Олег Хафизов - Феликс Страница 16

Тщетная предосторожность. Вино и наркотики суть вещи несовместные. Кайф от наркотиков – чахлый, выморочный, мазохистский.

От водки – шумный, горластый, агрессивный. После джэффа люди лежали пластом, закатив глаза под полотенцем, выключив все возможные источники шума и света, дабы извлечь как можно больше ускользающего наслаждения. Или вели бесконечные бредовые разговоры в стиле

Достоевского. От водки, напротив, они орали, ломали посуду, роняли мебель, занимались армрестлингом, кикбоксингом, цеплялись к своим томным коллегам с раблезианскими шуточками. Одним словом, они мешали друг другу как лёд и пламень. От сочетания алкоголя и маковых композиций типа "химки" (опиатов) можно было как минимум облеваться.

– Ну, подумаешь, станет тебе относительно хреново, – уговаривал меня однажды Бьорк. Я как раз постился алкоголем и не хотел составить ему компанию, а колоться почему-то любят сообща.

– А вдруг мне станет абсолютно хреново? – возражал я, вспоминая судьбу героя своей статьи "Загадка смерти Джима Моррисона". Загадка смерти Джима, насколько я понимаю, именно и заключалась в сочетании героина с виски. Так же как и загадка смерти самого Бьорка, который удавился через несколько месяцев после гибели Феликса в приступе алкогольно-наркотической депрессии.

К сожалению, джэфф и алкоголь частично нейтрализовали друг друга, но не взаимоисключали. В пьяном виде можно было без риска для жизни вкатить инъекцию джэффа и даже протрезветь от неё. А после длительных эфедриновых бдений Феликс и Бьорк нередко глушили депрессию водкой.

Так что моя хитрость, предназначенная для сохранения здоровья, иногда приводила к двойному вреду. Пока Феликс и подруги священнодействовали с растворами, ваточками и шприцами, лежали и млели в темной комнате, я сидел перед столом с закуской, лишенный даже общества магнитофона. А когда я осиливал в одиночку примерно с полбутылки, чувство самосохранения мне изменяло, образ мыслей менялся, и бес нашептывал: "Какого хрена?"

Мои ожившие друзья начинали поскрипывать, шушукаться, бегать на кухню и звякать склянками. Я молча подходил к Феликсу, он внимательно смотрел мне в глаза и с улыбкой говорил:

– Ну что, надумал?

– А, давай десяточку, – говорил я. – Ну, двенадцать.

"Десяточка" – это минимальная доза джэффа, которой мне было достаточно – десять так называемых кубов. Себе Феликс делал вдвое больше.

Однажды в машине, по пути к цыганам, Феликс рассказал мне анекдот. Винни-Пух полез на дерево за мёдом, на него налетели пчёлы, он грохнулся на землю, отбил себе все внутренности, лежит, кряхтит… Пятачок спрашивает:

– Винни, Винни, тебе плохо?

А Винни-Пух отвечает:

– Мне плохо? Да мне пиздец.

Сначала мы смеялись до упаду – уж больно уместным оказался анекдот. А потом всю дорогу Феликс, как заезженная пластинка, повторял одно и то же:

– Мне плохо? Да мне…

Наконец я утомился и попросил его замолчать.

– А чё? – удивился он.

– Накаркаешь.

Так и вышло.

– Вынимай, быстрее, мне плохо, – пролепетал Феликс и стал валиться к стене. Он лежал на боку с прикрытыми глазами, весь серый, изо рта на пол натекала лужица слюны, а мы не знали, что делать: то ли выкидывать шприцы и наводить порядок в квартире, то ли вызывать

"скорую". Как ни прибирайся, опытные экс-коллеги Феликса мигом раскусят, что здесь происходит, и тогда… И я, и Бьорк, и наши подружки не признавались друг другу, хотя и думали, очевидно, об одном. /У нас оставалось. /Если мы вызовем "скорую", то лишимся оставшегося яда – и дело не в здоровье друга. Уж лучше бы Феликс каким-то образом сам пришёл в себя.

Никогда я не думал, что могу поддаться волчьему закону наркоманов, по которому за зельем не существует ни друзей, ни детей, ни родственников. И что он сработает именно на Феликсе.

"Давай же, – говорил я себе. – Бросайся на помощь, разрывай на клочья последнюю рубаху, лови машину, вытаскивай из постели спящего доктора, делись собственной кровью…"

Вместо этого я прикладывал ко лбу Феликса мокрое полотенце и твердил:

– Давай, давай, говори, не молчи, говори что-нибудь.

Он и сказал глухо, замогильно:

– Вызывайте "скорую".

Потом вдруг поднялся, словно гальванизированный покойник, и застыл на мгновение в каком-то промежуточном состоянии.

– Вызывать? – переспросил я с надеждой.

