловав Татьяну в первый раз (а потом сразу, скорей, еще раз), обняв ладонями лицо, как снилось, капюшон пальто упал за спину, и увидев свои руки на ее лице, лицо в чаше своих рук — Георгий едва не потерял сознания. Она, заметив, подалась навстречу, всмотрелась, дробно поводя головой, как говорят «нет-нет!», и, растроганная, прижалась совсем. И просила впоследствии повторить мимолетное помутнение, сердясь, что это все не то и не так целует и смотрит, и, значит, ей показалось. «Нет, не показалось, я помню», — перебивала она себя.

«Но так ведь бывает один раз, Таня, — неубедительно отвечал Георгий, — зато и помнится…» — «Не надо «помнится»! — Она сердито прижимала локон за ухо. — Я теперь хочу!»

Съездили к Татьяне на дачу проведать бабушку. Георгий, чертыхаясь, помог завернуть яблоки в мешковину у корней от морозов. Постриг кусты, остервенело отрывая, когда гибкая веточка смородины плашмя ложилась меж лопастей тупого секатора. Съели бабушкин пирог с клубничным вареньем, Георгий понравился бабушке. Походил туда-сюда, ступая твердо, пощупал тесовый подоконник, огладил некрашеную стену, обитую вагонкой.

— Последний раз мы на даче, — грустно сказала Татьяна.

— Да, зима, — откликнулся Георгий.

— Зима, — кивнула Татьяна, — и папа отказался.

— Что-что? — Георгий бросил отколупывать рейку в углу, где проверял, проложен ли рубероид.

— Папа отказался. Это же государственная дача, мы сюда редко ездим, у нас другая есть, в Перхушкове, маленькая, я там больше люблю. А папа теперь любит жесты.

— Ах, другая, — сказал Георгий, покосившись на бабушку. Бабушка готовно кивнула:

— Это еще наша с дедом. Танюшка там и выросла, да и не дача, а дом. Приезжайте.

— Да… Ну… А зачем же мы яблони кутали?! — в сердцах зацепился Георгий. — И кусты эти!..

— Так а люди ж другие приедут, им надо, — торопливо сказала бабушка.

— А-а… Ну да, да. Люди? Угу. На-на-най, на-на-най. Да, жалко, — сказал Георгий.

В детстве Георгий любил, оставшись один, забраться с ногами в ложбину на широкой зеленой тахте, расстелить на коленях книгу, но сначала притащить из кухни блюдце с протертой смородиной, пакет сухарей и, умостившись как следует, тогда уже отдаться блаженству. Он хрустел сухарями, любимыми, с маком, крошки щедро сыпались на страницы, и перед тем, как перевернуть, Гоша складывал книгу лодочкой, крошки сбегали к корешку, он осторожно подымал ее и струйкой ссыпал прямо в рот, потянув еще напоследок воздуху с мелочевкой.

Иногда жалко было прерываться, тогда, подняв страницу, читал с другой стороны, неудобно загнув голову вправо и затаив дыхание. Потом опять осторожно хрустел, чтоб не сбить напряжения, а еще потом, вздохнув после захватившего отрывка, ссыпал уже крошки с двух листов сразу.

Отчим, в очередной раз обнаружив в книге крошки, говорил нехорошим шепотом:

— Ты знаешь, скатына, скольки стоит та книга? — говорил он, мелко потрясывая томиком и с ненавистью глядя на Георгия водянистыми глазами. — Она стоит бильше, чем ты весь! Шоб еще раз…

Георгий, не дослушав, уходил в свою комнату. Он уже знал, из этой самой книжки, что главное — достоинство. В первый раз страшно было оставить отчиму спину, но заставил себя, и у того на полслове отнялся язык.

В пику отчиму Георгий предпочитал русскую классику. Брал из районной библиотеки, там на крошки не обращали внимания. Читал бы и украинскую, да раннее презрение к акценту, впитанное с молоком матери, незаметно перешло и на литературу — как на дело второго сорта. Школа выбивалась из сил, выявляя «демократические тенденции в поэзии Леси Украинки» и «созидательный пафос творчества Павло Тычины», с которым все было и так ясно, но учителя настаивали.

От украинского языка Георгия наконец в восьмом классе и освободили.

— Вин нэ можэ, тому що в нэго английский, — громко убеждала мама начальника роно, которому уже звонили, и. тыкала пальцем в Георгия. Георгий морщился от произношения, ходить с мамой в официальное место была мука мученическая. Казалось, все ухмыляются в рукав-над деревенским акцентом, а заодно над Георгием, особенно крупные лица, которых само положение обязывало изъясняться по-русски. Что называется, «ноблесс оближ». И Георгий старался вставиться в мамину речь, чтобы показать, что тоже не лыком шиты, а заодно поотстраниться от буйной мамы. Сам Георгий гордился хорошим русским слогом, лишь много позже, в Москве, уразумев, что он у него не такой уж хороший.

— Вы что, с Украины? — спрашивали москвичи с какой-то обидной интонацией при знакомстве.

И Георгий употребил первый курс на беспощадную борьбу с родимыми пятнами украинизмов, по капле выдавливая из себя хохла. И чутко перенимал московское «что ты гва-аришь?», чересчур даже усердствуя на «а», где и не надо.

Отношения с Татьяной быстрыми темпами входили в области, на границе которых порядочные мужчины делают предложение. Впрочем, порядочность нынче все дальше смещается за границу.

— Гоша, они все уехали! — сказала Татьяна в кофейне на Крымской набережной.

— Да ну? — Георгий смачно жевал бутерброд с холодной телятиной.

— Ты рад? — Глаза сияли необычно.

— Это здорово, — сказал Георгий, проглатывая кусок. — А кто уехал, Тань?

— Да родители же, псих, а-ха-понимаешь? На три дня! К бабушке на дачу, ну, где мы были!

— М-м! — сказал Георгий. — Хорошая дача!