Туре Ренберг - Шарлотта Исабель Хансен Страница 16

— Здравствуйте, — сказала она Марисабель, потом повернулась к Эрнану. — А я думала, что вас зовут Герман, вот.

Эрнан засмеялся так, что все тело заколыхалось, и заявил, что если бы она захотела, то его можно было бы называть и Германом.

— Герман из Венесуэлы, ха-ха. — И он ткнул рукой в Ярле. — Послушай-ка, Моргенбладет, Эрнан и не знал, что у тебя есть дети! Уважаю! Дети! Мой отец души не чаял в своих детях, отец моего отца души не чаял в своих детях, и отец отца моего отца души не чаял в своих детях, и вот видишь, что из этого вышло!

Шарлотте Исабель в этот вечер было разрешено выбрать любые сладости, каких бы ей ни захотелось.

— На этом не будем экономить, — сказал Ярле и подмигнул Эрнану, и ему показалось, что вот эти новые отношения, между-нами-отцами-говоря, складываются прекрасно.

Он не стал рассказывать о том, что с собственной дочерью он и знаком-то каких-нибудь шесть часов.

Девочка наполнила большой пакет всякими солеными, и сладкими, и кислыми штучками, и, когда Ярле увидел, что у Эрнана есть жевательные конфеты-крокодильчики, он сказал, что они вкуснющие, правда, — он их больше всего любил в детстве, и он рассказал, что они с мамой всегда по субботам ходили в одно место, которое называлось «Перепутье», и покупали много таких, — и сам положил несколько крокодильчиков ей в пакет. И еще они взяли полтора литра кока-колы и готовую пиццу.

— Как жалко принцессу-то! — сказал Эрнан, когда они положили выбранное на прилавок. — Очень жалко. Мы смотрели всю передачу, всей семьей. Магазин закрыли и смотрели похороны. Очень жалко.

— Очень, очень жалко, — подхватила Марисабель у него из-за спины, где она доставала из коробки пачки сигарет и раскладывала их по полкам.

— Очень, очень, очень жалко, — сказал Ярле. — И заставляет задуматься, верно? Она так много значила для… ну да, для простых людей. И можно, конечно, посмеяться над этим, если очень уж приспичит, но она все-таки совершенно без всякой иронии произнесла эти свои известные слова: «Someone’s gotto go out there and love people, and show it».

— Без иронии? — Эрнан нахмурил брови. — Это ты о чем — без иронии?

— Да нет, я просто хотел сказать, что это немножко… — начал Ярле, но его прервала Шарлотта Исабель которая стремглав подлетела к прилавку.

— Ой, папа! — воскликнула она. — Папа! Смотри! — И она показала на лежавшую на прилавке коробочку.

Ярле посмотрел на нее. Да? И что это? Какая-то… игра?

— Папа! Это тамагочи!

Тамагочи?

— Ой, я так хочу тамагочи! Пли-из, папа, пли-из!

— Ах, ну-ну-ну, — сказал Ярле и заметил, что голос у него приобрел отцовские интонации. — Ну-ну-ну, — продолжал он, — не можем же мы покупать все, на что ты покажешь, правда же? Ты же должна и мечтать о чем-то на день рождения, а?

Девочка разочарованно затопала ногами по полу:

— Ну вот, и мама тоже так говорит. У всех есть тамагочи, а у меня нет.

Эрнан и Марисабель засмеялись и понимающе закивали головами, и Эрнан сказал:

— Ну что же, Моргенбладет, как замечательно, что у тебя есть дочь! Дочь — это ведь жизнь и радость, вот так!

Когда они заплатили и уже собирались уходить, Ярле снова увидел, как это происходит. Шарлотта Исабель остановилась перед маленькой девочкой, которая сидя сортировала и укладывала в стопочки какие-то маленькие наклейки. Лотта присела на корточки, и девочки так сидя и смотрели друг на друга.

Эрнан кивал и улыбался.

Марисабель кивала и улыбалась.

Ярле не знал, куда и смотреть.

— Привет, — услышал он голос дочери. — Меня зовут Лотта, хочешь чего-нибудь из моего пакета? Я приехала из Шеена, а это мой папа, а мама на юге, и я видела похороны Дианы, а тебя как зовут?

— Ингрид, — сказала девочка, у которой были густые черные волосы, и взяла красную жевательную ягодку из пакета у Шарлотты Исабель. — Меня зовут Ингрид. Это Моргенбладет твой папа?

Шарлотта Исабель опешила и посмотрела наверх, на Ярле, который обменялся взглядами с Эрнаном.

Тот довольно запрокинул голову и засмеялся, а потом сказал:

— Моргенбладет, да конечно, это ты и есть!

