Роберт Ирвин - Алжирские тайны Страница 16

Где-то в середине дня в голове у меня возникает бессмысленное и непрошеное воспоминание. Нынче лето пятьдесят третьего, и я сижу развалясь в плетеном кресле на лужайке за домом, на семейной ферме в Нормандии. В тех краях вечерняя роса выпадает рано. Солнце заходит, и воздух, кажется, зеленеет, пока я неотрывно смотрю на увитую плющом стену за огородом и на фруктовый сад за стеной. Я чувствую запах бокала перно у меня в руке. Аромат и сейчас ничуть не слабее. Мне точно известно, что представляют собой звуки, которым я тогда внимал, — дикие голуби во фруктовом саду, лающая собака вдали на дороге и громыханье глиняной посуды на кухне у меня за спиной. То было лето пятьдесят третьего. Неделю спустя я сел на корабль, отплывавший в Индокитай — и в Дьен-Бьен-Фу. Потом воспоминание во всей его непрошеной яркости развеивается, а я, оказывается, поскальзываясь, спускаюсь с очередной песчаной дюны лишь с воспоминанием о воспоминании в голове. Я продолжаю идти, хотя и осознаю, что на самом деле уже скорее не иду, а просто шатаюсь. Мысли сменяют одна другую сами собой. Если подняться на гребень огромной дюны, то видно очень далеко, но потом, когда снова спустишься вниз, почти ничего не видно. Ни наверху, ни внизу смотреть в общем — то не на что. В сущности, довольно скучно умирать, когда приходится топать к смерти так долго.

Ближе к концу дня я вижу людей. По гребню песчаной дюны вереницей движутся арабы со своими верблюдами. Удивительный случай. Зачем кому-то понадобилось путешествовать по Большим Восточным песчаным массивам? Едва завидев людей, я сажусь. С какой стати я буду выбиваться из сил, чтобы к ним подойти? Любопытство наверняка приведет их ко мне. Что и происходит. Четверо мужчин, двое мальчишек и десять верблюдов.

Когда они подходят поближе, я издаю звуки, которые, надеюсь, похожи на фразу: «Помогите, прошу вас!» Говорить трудно, ибо не только потрескались и кровоточат губы, но и язык распух, заполнив собой весь рот, но я продолжаю:

— Я дезертировал из Легиона. Отведите меня к феллахам. Хочу вступить в ФНО. Я позабочусь о том, чтобы вам заплатили.

Они озадачены и подозревают неладное. Эти арабы, живущие в пустыне, — примитивный народец с примитивным отношением к территории, которую они населяют. Как сказано у Маркса, «перед кочевыми пастушескими племенами земля, как и все прочие природные условия, предстает в своей первозданной беспредельности». Они живут при дофеодальном способе производства. Когда начнется революция, эти кочующие анахронизмы будут уничтожены. После ликвидации последствий их беззакония они будут вынуждены вести оседлый образ жизни. Особо нежных чувств по отношению к этим благородным бедуинам я не испытываю.

Некоторое время они громко спорят между собой. Поскольку я говорил с ними по-французски, они предполагают, что арабского я не знаю. До меня долетают обрывки спора. Вертолеты Легиона могут помешать им добраться до феллахов… А может, я лазутчик… и меня отправили в пустыню, чтобы заманить их в ловушку… Как бы там ни было, они идут не в ту сторону, где находятся феллахи. Они опять поворачиваются ко мне:

— Мы мирные беду. Не хотеть неприятности. Французы — хорошо. Легион — хорошо. Мы лояльные граждане генерала де Гу-уля…

— Мы тебя не знаем, мы тебя не видели, — встревает один из них.

— Нет, вы меня видите, — возражаю я.

— Мы тебя не видели.

— Немного воды, прошу вас! — Я показываю на флягу, висящую на боку Хамидова верблюда. Фляга брошена к моим ногам.

— Ты брать вода. Не мы давать.

(Насколько я понимаю, это значит, что они не возьмут меня под свое покровительство.)

Они вновь начинают переговариваться между собой. Разгорается довольно глупый спор о том, могут ли у меня быть при себе сахар или сигареты. Один из них, круглый идиот, похоже, считает меня богатым американским туристом, который каким-то образом заблудился в пустыне. Кретин безмозглый! С тех пор как началась война, здесь не было ни одного туриста. Хамид, главный в группе, налагает вето на предложение перерезать мне горло и посмотреть, что у меня имеется при себе. С замиранием сердца я узнаю, что они направляются в Форт-Тибериас, где рассчитывают уговорить «синие кепи» продать им немного керосина и медикаментов. Хамид предлагает спасти мне жизнь — посадить меня на верблюда и отвезти обратно в Форт-Тибериас. Я достаю свой пистолет и целюсь в них. Мне бы хотелось, чтобы они пошли со мной. На север. Бесполезно. Они просто потихоньку отходят. И без прощальных церемоний уезжают верхом в ту сторону, где, судя по всему, находится Форт-Тибериас. Я смотрю, как они постепенно скрываются в дымке на горизонте.

