Сухбат Афлатуни - Глиняные буквы, плывущие яблоки Страница 16

Оглянитесь вокруг себя, призывала книжка, и вы увидите, вы услышите… Вот горит электрическая лампа — кто там стонет на ее спирали? Вот проехал, вскрикнув, автобус… Зажглась, вздохнув, газовая горелка… История ада, его настоящее, совершается на наших глазах.

Но запасы горючего на Земле не вечны. Будущее — за Безводным адом. Некоторые называют его Сухим адом. Ибо в прошлом и настоящем воздушные тела грешников, намучавшись на огне, спешат погрузиться в пресную воду, дабы утешиться. Соленая вода, из-за их греховности, их не утешает. По мере того, как на планете будет оставаться все меньше пресной воды, все больше грешных душ будет обречено на Сухой ад.

— И так — до Судного дня, — дочитал я и закрыл книжку.

— М-да… — сказал Иван Никитич. — Экология какая-то.

Мы посмотрели на горящую на столе керосиновую лампу и поежились…

— А «Истории рая» там, в книжках, нет? — спросил Никитич.

«Истории рая» не оказалось.

— Наверно, современный автор писал, — предположил я. — Двигатели знает.

— Мне отец, — сказал Муса, — говорил, что ад под землей находится, а вход в него — под нашей Баней. И я отцу своему верю.

— А мне понравилось, — усмехнулся Иван Никитич, — как автор про «безводный ад» изложил. Все как у нас. Очень жизненно нарисовано. Как считаешь, Ариф?

Учитель сидел с каким-то удивительно мрачным лицом.

— Я… — вздохнул. — Я жалею…. Человека, который эту книгу писал, жалею. Что он испытал — он ведь в свою душу заглянул! И расхохотался. На целую книжку. Это — святой хохот, но… Не стоило такую специальную книгу писать. Не так все. Не так. Про добро и зло не написал — почему? Это же… главное! И еще — чудо. Зло побеждает добро, потому что зло сильнее, умнее, красивее добра, но происходит чудо, и зло оказывается в убытке. Чуда этот писатель не чувствует, одну только технику. Техника ему все загородила… Напрасная книга!

Говоря эти путаные слова, Учитель поднялся, быстро попрощался и, пожелав Мусе выздоровления, ушел.

— Да… — сказал я. — Так про алфавит его и не спросили.

Посидев еще немного, разошлись. Часам к восьми Мусе стало хуже. Стал бредить, кричать, что его тело сжигают, и просить пить. Пить. Пить!

Пить!!!

Марьям взяла ведра и, стараясь не греметь, пошла в сторону бывшей библиотеки.

6

Воздух стал тугим от сплетен.

«Учитель пошел туда. Учитель пошел сюда». Стало известно, что он водил детей в Баню, на подготовку смотреть. Странная вещь для смотрения! Баня — не детское место. Что еще он там делал? Завел детей в Зал Солнца. Купол показывал, опять про свой алфавит говорил, бесстыжий. Он бы еще их туда в Банный день привел! А на куполе, между прочим, женское лицо есть; зачем такие вещи детям показывать? У детей еще голова не окрепла, а он по ней — женщиной, женщиной! Будущих развратников для родины воспитывает. Куда смотрит Председатель? Обещал же разобраться, а он такие обещания, когда кого-то наказать надо, — всегда сдерживает.

Такие вот ползли разговоры; хотя во многих домах Учителю сочувствовали, а из одного дома даже отправили к нему ночного гонца — убедить скорее уезжать, пока не произошли беда и несчастный случай. Гонец вернулся ни с чем.

За этими слухами колесо времени стало крутиться быстрее. Осень уже добежала до середины, сухая, солнечная. Все село стояло сплошным Залом Солнца — красное утром, желтое днем, золотое вечером. Ночью зажигались звезды с кулак величиной; люди сидели в своих глиняных гнездах под этими звездами и на все лады обсуждали Учителя. Пошел туда. Пошел сюда. Загадки.

Новый слух прокатился по селу и занял рты и языки на пару вечеров — умирал Старый Учитель.

Новый учитель посетил его. На этот раз один, без детей. Старик лежал совсем плохим, бубнил какие-то стихи из учебника «Родная речь», постоянно сбиваясь на Письмо Татьяны. Над умирающим стоял верный Азизка. Он топал ногами и шипел, распугивая воображаемых крыс.

У изголовья кровати были выставлены бутылка водки «Столичная» и портрет Лермонтова с приделанной к нему пластмассовой розой; тут же стояла гитара.

День рождения поэта.

В былые годы старик поминал душу гения вдохновенным стаканом водки и гитарной импровизацией — играть на гитаре он не умел. Теперь все это стояло рядом, тщательно вытертое, веселое.

Приходу Арифа старик не удивился и попросил его поиграть на гитаре. Учитель отказывался, поскольку тоже не владел этим инструментом; когда, повинуясь воле умирающего, взял гитару, оказалось, что на ней нет струн.

«Это все крысы», — сказал старик, забыв, что струны исчезли после того, как гитара была пару раз использована вместо знаменитой палки.

