Николай Гарин - Оула Страница 16

Шурыгин достал портсигар и, щелкнув замочком, раскрытой книгой протянул его секретарше.

— Мерси-и, — Зоя выколупнула одну папироску и тут же взяла в рот.

— Понимаешь, — майор поднес ей зажженную спичку и, дождавшись, когда девушка раскурила, продолжил. — По документам человека нет, а на самом деле он живехонек.

— Как это? — Зоя сползла с подлокотника, обошла стол и уселась напротив Шурыгина. — Что значит — нет человека, и есть в тоже время?!

— Вот-вот, я и говорю, нет никаких вообще документов, кроме акта о расстреле. Заверенного, подписанного как положено, с печатью. А он жив себе и только что навестил нас с тобой, — майор вытянул под столом ноги. Зоя, легко встав, снова налила себе и шефу по полной.

— Это кто же нас посетил? — и тут же вскинула голову на майора. — Это не чухонец ли?!

— Так точно, товарищ секретарь-машинистка, он самый…

Зоя так и стояла в полу наклоне с полной стопочкой и смотрела, не мигая, на шефа.

— Он что, и не финн вовсе?!

— Финн, финн, я проверил. Только, я повторяю, по документу он расстрелян еще в декабре прошлого года.

— И что же теперь с ним делать? — девушка, наконец, выпрямилась и взглянула на свой коньяк

— Думаю, раз по документам его нет, так и не должно его быть, — майор осторожно поставил пустую стопку на стол. — Нужно будет бумагу придумать на него, на всякий случай, а число я сам поставлю. Что-нибудь вроде несчастного случая…. Вот только фамилию и имя надо дать парню русские. Ты там поройся у себя в архивах, а? Заюшка?!

— Да-да, конечно, как скажете, Матвей Никифорович!

Не сказать, чтобы ей было жалко парня, но с другой стороны, опять вспомнив его руки, что-то шевельнулось, что-то, словно переключилось в голове, а может от выпитого коньяка затеплело в груди, оттаяло.

— А как на счет пользы, а?.. — Зоя смотрела на шефа чуть хитровато, ухмыляясь как вождь на портрете. Забытая папироса дымилась тонкой струйкой в пепельнице.

— Какой пользы, Заюшка, ты о чем?

Зоя любила слегка попудрить мозги шефу, поинтриговать его самую малость. Но меру знала и не затягивала игру.

— Так Вы ж сами часто говорите, что в хозяйстве все сгодится.…

— Ну, и…, дальше что?

— Вот я и подумала о пользе Народному хозяйству…

Секретарша вовсю улыбалась. Она уловила момент, когда глаза у Шурыгина, тускло блеснув, заострились и слегка кольнули ее.

— Матвей Никифорович, я подумала, может, он сгодился бы на одной из народных строек. Скажем, на строительстве канала или, к примеру, на строительстве железной дороги в отдаленных таежных краях.… Да мало ли, где сейчас руки нужны!..

Зоя больше не улыбалась, а наивно смотрела на своего начальника. Не отводя глаз от своей помощницы, майор глубоко затянулся папиросой и, откинув голову назад, паровозом выпустил струю дыма в потолок.

— А, что?! В этом что-то есть…, — взгляд подобрел, и он уже откровенно любовался своей подругой. — Ну и Заюшка! Вот тебе и баба! По государственному мыслишь малышка!

Зоя слегка вздохнула и заставила себя улыбнуться, оставляя наивность на лице. — «Ч-черт, и что меня дернуло за этого нерусского вступать?!» Она еще шире улыбнулась и осторожно взяла из пепельницы все еще дымящуюся папиросу.

— На самом деле неплохая идея, — майор собрал складки на лбу, по школьному сложил руки на столе. — Только его придется на этап по тяжелой статье отправлять. Это лет на двадцать пять, никак не меньше. Выдержит ли?

— А это его дело, — нарочито равнодушно ответила Зоя.

Она поняла, что опасный поворот проскочила и теперь слегка расслабилась, но бдительность не теряла: — «Все, хватит, и так многое я для этого красавца сделала. Хотя все равно не протянуть ему срок в двадцать пять, да хоть бы год то выдержал. Ладно, все! Ну его, к ядреной Фене!»

— Ну, что там, осталось что-нибудь, нет? — майор вертел в руках темную бутылку. — О-о, да здесь ещё по хорошему глотку!

Разливая остатки солнечной жидкости, Шурыгин хитровато улыбался: — Что бы без тебя делал!? Нет, правда, Зайчонок!.. — глаза и губы его влажно поблескивали, лицо, переходящее в плешину, розовело на глазах.

— Да ну что Вы, Матвей Никифорович я ведь завсегда готова, все, что вы прикажете! Я так рада, что работаю с вами…, — коньяк разгорячил девушку: выпуклые, как булочки, щеки налились румянцем, глазки округлились, а яркие губы сжались в пучок.

