Андрей Филатов - Sugar Mama Страница 16

Мне стало грустно.

– Жопа какая-то, – признался я.

– Вот! – обрадовался Гойко. – А теперь держи! – Он протянул мне новенькую тефлоновую сковородку. – Потом такие на бывшей оборонке делать будут. А пока фирменную осваивай. И помни – без нее ни шагу, понял?!

Сковородка была легкой и надежной. На обратной ее стороне была приклеена красивая этикетка: «Tefal. Ты всегда заботишься о нас».

– А что с Родиной будет? – спросил я.

– С Родиной? На что она тебе? О Зосеньке думать надо, а Родину поиметь и без тебя желающие найдутся.

– Но все-таки? Это же Родина, – сказал я.

– Ты патриот что ли? – поинтересовался Гойко.

– Не знаю. Наверное, да.

– Тогда слушай, – и в руках его появилась старая книжица: – «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то, а если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот; и если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять он, пришел конец его».

От Марка, гл. 3, 24-26

– Слышал такое? Я покачал головой.

– Тогда какой же ты патриот? Патриот должен пророчества знать, а не дрочить. Сказать, что с Зо-сенькой делать?

– Сказать!

– Ты дурак еще… Прежде чем полюбить женщину – полюби себя. Когда сделаешь это – любая баба твоя, понял?

– Как это?

– Тьфу ты… – сплюнул Гойко. – Какой мужик самый красивый на свете, знаешь?

– Ален Делон.

– А вот и хрен! Сто из ста так ответят. Поэтому вас и имеют. Формирование стереотипного мышления у масс – основа внутренней политики любого государства. Россия не исключение. А вот Виталик, приятель твой, считает, что самый красивый – он. А на прыщ во лбу и угорь в ухе – насрать ему. Он себя больше всех любит, поэтому Зосенька ему и дает. И до тех пор, пока не поймешь это, будешь дрочить. Вот и вся правда.

– До чего же просто! – восторженно посмотрел я на Гойко. – Нужно только решить, что я самый красивый!

– Ну, положим, самый красивый не ты, а Ален Делон, – раскурил трубку Гойко, – но в целом правильно мыслишь.

– Слушай, ну ты мужик! – проникся я уважением к индейцу. – Выпить хочешь?

– Бурду эту?

– Перестань! Хорошее вино! Мы выпили по стакану.

– Хорошее вино я пил с Фенимором Купером в салоне у Лимонадного Джо. Это было вино! Принесла мне его рыжая Салли, которая родила потом ковбоя Мальборо. Что за женщина! Красотка! Огонь! Шесть выстрелов – шесть попаданий!

Он налил еще.

– Слушай, – сказал Гойко, – а зачем сдалась тебе эта Зося? Ей цена рубль двадцать, а проблем потом на пятерку. Хочешь Хенеси попробовать? Мулатка, волосы как морские водоросли: попадешь – не выберешься! Глазищи – черный коралл! Кожа – бархат!

– Я Норму Джин хочу, – признался я.

– Зеро, – произнес Гойко.

– В смысле?

– Сладкая девочка, – протянул он с улыбкой. – Ее Кеннеди с Синатрой в рулетку разыграли, а выпало зеро. Все банк забрал, – показал он пальцем в небо. – Зачем тебе она? Бери Хенеси, не пожалеешь!

В тропической ленивой сладкой Кубе,Когда танцует румбу ураган,Красотка с шоколадного фигуройЦелует мои руки по утрам.Тарарам-тарарам! —

пропел он.

– Здорово, – сказал я. – Познакомишь?

– Запросто, – достал он из сумки бутылку Hennessey. – Когда попробуешь, забудешь свою Зосю. Совсем это другая жизнь, бледнолицый мой брат! Так будет, я вижу. Все переменится, и увидишь ты свет мира. Потому что сказано – «не может укрыться город, стоящий наверху горы».

Гойко не подвел. Я действительно спал с Хенеси. В ту ночь бушевал ураган. Он срывал с крыш куски шифера и железа, носил их по улицам тропического города, гнул к земле пальмы, выбивал стекла в окнах и затопил набережную. Так продолжалось всю ночь. Но нам с Хенеси не было страшно. Потому что у нас была постель, лампа с подсевшим аккумулятором, немного рома, гуайява и любовь. И слышалось мне в ту ночь, как где-то рядом, может быть даже на соседнем балконе, поет ангел. Хотелось мне посмотреть на ангела, поющего в ураган, но Гойко верно сказал: попадешь в морские водоросли – не выберешься. Пропал я в ту ночь в волосах Хенеси.

Все это случилось не сразу. Прошло много лет с того зябкого осеннего утра, когда мы пили с Гойко «Золотую осень» на Великих озерах. Все изменилось. Гойко Митич больше не индеец. Леха спился и умер. Зосенька вышла за князя Лихтенштейнского и стала аристократкой. Нет поэта Бродского. Нет «Золотой осени». Нет той страны. Выросло плодово-выгодное поколение.

