Евгений Бухин - Записки бостонского таксиста Страница 16

XIII

Когда писатель базирует своё произведение только на жизненных фактах, то из-под его пера выходит всего лишь документ; если базой для произведения является только писательская фантазия, то возникает текст, похожий на бред не совсем здорового человека. Но вот писатель начинает смешивать попадающиеся под ноги жизненные факты со своей неуёмной фантазией, и тогда из этого коктейля возникает подлинная литература.

Лёва Рамзес в юности писал стихи. Потом жизненные обстоятельства отвлекли его от этого полезного занятия. И вдруг, уже в солидном возрасте, возродилась тяга к творчеству, словно какие-то угли в душе, долго тлевшие под завалами хвороста и старых газет, наконец разгорелись, и вот уже из каминной трубы густо валит столб дыма. Но стихи у него были своеобразные: он брал слова какой-нибудь старой советской песни, например, «Прощай любимый город, уходим завтра в море…», и несколько менял содержание. Стихи были грустные, с ностальгическим оттенком. Иногда их печатали в нью-йоркской газете «Новое русское слово».

«Евгений, — кричал он мне в телефонную трубку, — я сначала попал в город Сент-Луис. Страшно было — словно попал в Сталинград, только что освобождённый от немецких оккупантов. Целые кварталы сожжённых домов». В другой раз он похвалил город Сиэтл, но сказал, что работает на бензозаправочной станции, и тут же добавил сокрушённо: «Ну что я приношу домой! Разве это работа для мужика?» Но бодрости Лёва не терял, а потому поступил на двухгодичные заочные чертёжные курсы. И вдруг он перестал звонить, а когда я позвонил, то выяснилось, что Лёва серьёзно заболел. — «У всех людей одинаковые болезни, — сказал мне Лёва, — но моей болезни больше подвержены евреи», — а что это за болезнь не объяснил. И каждый раз ему было всё трудней поддерживать разговор со мною, какие-то спазмы мучили его, и казалось, что он вынужден руками помогать языку выталкивать нужные слова.

Вот в этот период он опять начал сочинять стихи. Может быть, фраза: «Прощай любимый город…» и натолкнула его на мысль вернуться в Киев. Возможно, он видел себя на Крещатике молодым и красивым, с тонкой талией кавказского джигита, или входящим в обеденный перерыв в столовую киевского электромеханического завода, и все девушки из электромонтажного цеха, как одна, поворачивали головы в его сторону. Ему казалось, что если он вернётся в Киев, то будет опять, если не молодым, то хотя бы здоровым.

Иногда, когда он дремал в кресле, к нему приходил его начальник цеха товарищ Слёзкин. В другой раз к ним присоединялся начальник отдела кадров, бывший политический эмигрант из Венесуэлы, товарищ Хьюго Шамес. Тогда они, как в старые добрые времена, разливали бутылку на троих, и товарищ Хьюго говорил Лёве: «Вернулся и правильно сделал. Погостил и хватит».

И вот однажды, когда Анжела была на работе, старший сын в университете, а младший болтался неизвестно где, Лёва сложил вещи в чемодан и вызвал такси, чтобы ехать в аэропорт.

Но в этой жизни не всё так просто, как хотелось бы. Старший сын, который по всем расчётам должен был быть в университете, неожиданно вернулся домой, и Лёву со скандалом водворили в постылую ему комнату. Но недаром говорят: за битого двух небитых дают. Мечту о Киеве Лёва не выбросил из головы, но стал куда осмотрительнее, хотя все члены семьи тайно следили за каждым его шагом. Когда он брал чистую рубашку или носки, то Анжела сразу же недоверчиво спрашивала: «Ты что на бал собрался?» Мало того, она мобилизовала для слежки за ним всех русскоязычных жильцов дома. Когда, взяв трость, он выходил на прогулку, то его сразу останавливала соседка с верхнего этажа, представительница первой волны эмиграции, и спрашивала куда он идёт.

— Подышать свежим воздухом, — отвечал Лёва и тут же задавал встречный вопрос: — Ксения Густавовна, когда я жил в Советском Союзе, правительство часто закупало в Канаде пшеницу. Вы не знаете какое положение сейчас?

— Когда мой отец был курским помещиком, то один кормил хлебом пол-Европы, — отвечала Ксения Густавовна и с подозрением смотрела на Лёву — не собирается ли он опять сбежать в Киев. А Лёва, постукивая палкой, шёл дальше, пока его не останавливала соседка по лестничной площадке, представительница второй волны эмиграции, и спрашивала куда он идёт.

— Подышать свежим воздухом, — отвечал Лёва и тут же задавал встречный вопрос: — Оксана Мусиевна, когда я жил в Советском Союзе, то в Киеве одно время продавали французское сливочное масло. Вы не знаете какое положение сейчас?