Без струн играть было очень неудобно — пальцы скреблись по дереву.

Потом Учитель поставил инвалидную гитару на пол и, покраснев, спросил про Ойнису. Старик нахмурился и отвернулся к стене. Потом вдруг сказал, что не простит, что эта женщина — предатель в юбке.

— Женщина должна быть другом, а не ездить в разные Эмираты на заработки. Я что, для этого ее в школе, как дурак, учил, дополнительные диктанты ей задавал? Вот ей там лицо ее прекрасное порезали… из зависти, такая красавица, такая звездочка была, сахар! Никогда ее не прощу.

Учитель еще о чем-то говорил со стариком — Азизку отправили на полчаса отдыхать; Учитель пообещал, что сам будет топать и шипеть, если придет крыса. О чем говорили два учителя, Азизка не знал, потому что так устал бороться с невидимыми тварями, что не стал подслушивать, а уснул.

В конце новый учитель дал Старому какое-то лекарство. Тот его пить отказался, а потребовал себе водки за здоровье Лермонтова, которого он как бы созерцал стоящим пред своим смертным одром.

После ухода Учителя старику стало совсем плохо, он начал стонать и грызть одеяло. «Читай!» — кричал он Азизке; тот бледнел и читал:

— Тютьки небесные, ветьные стрянники!

— А-а! А-а! — стонал старик.

— Тютьки небесные, ветьные стрянники! — пытался перекричать Азизка.

— А-а! Умираю! Михаил Юрьевич! Николай Гаврилович! А-а… — звал старик своих незримых архангелов.

— Тютьки небесные, — плакал Азизка, видя, как учитель кусает ртом мертвый воздух. За окном беззвучно шумел закат.

— Воду! Все жертвуем воду на Банный день! Жертвовать никому не лень! — кричал карлик-водовоз, объезжая село. На водовозе была маска в виде птичьей головы и остроконечная шапка.

Рядом шагал Участковый, помахивая плеткой.

С тех пор, как иссяк в Бане горячий источник, каждый должен был жертвовать на Банный день половину запасов своей воды. Тех, кто жадничал, следовало десять раз воспитывать плетью. В последние годы эту почетную обязанность брал на себя Участковый.

Вода собиралась плохо. Люди жадничали.

— Мы этой водой даже Зал Луны не наполним, — жаловался карлик. — Вот раньше, помню, воды было — утонуть. Хоть на подводной лодке в нее ныряй!

Участковый молча махал плетью.

— Воду! Завтра Банный день! В день великой чистоты — с неба падают цветы!

Участковый заходил в дома, заглядывал в колодцы, проверял баки, угрожал, проводил разъяснительные беседы. Пару раз даже высечь пришлось… Жадные хозяева подставляли свои немытые спины, но воду на традицию предков не отдавали.

Из некоторых дворов выходили какие-то слабые, высохшие люди; их сухие щеки шевелились на ветру, как ветошь. Плач поднимался и плыл невидимым дымом.

— Воду! Солнце уходит из дома Весов, дом закрывает на засов! Кто не успел, того Скорпион съел. Все жертвуем воду на Банный день! Завтра Банный день!

Последним был двор Учителя.

Тот, издали услышав завывания водовоза и скрип подводы, стоял с готовым ведром.

Участковый, играя плетью, сощурился на ведро, потом на Учителя.

— Это — все, — сказал Учитель.

— Нет, Ариф-жон, это — не все, — ухмыльнулся Участковый. — Тебя Председатель видеть желает. Скоро в Бане будет, готовность проверять. Пойдешь с нами.

— Вот раньше воды было, — говорил водовоз, повернувшись к Учителю, — не знали, куда девать. Откроют кран и расходуют. Не для полива, а просто так — теки, водичка. И смотрят, как она любопытно по земле ползает и ветвится. И как песок ее без надобности проглатывает. На такое отношение — не только вода, любой обидится.

Мимо, покачиваясь, проплывало село. Ворота Ивана Никитича с пустым почтовым ящиком. Для чего ему был нужен этот ящик, если последние десять лет в него, кроме пыли и снега, ничего больше не падало?

— Потом деревья на нас обиделись, — продолжал водовоз, болтая маленькими ногами. — Это вообще страшно было. Один раз ко мне ночью пришли, деревья. Сели надо мной на свои деревянные корточки, советуются. Что со мной сделать, если я воды им не дам. Дух вишни говорит — ветками проткнуть. Дух яблони слово берет и возражает. Лучше, говорит, яблоком его угостить, которое в кишках само зажигается, как салют. Я так этой беседы испугался, всю воду им отдал… Хорошо, последнее время деревья перестали приходить. Это, кстати, старики с вашим приходом, Учитель, связывают. Говорят, вы такие буквы знаете, что при виде них у этих ходячих деревьев ветви отваливаются. А без ветвей им приходить к человеку неудобно. Еще говорят, что вы, Учитель, хотите нашу Баню взорвать и новую построить. И в новой бане будете учить детей языку рыб!