Порой мне интересно, умеют ли кочевники читать чужие мысли и удается ли им в таком случае по незначительным изменениям интонации догадаться о моем презрительном отношении к их примитивному образу жизни. Арабы, живущие в пустыне, считаются знатоками сыскного дела. По маленькой кучке верблюжьих экскрементов они могут определить пол, возраст и состояние здоровья животного, какому племени оно принадлежит, когда и на каком выгоне питалось в последний раз и в каком направлении движется. Впечатляет, конечно, однако это мастерство анахронично. И их самих, и их средневековые ремесла искусственно хранят под защитой Легиона в интересах капиталистического туризма. Когда мы уходим, уходят и они. Самое обидное в том, что, судя по составленным мной досье, Хамид почти наверняка является посредником между ФНО и племенами, мало того — одним из связных аль-Хади. Жаль, я никогда не вел с ним дел напрямую. Треклятая ирония судьбы.

Неожиданно для себя я опять начинаю думать о роскошной жизни в Нормандии. Та жизнь не имела ко мне никакого отношения. Ее вел другой человек, тот, кто занимал тогда мое тело. Что до меня, то я родился в Индокитае. Наверно, я бы не отказался стать тем другим, что сидит в безопасности в своем обнесенном стеной саду. Надо было демобилизоваться из армии в пятьдесят третьем. Выпускнику Сен-Сира было бы нетрудно найти работу. В крайнем случае я мог бы устроиться кем-нибудь вроде торговца-международника в фармацевтическую фирму с главной конторой в Гренобле. Как ни странно, даже теперь я все еще думаю (а мыслю я, надеюсь, ясно), что для того, чтобы стать таким торговцем, потребовалось бы больше мужества, чем для того, чтобы пойти тем путем, которым я следую до сих пор. Когда я пытаюсь представить себе все сложности коммерческой корреспонденции и деловых свиданий, а также все сопутствующие обязанности, которые появляются вместе с неминуемой женитьбой, с детьми и ссудами из банка на покупку дома, то при одной мысли об этом у меня от страха сосет под ложечкой. Требуется мужество, чтобы пудрить людям мозги и продавать новую продукцию, ничего о ней, в сущности, не зная, чтобы уволить некомпетентного подчиненного, чтобы заботиться о престарелом родителе, лежащем на смертном одре, а может быть, и для того, чтобы наблюдать, как твой старший сын катится по наклонной, становясь сперва ворчливым безработным, а потом неизлечимым алкоголиком. Когда я думаю о том, какое огромное мужество нужно, чтобы до конца дней своих выносить пустоту буржуазной семейной жизни, меня прошибает холодный пот. Зато армейская жизнь отличается приятной простотой, а что до риска, которому подвергается действующий в рядах армии предатель — коммунист, то с такого рода риском свыкнуться нетрудно.

Пока я продолжаю брести без цели по пескам, возникает множество подобных мыслей. На такие обобщения и размышления наталкивают безлюдье и умозрительность пустыни. С наступлением вечера белые пески середины дня облачаются в красные, лиловые и синие наряды. Пока я за этим наблюдаю, мне начинает казаться, что моя голова превратилась в ком затвердевшей соли. Вчера я плохо видел из-за соленого пота, заливавшего глаза. Сегодня пота меньше и он стал угрожающе беспримесным. Завтра, наверное, начнутся судороги. Мое внимание уже почти все время сосредоточено лишь на том, чтобы, правильно шевеля руками и ногами, преодолевать очередной короткий отрезок пути по песку, однако по-прежнему сами собой возникают обрывочные мысли и воспоминания.

Эти сраные арабы — надо было всех перестрелять, как только они повернулись ко мне спиной. Неужто я обманываю, убиваю и пытаю людей ради того, чтобы стали свободными подобные типы? Да насрать на них! Да здравствует революция, долой арабов! Очень надеюсь — для его же блага, — что в моей части пустыни не появляется этот распроклятый Маленький Принц из книжки Сент-Экзюпери. В моем нынешнем состоянии я прострелил бы малышу башку, едва успев на него взглянуть. Трудно ли было убить Жуанвиля? В сущности, пара пустяков. Не труднее, чем пытать аль-Хади. Прошло так много времени с тех пор, как я впервые убил — да и пытал — человека, что я уже почти не помню, какие чувства при этом испытывал. Человек привыкает ко всему, и Маленькому Принцу незачем сейчас появляться и возмущенным тоном уверять меня, что пыткам и убийствам нет оправдания. Это же неправда. Гнусная религиозная демагогия. Лично я считаю, что жить надо в полном соответствии со своими убеждениями и либо судить обо всем согласно своим собственным моральным критериям, либо попросту от них отказаться.