— А помнишь нашу первую встречу, а?!

Шурыгин отпил маленький глоток и начал перекатывать его во рту. Глаза еще больше заблестели, а пальцы левой руки едва заметно подергивались, словно мяли что-то невидимое.

Зоя вздрогнула, еще больше округлила глаза, а румянец пополз по всему лицу, наливаясь и темнея. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент тишина кабинета рассыпалась, словно оконное стекло на мелкие осколочки. Зазвенел, запрыгал на столе большой, черный телефон. Шурыгин быстро поставил стакан, и подняв ладонь, словно на расстоянии закрывая рот секретарше, снял трубку.

— Майор Шурыгин у аппарата, — через секунду он уже вскочил с кресла, и вытянувшись, замер.

— …Так точно товарищ Фокин!.. Непременно!.. Обязательно товарищ Фокин! Да, Владимир Николаевич!..

Он скосил глаза в сторону Зои и замахал рукой в сторону двери. Секретарша поднялась, одним глотком опорожнила стаканчик, и вывернув капризно губы, быстро вышла из кабинета.

Едва вернувшись в свою камеру, Оула, как взобрался с ногами на топчан, сложился в свою излюбленную позу, так и сидел, не вставая и не двигаясь, уже долгое время. Тело затекло, спина гудела, а затылок потерял чувствительность.

Лавиной обрушились на него всевозможные предположения, догадки, ощущения. Словно прорвалась какая-то запруда после визита к самому главному тюремщику. Даже столь кратковременное «общение» с ним дало много пищи голове.

Оула вновь и вновь, до мельчайших подробностей вспоминал все детали похода в огромный кабинет с усатым портретом. А бледноватый начальник, будто все еще сидел перед ним, поблескивая влажной плешиной через реденькие волоски.

Раньше, еще до визита Оула и так постоянно думал, анализировал свое теперешнее положение, словно перелопачивая целые отвалы пустой породы, по крупицам извлекая из нее здравые, как ему казалось, выводы. Один из них, как ответ на то, что его еще ни разу не водили на допрос, будто забыли это то, что он не нужен здесь, не интересен. А раз так, то, стало быть, пришло время от него попросту избавиться. И его непременно расстреляют в одну из тихих ночей. Это, по мнению Оула, было логично и сегодня легко читалось в льдистых глазах начальника. Он хорошо запомнил этот отстраненный взгляд как в пустоту, будто перед ним стоял не человек и даже не его тень, а лишь память о нем.

За первым, напрашивался другой вывод, — возможно, что русские до этого времени выжидали момент, когда они смогли бы использовать пленного финна в качестве приманки или еще как-то в своей игре. Но либо игра не получилась, либо он плохо подходил для отведенной ему роли. В результате итог тот же, как и в первом случае — устранение.

Оула рассуждал спокойно и трезво. Не торопился, ни паниковал, сортировал и сортировал мысли, комбинировал, переставлял их местами, менял акценты. И все было логично в его рассуждениях, здраво и соответствовало данному заведению и военному времени. Но главный результат размышлений, который сначала лишь намекал о себе легким сомнением в том или ином выводе, все более и более проявлял себя, все четче прорисовывался, проступал из «мусора» трагических догадок и версий — ощущение жизни! Ощущение того, что с ним ничего не случится в этих стенах, да и в ближайшее время. Оула и сам не понимал, почему это чувство стало доминировать над остальными. Оно шло откуда-то изнутри, из глубин памяти, опыта, пусть незначительного и непродолжительного, но все же его, собственного опыта.

Вот и пытался Оула разобраться, найти объяснение этому чувству. Но ничего не приходило в голову, кроме того, что все же где-то, на каком-то этапе у русских что-то не получилось, в чем-то они ошиблись, что-то не сработало, и в результате не успели от него избавиться. Вот он и выпал из какой-то четкой системы, где допросы и ликвидации проходят строго по плану и инструкциям. И сейчас, продолжал рассуждать Оула, ну не звери же они, и уж совсем не по-людски просто пристрелить его в одну из ночей, поскольку когда-то он проскочил, не застрял в лабиринтах этой системы.

Оула вдруг почувствовал, как что-то теплое и сладкое стало разливаться по всему телу, как расслабляло его, отпускало напряжение мышц, и он, не сопротивляясь, повалился на бок и, уже засыпая, успел кое-как натянуть на себя одеяла, едва-едва прикрывшись.…

Откуда ему было знать, что минут пять назад в кабинете с портретом усатого партийного кумира, за бутылкой коньяка решилась его судьба, хоть и далеко не в лучшую сторону. Но жизнь ему была подарена, так, как бы мимоходом.…