Симона Винчи - Номер 411 Страница 16

Если бы у меня не было этой любви, я бы никогда не узнала, что такое любовь, говорю я себе. Но если бы у меня не было этой любви, мне нечего было бы оплакивать, не было бы воспоминаний, способных ранить меня так глубоко. Если бы я не узнала такой любви и, следовательно, тебя, я была бы более свободна? Или менее? Быть может, я продолжала бы ничего не знать о любви. А я, наоборот, кое-что знаю. Знаю, что она проходит. Знаю, что кончается. Что разочаровывает. Обманывает. Разрушает. Выдыхается. Что сегодня она — водоём с чистой и прозрачной водой, а завтра — с мутной и грязной. Что она — телесный пол. Она — низость. Она — нежность. Что она верит в свою смерть и вновь возрождается. Что не поддаётся разрушению. Даже если иссякает с каждой проходящей секундой. Я знаю, что она неприступна. И что о ней невозможно рассказать.

Единственное открытое окно на четвёртом этаже гостиницы «Националь» сегодня вечером — окно номера 411. Тяжёлая серо-жемчужная штора колышется от дуновения ветра. Остальные занавеси задёрнуты. Я сижу на ступеньке обелиска, и сижу давно, глазея по сторонам. Пара американских туристов, он и она — лет под тридцать каждому, оба блондины, толстые и потные, с румяными, распаренными от жары лицами, скучные, — усаживаются рядом со мной. Они едят мороженое. Тающее, фисташково-шоколадное. Небо над отелем затянуто синими облаками с кроваво-красными полосами. Через эту дверь полированного дерева мы входили и выходили вместе. Я пытаюсь вспомнить, сколько времени прошло с последней нашей встречи, но мне не удаётся сконцентрироваться, даже твоё лицо поблекло в моей памяти. К тому же, американцы продолжают есть мороженное и звук вафли, откусываемой с хрустом и с хрустом пережёвываемой и глотаемой, раздражает и отвлекает меня. Я думаю о том, что они скажут друг другу этим вечером, вернувшись в свой номер, устав от многочасовой ходьбы, от переизбытка увиденного и услышанного, от тяжести дня, проведённого вместе, когда уже нечего сказать друг другу. Я представляю себе, как они раздеваются, вижу их жирные, белые тела, распростёртые на свежевыстиранных простынях широкой постели. Их жесты. Придвинутся ли друг к другу, или растянутся, лёжа животам вверх, уставив в потолок опухшие пальцы. И не единой мысли, кроме как об ужине и планах на завтрашний день. Я физически ощущаю, как им скучно, ощущаю их разочарование, их страдание. Но, может быть, я ошибаюсь. Во всем.

Мир — звуки, явления, движения, свет, истории — продолжает существовать. Нет способа отменить его существование. Даже тут, в стенах этой экранированной комнаты отеля, — двойные стекла окон, запертая на ключ дверь, ночная тишина коридоров и номеров со спящими людьми, — мир звучит, говорит на разные голоса, рассказывает истории, которые я не могу услышать.

Я думаю о том, что мы позволили себе опустить руки. Как все скряги, мы захотели иметь больше, затем ещё больше, ещё и ещё, мы захотели так много, что это много трансформировалось в слишком, и остались с пустыми руками.

Я выглядываю в окно. Четвёртый этаж. Безлюдная площадь. Обычная вооружённая охрана у Парламента. Я спрашиваю себя: хотела бы я оставаться заточенной в этой комнате до конца своих дней. Смотреть на мир из окна, слышать его голоса, голоса толпы, голоса пьяниц, которые проходят, стуча каблуками, по брусчатке площади Святого Петра и спотыкаются, матерятся, смеются, кричат, показывают средний палец вооружённым карабинерам, строят им зверские рожи. Разглядывать туристов — американцев, французов, англичан, японцев, с пакетами Прада в руках. А я здесь. Приговорённая торчать в этом окне. Навсегда.

Я жду тебя.

Я ждала тебя многие годы.

Каждый раз ты входил в эту дверь, в другую дверь, в ту же самую. На всех этих дверях был номер, были смазанные или скрипящие петли, плинтусы, полированные или фигурные, забитые пылью.

Ты входил, не стучась, или стучал, или вышибал дверь, пинал её ногой, или колотил кулаками.

Я тебе открывала, или ты сам открывал. Ты был разным. Одним и тем же. Но всегда мужчиной. Ты был высоким и был низким. Твои глаза были голубыми, тёмными, рот мясистый, зубы белые, у тебя был зубной протез. Тебе было двадцать пять лет, тебе было пятьдесят, тридцать семь. Твои волосы были седыми, белокурыми, каштановыми, у тебя был абсолютно лысый череп.