– Не надо, – ответил Феликс, перелег на диван и накрыл себе лоб мокрым полотенцем. У него был измученный вид человека, которому всего лишь очень плохо. Относительно, а не абсолютно.

На следующий день мы с Феликсом пошли отмокать в баню. Мы парились и прыгали в холодный бассейн до одури, чтобы выгнать из себя весь яд до последней молекулы, а потом вышли на улицу и я ослеп. Перед глазами плыли красные пятна, и я совсем ничего не видел. Феликс вел меня домой за руку, и я всю дорогу твердил про себя, что завяжу, если зрение восстановится. К утру красные и черные пятна перед глазами стали постепенно исчезать. Это было сильное впечатление.

В одном из последних номеров "Аспекта" я напечатал объявление о том, что у меня пропала собака, американский коккер-спаниэль рыжего цвета с белым пятном на лбу. И тут я убедился, что, несмотря на упадок, наша газета ещё пользуется вниманием. Мне позвонили в тот же вечер. Сиплый мужик заплетающимся языком поинтересовался, какое, к примеру, будет вознаграждение.

– Ну, тысяч сто, – я назвал всю суму своих сбережений, которая, кажется, соответствовала ста рублям. Мужик перешёл на "ты" и начал торговаться:

– Да ты хоть соображаешь, какая это собака? Да это породистая собака с паспортом, за таких на рынке четыреста рублей с руками отрывают. Триста пятьдесят даешь?

– Что ты мне рассказываешь, какая у меня собака? – удивился я. -

Он бракованный, с белым пятном на лбу, мне его бесплатно подарили.

– Породистая, американская, – упрямился мужик. – Таких на рынке, с паспортом, с руками…

– Да что он, с паспортом гулял? Может, это не мой?

– Твой, не сомневайся, кобель, рыжий, Ураном зовут.

Стало быть, он точно знал, чья это собака, украл её, купил паспорт и искал в газете объявление о пропаже. Особенно меня взбесило, что он из местных, возможно, из моего двора, моей школы – знал и выслеживал меня!

– Короче, сто тысяч, – спокойно сказал я, дрожа от ярости.

– Триста. И пара пузырей, – торговался неведомый гад.

– Пошёл на хуй. Оставь его себе, – сказал я и бросил трубку.

Бросить-то бросил, но не успокоился. Когда у тебя нет собаки, это трудно понять, я и сам теперь понимаю с трудом. Но когда ты выбрал его из целого выводка рыжих комочков за то, что он первый за тобой увязался, когда принес его домой за пазухой и выгуливал по пять раз в день, приучая к туалету, когда он каждое утро будил тебя тычками мокрого носа и выбивал книгу из руки, чтобы обратить на себя внимание… Когда он бегал с тобой взапуски по лесу, плавал наперегонки, носил "апорт" из речки и грел тебя в спальном мешке холодной летней ночью… А ты пожалел каких-то двухсот тысяч?

Я бы и отдал, но где взять, где занять? Опять у Феликса? Я точно знал, когда и сколько у Феликса денег. Он сам вчера занимал у меня предпоследние сто тысяч.

Утром произошло чудо. Позвонила незнакомая взволнованная женщина.

– Вы давали объявление насчёт собаки? – спросила она. – Я знаю, где он.

– Я тоже знаю, – уныло ответил я. – А толку что?

– Нет, я могу сказать вам адрес. Записывайте.

Оказывается, она была заядлая собачница и делала собачьи стрижки за деньги. Сосед-алкаш принёс ей моего Улана и попросил постричь, чтобы придать ему товарный вид. Постричь она постригла, но ей попала в руки газета с моим объявлением, и сердце не выдержало, стало жаль хозяев.

– Идите быстрей, пока он его не пропил, – сказала женщина.

Я стал её благодарить. Она всхлипнула и отказалась от вознаграждения.

Порода моей собаки недавно вошла в моду, как бывало с другими породами: пуделями, шнауцерами, булль-терьерами. Раньше такие собаки были у единиц, и вот, словно сговорившись, все начали хватать именно их и никаких других, за любые деньги. Кого ни спросишь, все хотели только коккер-спаниэля, а через год-другой престижные псы без ошейников, глядишь, бегают по свалкам…

Надо было спешить, но я решил заручиться поддержкой Феликса.

Неизвестно ещё, что там за тип. Физически я, скорее всего, справился бы. Но вот вести переговоры, "базарить", как Феликс с его блатной выучкой, я точно не умел: или молчал, или бросался с кулаками. Могло получиться так: я набил бы ему морду и ушел ни с чем. Или не нашёл его. Или нарвался на целую кодлу.

Феликс, Кузьма и Гром сидели в редакции и играли в карты. То, что на месте оказался Гром, меня подбодрило. Тщедушный брат Феликса мог таким образом поставить разговор, что через минуту налитые культуристы тряслись от страха и просили прощения. Но Гром повел себя довольно неожиданно: он встал на сторону похитителя.