— Да, — сказала Шарлотта Исабель, — кажется.

Ингрид взяла со стола одну из своих наклеек. Она посмотрела на нее оценивающе, задумалась, наморщив нос, потом снова положила ее на стол и взяла другую.

Эта тоже явилась объектом пристального изучения, и через некоторое время девочка, по-видимому, приняла какое-то решение. Она протянула наклейку, на которой была нарисована голубая собачка, Шарлотте Исабель и сказала:

— Я тебе ее дам, если ты еще придешь сюда к нам.

А когда маленькие дети ложатся спать?

Щупленькое тельце Шарлотты Исабель к концу проведенного перед телевизором вечера сонно обмякло, плечики опустились. Они просмотрели все передачи, которые на этот день стояли в программе. Во время детского часа Ярле наблюдал, как много времени дочка затрачивает на каждую вкуснятину, которую она доставала из лежащего на коленях пакета. После детского часа они разогрели в духовке пиццу и съели ее, запивая кока-колой. Ярле заметил, что девочка уже здорово просахарилась, когда она в половине девятого настояла на том, чтобы потанцевать.

— А музыка у тебя есть какая-нибудь? — поинтересовалась она.

— Ну, — сказал Ярле, — да, записей-то у меня много, но…

— «Аква»?

— Не-ет…

— «Спайс-Гёрлз»?

— Не-ет… Может быть, ты слышала про… такую… Бьорк?

Лотте скорчила рожицу и покачала головой. Она плюхнулась на пол.

— Фу! — сказала она и обхватила голову руками. — У тебя же одно старье.

«У меня одно старье. — Ярле кивнул. — Это во многих отношениях верно, — подумал он. — У меня одно только старье. Я во многих отношениях живу не сейчас», — подумал он и осмотрелся. Куда же, собственно, подевалась современность? А ведь она была здесь, прямо перед ним, и сегодня он поучаствовал в ней сильнее, чем за очень долгое время, разделив похороны принцессы Дианы с Шарлоттой Исабель, и он вынужден был признать, что это доставило ему определенную радость. Этот день, который начался так тихо, который содержал в себе так много нового и свежего шума, оказался совсем непохожим на все другие дни, которые он в последнее время прожил. Определенное оживление, определенный привкус присутствия в современности. Обычно он не принимал участия в современности, пришлось ему признать, и точно так же он знал, что так было далеко не всегда. Совсем напротив: раньше, собственно говоря, вплоть до совсем недавнего времени, он был глубоко погружен в современность.

Он следил за политическими событиями, он знал о новых веяниях в музыке и обо всем, что происходило в поп-культуре, а теперь? Что-то такое произошло за последний год, и он как-то медленно, но верно погрузился в… старье. Он уже много месяцев не покупал пластинки. И что в этом было плохого? Разве плохо было, что, если уж говорить начистоту, в обществе имелись люди, которые были безучастны к современности, которые не знали, как развивается ситуация на Балканах, или в Сомали, или во внутренней политике, которые и ухом не вели, когда премьер-министр Норвегии говорил, что уйдет с поста, если на ближайших выборах в стортинг его партия не получит 36,9 процента голосов, которые не видели в колоссальном количестве нуворишей ничего иного, кроме преходящей фанаберии, и к тому же плохо разве было, что имелись люди, которые отмежевывались от современности со всей ее сиюминутной и тщеславной шелухой и углублялись в… старые вещи, важные вещи, вечные вещи?

Это было не так, когда он приехал в Берген семь лет назад, точно было не так. Тогда, едва вылупившись из старинной ставангерской гимназии, он атаковал город с ювенильным любопытством и впитывал современность в себя, как — а вот именно что! — как ребенок. Он вихрем проскочил вводные курсы с хорошими оценками, он пописывал в студенческую газету, он готовил программы на студенческом радио, он участвовал в политических объединениях, он забыл богатый город нефтяников, из которого приехал, и безусловно принял все, что было здесь и что было сейчас.

Но теперь?

«Она права, — сказал он себе, — что-то такое старческое витает тут надо всем. Я воспринимаю себя как молодого человека, но живу в каком-то смысле как одинокий сорокалетний мужчина в девятнадцатом веке. Я читаю толстые книги, я через регулярные промежутки времени совокупляюсь со своей знакомой, и я занимаюсь своими делами. Но и слава богу, а то «Аква», Спайс-Гёрлз»!»

Около девяти Шарлотта Исабель начала позевывать рядом с ним. Она сказала, что теперь уж, наверное, мать и отец приехали на юг и что она тоже поедет на юг, когда будет большая.

— А что… — спросила она, — что мы будем делать завтра?

«Нда, — подумал Ярле. — И действительно, что бы такое придумать, какое занятие на завтра?»