Ты был мужчиной.

И я тебя любила. Я ждала тебя, звонила тебе, умоляла тебя, лгала тебе. Морочила тебе голову. Вела счёт твоим порокам, пальцев рук не хватало чтобы сосчитать твои недостатки. Ты всегда ошибался. Всегда был точен. Был прав и неправ. Однажды ты хотел поставить меня на колени и поиграть в мужа и жену. Ты мучил меня безмолвными требованиями, ты хотел видеть меня другой, похожей на мечту, на девушку с рекламы, на деловую карьеристку, ты хотел меня худой, с большими грудями, ты хотел меня полной, ты желал меня загорелой, ты желал меня бледной, святой или шлюхой. Ты имел меня невинной. Бесчестной. Утончённой. Ты имел меня измотанной.

Теперь хватит. Я выхожу из этой игры, из этой комнаты, бросаю на пол белый халат, надеваю сапоги, натягиваю пиджак, беру сумку. Закрываю за собой дверь с номером 411. Сапоги, пиджак, сумка. Остальное я оставляю. Можно обходиться без целого ряда вещей, я это знаю; без каких-то, без многих, без очень многих, без всего и все равно можно выжить. Основные функции исполняются, совсем как в человеческих организмах, что выживают, даже будучи искалеченными. Искалеченными внутри. Искалеченными снаружи. Сердце, в любом случае, гонит кровь.

Ночной портье смотрит на меня, сложив брови домиком, но прежде чем ему удаётся разлепить губы, я машу ему рукой, добрый вечер, говорю я и протискиваюсь в крутящуюся дверь.

На безлюдной площади Монтечиторио я смотрю на своё отражение в луже. Это круглая лужа, по форме напоминающая луну. Я даже не заметила, что шёл дождь, и, действительно, дождя нет, должно быть, недавно закончился, короткий внезапный ливень. Карабинеры у дверей Парламента обменивается тревожными взглядами. Один из двоих отрицательно качает головой. Он понимает, что да, я безопасна, я всего лишь женщина, которая, задолго до наступления рассвета, бродит по улицам Рима, похожего на призрак.

Пантеон — на месте. Непоколебим. Двери закрыты. Портик в темноте. Серые колонны в этот час ещё величественнее и мощнее. Последний раз, когда я входила сюда, тут проводили реставрационные работы. Высились огромные строительные леса, наполовину закрывавшие Вокулус, словно бельмо. От этого храм казался изуродованным, его чары исчезли.

Обрати внимание, как ведут себя слова моих записей: они то ходят по кругу, то минуют острые углы, то смешивают времена. Они напоминают военные мемуары, схемы боевых операций, начертанные на картах.

Эти слова не доставляют радости, но какой вред они могут причинить, в конце концов? Это ведь всего-навсего слова.

Эта история закончена.

Я любила тебя так, как никого никогда прежде не любила. Я любила тебя больше всего на свете.

Я любила мужчину, которого не существует.

Иного, которого все мы ждём, ждём всегда, и который никогда не приходит.

Симона Винчи живёт в провинции Болонья. Её первая книга «О детях ничего не известно» (Einaudi Stile libero, 1997) явилась литературным событием года и была переведена во многих странах. То же издательство опубликовало сборник рассказов «Любовь во всех смыслах», (Stile libero, 1999), роман «Как первая из матерей» (Supercoralli, 2003) и повесть Brother and Sister (Stile libero, 2004). Писательница курировала антологию бестселлеров «Ребята, которых ты должен был бы знать» (2004).

В комнате номер 411 немного вещей. Чемодан. Мой. Твой чёрный рюкзак. Одежда, которую мы носили сегодня, развешана в шкафу и на спинке стула.

Мы вдвоём.

Ты — мужчина.

И я — женщина.

Это впервые я размышляю так. О других, кто был до тебя, я думала: парни. А о себе перед ними я думала: девчонка.

История любви, являющаяся историей всех любовных историй. Обо всем том, что извечно присутствует в истории любой любви, даже когда она заканчивается.

Об этом новый роман Симоны Винчи.

Примечания

1

Центральный железнодорожный вокзал Рима

2

Филипп Ларкин (1922 — 1985). Один из заметных английских поэтов 60-х годов. В его стихах превалирует мотив смутной тревоги, неудовлетворённости и настойчиво повторяется тема человека, потерявшего направление, лишившегося не только целей, но и устоев.

3

Альберто Джакометти (1901-66 года), швейцарский художник. В его живописи и графике, а также скульптурах доминирует мотив одиночества, потерянности в бездушном мире, невозможности душевного контакта и хрупкости жизни, выраженные в человеческих фигурах подчёркнуто удлинёнными пропорциями, истончёнными до ощущения «призрачной» нематериальности.