Ирина Степановская - Как хочется счастья! (сборник) Страница 16

А мне больше нравилась, чем не нравилась, такая простота, принятая у них в семье. Нравилась, потому что все говорилось искренне, и я хотя и понимал, что ко мне относятся «не очень», но по крайней мере не ждал чего-то худшего.

Леха, тот ел всегда весело, широко, с размахом. В тот единственный раз, когда мы вместе были у Тани, он громко нахваливал бабушкины котлеты, просил добавки, выспрашивал рецепт приготовления. Я точно знал, что рецепт этот ему на фиг не нужен, но в душе восхищался Лехиной непосредственностью. И даже немного ему завидовал.

– Вадик, ты не стесняйся, ты ешь! – Нина подкладывала и подкладывала мне еду. – Самое большое удовольствие для хозяйки, когда гости едят!

– Знаешь, все очень вкусно, но… Зачем ты так старалась? Я бы поел просто картошки и котлет. Мне даже неловко, что ты выкладывалась. А можно…

– Вадик, не порти мне удовольствие тебя покормить. Давай еще выпьем! У меня теперь редко бывают гости.

– Нина, а эти люди… – я глазами показал на шкаф. – Твоя бабушка… Она сидела?

– В нашей семье сидели все. Кроме меня. – Она подняла бокал и посмотрела сквозь него на свет люстры. Вино искрилось и переливалось в гранях бокала.

– Красивый цвет. Не похож на кровь. Выпей, Вадик. Тебе нужно расслабиться.

– Ты сказала, сидели все, кроме тебя?

– Угу. – Она мотнула головой и отломила кусочек хлеба. – Прадедушку расстреляли в двадцатых, он проходил по тому же делу, что и поэт Гумилев. Естественно, ни в каком мятеже прадед тоже не участвовал. Они тогда собирались кружком и обсуждали, как раньше говорили, «политическое положение». Бунт в Кронштадте, что можно сделать, чтобы помочь матросам, что из этого выйдет, как отреагируют власти… Власти отреагировали очень быстро. Всех из этого кружка расстреляли. Включая того человека, который донес. Бабушка уже сидела в тридцатых как «член семьи», а моя мама в шестьдесят седьмом году завела в институте дискуссию о том, почему в эпоху развитого социализма в стране нет мяса. Ее выгнали из института, и она вошла в какую-то группу «несогласных». Они выпустили листовки в поддержку Чехословакии. В группе опять оказался предатель. Всех посадили. Несмотря на то что мне было тогда только четыре года. Когда маму выпустили, я уже ходила в пятый класс.

– Ты осталась с отцом?

– Нет, я была в детдоме. Потом мама освободилась и забрала меня. Представляешь, она пришла ко мне, а я ее не узнала.

Я залпом выпил бокал. Боже, вот они – наши «унесенные ветром». И еще я подумал, что если бы здесь был Борис, он бы предложил всех нарядить в арестантские робы.

– А твой отец, Нина?

– Ты знаешь, – в Нинином голосе не было ни обиды, ни злости, – мужчины в нашей семье надолго не задерживаются. Не знаю даже почему…

Я обвел глазами комнату.

– Так это квартира еще твоего прадеда?

– Нет, – ее лицо было печально, но спокойно. – После того как прадеда расстреляли, его жена и их дочь, то есть моя бабушка, еще некоторое время жили в Питере. А потом решили переехать в Москву. Здесь бабушка вышла замуж, и это – квартира ее мужа. Когда бабушку посадили, он с ней развелся. Моя мама родилась перед самой войной. В тюрьме. – Нина помолчала. – Одно было хорошо. Все мужики попадались джентльмены – сами уходили, но жилплощадь не трогали. Правда, здесь, конечно, за семьдесят лет образовался свинарник, но ничего, я разгребла. Так и живем.

Я сказал тост.

– За тебя, Нина.

Вино действительно было вкусным. Она налила мне еще, я выпил опять и почувствовал себя удивительно сильным.

– Я тебя хочу, Нина.

– Я тоже.

– Нина, вот ты какая…

– Какая, Вадик?

– Нина, ты необыкновенная. Ты… Ты на многое способна, Нина… В тебе есть нежность и твердость. Ты – унесенная ветром. Ты живешь в традициях ушедшей эпохи… Таких, как ты, больше нет… – На меня вдруг напало красноречие.

Она ухмыльнулась.

– Только не надо говорить, что меня тоже посадят.

– Нина, за что тебя должны посадить?

– Господь с тобой… – Она шутя сплюнула через плечо три раза. – Единственный мой грех – растление малолетних.

– Каких малолетних?

– Это ты, Вадик.

– Нин, ты меня обижаешь. Мне двадцать девять. Я – мужик. Про меня пишут, что я – «подающий надежды гений». В этом есть какая-то несуразица. Правда, Нина? Ведь если человек – гений, то он просто гений. Какие надежды?

– Вадик, ты мужик. Но ты еще маленький мужик. Мужичок.

– Как это?

Она засмеялась.

– Не знаю. Есть мужики, которые уже в тринадцать лет – мужики. Или в семь. А ты до старости будешь маленьким, Вадик. Это-то в тебе и хорошо.