— Мой дед был всего лишь зажиточным крестьянином и, пока его не раскулачили, один обеспечивал сливочным маслом пол-Франции, — отвечала Оксана Мусиевна и с подозрением смотрела на Лёву.

— Сомнительно это. Скорей всего он продавал масло в Киеве на Бессарабском рынке, — говорил Лёва и шёл дальше, пока не наталкивался на соседа с нижнего этажа, представителя третьей волны эмиграции, который с подозрением спрашивал его, куда он идёт.

— Подышать свежим воздухом, — отвечал Лёва и тут же задавал встречный вопрос: — Миша, когда я жил в Советском Союзе, то в Киеве одно время было популярно филе из исландской трески. Вы не знаете какое положение сейчас?

— Не говорите мне про Исландию. Мои одесские предки заваливали весь мир бычками, кефалью и хамсой, а о тюльке и говорить не приходится, — отвечал Миша, который в Америке стал Майклом.

— Сомнительно это. Скорей всего они продавали рыбу в Одессе на Привозе, — говорил Лёва и шёл дальше, постукивая палкой; и когда он беседовал с соседями, тело его дёргалось и содрогалось, так что приходилось чуть ли не руками помогать языку выталкивать нужные слова. Но сколько верёвочке не виться, а конец будет. Однажды бывший напарник Лёвы, с которым он работал раньше на бензозаправочной станции, вышел из квартиры Рамзесов, и никто из соседей не догадался, что этот человек несёт лёвин чемодан. А Лёва, постукивая палкой, дошёл до конца улицы, завернул за угол и, сев в машину напарника, был таков.

Самолёт, в котором летел Лёва, прибыл в Киевский аэропорт в Борисполе поздно вечером. План был таков — остановиться на первых порах у киевских родственников, а дальше видно будет. Но не будешь же беспокоить людей в первом часу ночи. Поэтому Лёва, запрятав чемодан в ящик автоматической камеры хранения, пошёл в буфет. Здесь он съел две ватрушки с творогом и выпил два стакана кофе, а затем направился к длинному ряду стульев, которые были связаны в единое целое металлической арматурой, словно солдаты на полковом плацу, скованные железной дисциплиной.

Вдруг он почувствовал, что с ним творится что-то неладное. Мир вокруг него поплыл, потом чуть замедлил движение, чтобы с новой силой закружиться, словно все эти чемоданы, стулья, служащие аэропорта были звёздами неведомой галактики, центром которой был он — Лёва Рамзес. Тогда Лёва, уронив палку и сумку, сел на пол, боясь упасть и разбить голову, а затем вдруг быстро пополз туда к спасительному, как ему казалось, длинному ряду стульев. Какой-то человек, увидев странную ползущую фигуру, подошёл поближе, подобрал сумку, а потом направился к дежурному милиционеру. — «Человеку, кажется, плохо», — сказал он и ушёл с лёвиной сумкой, которую повесил себе на плечо. А Лёва всё-таки добрался до длинного ряда стульев и взгромоздился на один из них. Но стул повёл себя как-то необычно. Лёве показалось, что они вместе взлетели на воздух, затем мягко опустились, словно под Лёвой был не стул, а сказочный ковёр-самолёт, и так несколько раз. Но вдруг режущая боль пронзила сердце Лёвы Рамзеса, и он уже больше ничего не чувствовал.

Приехавшие из далёкого Сиэтла члены семейства похоронили Лёву Рамзеса на киевском городском кладбище в Берковцах рядом с могилой его школьного товарища Сени Липкина. Они посчитали, что так будет справедливо, поскольку Лёва мечтал вернуться в Киев. Кроме того были и практические соображения: безутешная вдова Сени Липкина, которая теперь жила в его квартире, передав свою прежнюю комнату сыну, согласилась за небольшую плату ухаживать за обеими могилами.

XIV. Эпилог

Самолёт поднялся со взлётной полосы московского аэропорта Шереметьево. Толстая серебристая сигара прорезала нижние слои земной атмосферы и стала набирать высоту. В хвостовой части самолёта, недалеко от туалета, в пассажирском кресле у окна примостился пожилой еврей. Лбом, на котором неумолимое время прорезало глубокие морщины, он прижался к оконному стеклу. Серебристая сигара, взлетевшая в аэропорту Шереметьево, имела конечной точкой назначения столицу мира город Нью-Йорк.

В этот же самый час, с точностью до минуты, со взлётной полосы нью-йоркского аэропорта Ла Гардиа взлетел другой самолёт и стал набирать высоту. Толстая серебристая сигара прорезала густую облачность, которая в тот день нависла над грандиозным мегаполисом. В хвостовой части самолёта, недалеко от туалета, в пассажирском кресле у окна примостился другой пожилой еврей. Этот человек не смотрел в окно, потому что ему не было интересно что там внизу. Самолёт, поднявшийся в аэропорту Ла Гардиа, имел конечной точкой назначения другую столицу — златоглавую Москву.