И я вырос.

Но все это было.

Все, кроме пепси и собаки с пятью лапами.

ГЛАВА 7

ОДИНОКИЙ ПАСТУХ

И взгляд опуская устало, шепнула она как в бреду:

«Я Вас слишком долго желала, я к Вам никогда не приду!»

Играл я как-то раз с соседями на даче в преферанс. В том самом поселке на 73-м километре, в котором выросло плодово-выгодное поколение. Играл и невзначай выиграл. Не коньяк выиграл, а должность на радиостанции.

Соседи – люди хорошие: один – торгаш, другой – начальник железнодорожного узла. Торгаш – Евгений Евгеньевич, а железнодорожник – Лев. А фамилия у него – Зайцев. Такие вот бывают в жизни интересные словосочетания.

Строго говоря, я не настолько силен в преферансе, как они подумали. Просто надо быть полным кретином, чтобы за двадцать лет не выучиться играть. Учить меня начали в Азербайджане, на станции Насосная.

– Хочешь, сынок, познакомиться с Родиной? – предложил отец, собираясь в командировку.

– С чего начинается Родина? – спросил я. Начиналась она с военно-воздушной базы на Каспийском море.

Я загорал, купался, трепался от нечего делать с азе-рами и балдел под перекличку реактивных самолетов, на которых летал отец. Вечером в общаге пили аквариум и резались в преферанс. Аквариумом называли настоянный на тархуне спирт. Спирта у техников было в достатке, а тархун в Азербайджане растет как у нас подорожник. Выпить не предлагали, но когда садились играть, всегда брали в компанию. Скоро я различал масти по старшинству, знал игры, научился считать взятки и не брать их на распасах.

И настал день моего крещения. Случилось это в небе. Ангела, который за мной прилетел, звали АН-8. Он был бесконечно добр и разрешил мне пройтись кроссовками по удивительным полям, на которых паслись белые-белые облака. И штурман Саня казался мне пастухом, который царствовал в этих облаках, и каждый мой шаг по стеклянному полу его кабины был шагом бога. А Саня смотрел на фотографию красивой шатенки, прилепленную скотчем к щитку приборов, и напевал хрипловатым голосом: «Ах эти черные глаза…»

– Жена? – спросил я.

Саня взглянул на меня и ответил:

– Жена моя ушла к командиру эскадрильи полковнику Приходько. Слышал такую фамилию?

– Нет.

– И не услышишь, сынок, – поправил Саня фотографию шатенки. – Потому что был он нормальный мужик, и фамилия у него тоже нормальная была, а теперь кирдык ему. Спекся.

– А почему фамилия была? Вроде женщины всегда по мужу фамилию брали?

– Потому что кончается на «а». Был Приходько – стал Приходька, рубишь, сынок? Кто моей женушке под каблучок попадет, тот под каблучком и останется, – счастливо улыбнулся Саня. – А я теперь человек свободный, – лихо подмигнул он красивой шатенке, – кого хочу, того люблю! А товарищу полковнику Приходька желаю, как говорится, счастья в личной жизни. Свобода, сынок, понимаешь?! «Ах эти жгучие глаза…»

– Понимаю, – сказал я и запел вместе с Саней: – «Меня плени-ии-ли!»

– Добре поешь, – кивнул штурман. – А стихи писать можешь?

– Попробую. А кому стихи – ей? – показал я на шатенку.

– Ага. Марусеньке. Красавице моей, – сказал он необычайно нежно.

Сколько я ни старался, в голове вертелась только одна строчка: «Жили у Маруси два веселых гуся».

– Знаешь, не выходит у меня со стихами. Может, еще раз про глаза споем? – сказал я штурману.

– Про глаза каждый может. Я ее глаза как только не называл: и черными, и жгучими, и страстными… Нужно как-то иначе сказать, понимаешь? Женщины не любят, когда однообразно, им нужно, чтобы только у нее так было и больше ни у кого! А у Ляли, например, тоже глаза черные. Она же цыганка по крови. Видишь, что получается? Нехорошо. Ты где работаешь? Или учишься?

– В школе, – покраснел я.

– Да ты сынок еще! – засмеялся Саня. – Рано тебе про глаза сочинять.

– Не рано, – обиделся я. – Фигня все это: черные, жгучие, страстные… Глаза у нее ЧЕРНОСМОРОДИНОВЫЕ, – оторвал я фотку и ткнул Сане в лицо. – Смотри внимательно, штурман!

– Во, бля! – восхищенно сказал Саня. – Быть тебе, сынок, с таким талантищем весь полет счастливым! Все бабы твои будут! – протянул он мне свою сильную мужскую руку.

На всю жизнь я благодарен отцу за то, что мой первый полет, как и многое в той совковой стране, был левым. Летел бы я рядовым рейсом «Аэрофлота», навсегда остался бы обычным гражданином с посадочным талоном. Но я гулял по небесным полям, пас со штурманом Саней белые облака и пел с ним про черносмородиновые глаза красивой шатенки Марусеньки.