– Нина, оказывается, ты все про меня поняла?

– Я давно еще это заметила, но думала – пройдет. Будешь как все. Но пока ты не стал как все. Это замечательно.

– Нина, налей мне еще и пойдем в постель?

– Да.

– Только не выключай свет.

– Почему?

Она немного замешкалась. Я понял, это она меня стеснялась, а не я ее.

– Я боюсь темноты, Нина.

– Да? – И она не выключила свет. – А еще чего ты боишься?

– Пожара боюсь. – Я стал ее раздевать. – Облажаться боюсь… Хотя это противное слово – «облажаться». Нина, почему ты опять в этой кофте? Та, что была на тебе утром, – лучше. В ней я могу тебя обнимать сразу… а раздеть потом…

Она осторожно вынимала руки из рукавов.

– Я люблю эту кофту, Вадик. Я купила ее в Италии, в свою первую поездку. Во Флоренции, на рынке возле фонтанчика с поросенком. Тот продавец, что продал ее мне, не обманул. Она замечательная, эта кофта.

– Нина, ты подпольная миллионерша? На какие деньги ты ездишь в Италию?

Она засмеялась.

– Нина, что это?

Я увидел ее руки. На сгибах локтей были четкие белые шрамы – две тонкие выпуклые полоски. Будто кто-то провел острым карандашом по рукам, и кожа вспухла.

– Не спрашивай, Вадик. Это было уже давно.

– Это… вены?

Она покраснела:

– Ну да.

– Нина… – я целовал ее шрамы. – Нина… Тебе было так плохо? Что с тобой было? Скажи…

– Не хочу… Не надо… Подожди…

Ее лицо подернулось тенью воспоминания. Я отстранился слегка. Она повернулась и ушла во вторую комнату. Я подождал и пошел за ней.

Комната оказалась длинная, как чулан, с узким окном, занавешенным чем-то лиловым. Нина сидела на краешке постели, согнув плечи, сложив на коленях руки – как маленькие лапки. У меня сжалось сердце. Что-то светлое, нежное исходило от ее беспомощного страдания, и это притягивало к ней.

– Нина… – Я подошел, обнял, привлек к себе. – Прости. – Она обхватила меня тонкими голыми руками. Прижалась головой.

Я присел на корточки, поднял к себе ее лицо. Заглянул в глаза.

– Бедная ты моя… Прости, что напомнил тебе о плохом.

Она улыбнулась сквозь слезинки.

– «Плохо» – это не та категория, Вадик. Это был просто п… ц. Дочери было четырнадцать лет. Она ушла из дома. Я думала, ее тоже посадят.

– А потом, Нина?

– Потом ничего. Я выжила. Дочка ухаживала за мной. Как-то сразу, вдруг, она вернулась. В прошлом году она окончила школу и пошла бороться за справедливость. Теперь вступила в какую-то партию. Вместе с отцом. У него и живет. А я вдруг поняла, что ничего не меняется. И что я уже ничего не боюсь.

– А я боюсь, Нина. Многого боюсь. Больше всего боюсь «облажаться».

– Не бойся, Вадик. Ничего никогда не бойся. Все всегда идет каким-то своим путем. И даже смерть – я это поняла, Вадик, – это всего лишь выход.

– Это страшно, Нина.

– А ты ее не торопи.

– Нина…

– Что, Вадик?

– А у тебя никого нет? Я имею в виду…

Она посмотрела на меня прямо.

– Почему же нет. Есть.

– Мужчина? – Противно засосало под ложечкой.

Она засмеялась.

– С тех пор, как мы стали с тобой целоваться в библиотеке, у меня есть ты, Вадик.

– Нина, бутылка закончилась. Можно я схожу за другой?

– Так ты, оказывается, пьянчуга?

Я принес бутылку, бокалы и штопор.

– Нина, ты не боишься, что на тебя донесут и тогда тебя выгонят с работы?

Она засмеялась. Я опять разлил вино по бокалам.

– Знаешь, Вадик, с тех пор как ты опять стал ходить в читальный зал, я работаю, в общем, из-за тебя. Ты не пугайся! – Она вскинула ко мне лицо и взяла мою голову двумя руками, как в рамку. – Ты не пугайся и не думай, что я тебя как-то привязываю к себе и все такое. Мне просто нравится тебя ждать. Я хожу на работу и думаю – придешь или не придешь. Мне это нравится. Без всяких для тебя обязательств.

– Нина!

– Нет, не перебивай меня, Вадик. Я – живу. Нет, ты послушай, Вадик. – Она улыбалась так счастливо, так по-детски… – Я тебя, правда, очень люблю, Вадик! А сегодня… – Она запрокинула голову и расхохоталась. – Сегодня – это вообще было супер, Вадик! Я никогда не забуду, как ты любил меня среди книжных шкафов. Это была так здорово! И сколько у нас с тобой продлится – неважно. Я тебе желаю… всего-всего! Я тобой горжусь. Ты еще такой маленький, и все, что ты делаешь, еще пока так незрело…