Владислав Дорофеев - Вещи (сборник) Страница 16

Я иду по городу, никого не трогаю.

Друг мой, кентавр, что ты ел и, как спал, о чем думал в прошедшую субботу?…

На лугу мы встретились с обнаженным светом голубой тени Луны. Мы, как лунные перья, сплелись. Мы нашли теперь своих жен, теперь мы вечные дети природы, а я ребенок гармонии.

В прошедшую субботу кентавр сидел вечером и ночью в остекленном фонаре второго этажа лесного дома. Переплеты окон оставляли мысль без воображения и свидетельствовали, что все, и гармония – там, а он здесь.

РАЗГОВОР С КЕНТАВРОМ

Это не было страшно, а горькая Луна оступилась меж ветвей и по дороге голубого мрака прошествовал кентавр. Я сидел у него на спине, и мы рассуждали о вечности.

– Это дерево – оно вечное, кентавр?

– Нет, это дыхание Земли, но столь же незаметное, как и твое, отличие в том, что Земля заметнее и степеннее тебя, и ее дыхание могучее твоего. Так все и происходит. Заройся в землю и ты поймешь, какая она – вся горькая и живая. А пока ты ходишь по ней, она далекая и, кажется, маленькой и небольшой и, словно, капля росы, которая упала с кончика носа статуи посреди громадного желтого поля невесомости. Космос, как мокрое чудище дождя, как сытая жирность с неба, как кисть ароматной женщины, впервые погруженной в купель любви. И ты боишься пройти мимо статуи, ты идешь под статуей и, останавливаешь взор на женском животе ее, и чувствуешь горький запах капли с носа ее мужественного лица со скулами, которые, как крылья. Ветер чешет сугробы. Синяя память детства опущенная, как отвес вдоль таза статуи, измеряет пригодность аппарата родов. Но, ты, вызвавший отвес из пламени пространства, ты, удививший Луну и звезды волосатой грудью своей, устал и присел отдохнуть, вот ты и скончался, ибо уже не подняться, уже не измерить чувств разочарования и чувств жадности, и страха статуи, которая радостная приветствовала тебя, а ты ускакал на одной ноге, с шумом в горле, с рыданиями, тебя увлекло по граням звезды, но, ты, не ощущая опоры, растерялся и упал отдохнуть. Ты сожалеешь, но рог горла простужен и ты, окутанный кислым запахом крови сердца, отстал от себя, и теперь бред в руках твоих печальных, и теперь стук зерна о зерно, наполняет серебром голоса стороны твоего характера. Но, я посадил тебя на спину, я зарыл твое бедное глупое звериное сердце в землю, я посадил тебя, я люблю тебя. Я верю. Но больше. Больше. Я знаю. Ты станешь красной ягодой. Ты перестанешь стукаться о рубины, входя в оплот зла. Ты умрешь серой скрипучей жизнью, и ты восстанешь бледной дохлой жизнью. Ты поднимешь голову и мне, умершему в золото коричневой земли, дашь напиться тебя, я умру еще раз и, верну в обмен на крайний напиток с трехгранными краями твое сердце. Я выну твое сердце из себя и помчусь, как горизонт, как пуповина, соединяющая взгляд с жизнью и след с греческим листопадом будущего уставшего дождя, которому можно устать, потому что он кончился. А, как иначе, мой малыш. Люби, не люби, я жду тебя.

Мы несемся, подскакивая по зарослям лучших зарослей мира. Мы скачем промеж битв и жаберных щелей существ, мы несемся, боимся опоздать к концу рассказа, мы верим, как яблоня в осень верит в наступление весны, а осень дарит мне дождь и наклоняет голову, чтобы поцеловать мою макушку, свободную от металла вчерашних ядов, с зеленым мглистым ароматом дождя, в середине ровной, с младенческими ампирными заставками и резьбой, напоминающей уши слона, или вязь, которую выбивает копытами жеребца, в любовном раже гнущий кобылу к земле.

Гордый танец есть избавление от мрачной одинокости. А, что наибольшее в тебе, малыш, я знаю, и знаю мякоть слова, родившего тебя из плода, параллелизм которого установлен объятиями отвеса.

Тут я соскакиваю с крупа человекоконя и мчусь по Земле, к заветной цели натруженных рук. А кентавр одобрительно смотрит вслед бегу моему. Я нагнал голубую тень Луны и мы шагаем, вброд переходя Землю, которая сжимается и дребезжит, как яйцо, которое просит скорлупу, разрастаясь до размеров материнского чрева, до размером потех, начиная от карнавалов зачатия и, кончая маскарадами родов.

Мы шлем себя вслед голубой лунной тени, вдаль за границы глазниц, отбрасывая километры и километры ресниц с их метаморфозными судорогами за ширмы, за которые мы заходим, чтобы стать – он человеком, а я человеком. Два человека по голубой лунной тени входят в ветви.

– Кентавр, почему нет у деревьев голов, но есть вершины?

– Это, чтобы не достать нескромными руками до ушей, но, чтобы видеть превосходство скромности и озорства над силой убеждения.

АВТОСТОП

посв. жене

У въезда на бензоколонку в пыли обочины живая ворона рвала клювом мертвую ворону, издалека алел кусочек мяса. Алел особенно ярко среди пыли и шума большой дороги, и казалось воздух был окрашен в такой же пыльный цвет, в какой пыль окрашивала придорожную листву деревьев, траву и кусты. Солнце горело твердо и жарко. В нескольких километрах от бензоколонки начиналась Украина и кончалась Курская область. Отходило лето и осень, созревая желтым цветом, мертвила природу и снабжала путников яблоками из садов придорожных деревень. Яблоки можно было рвать из-за забора, ветки перевешивались через невысокие оградки в осторожные руки путников. Даже если очень хотелось есть, руки путников никогда не были требовательными или жадными. Путники никогда не просили еды, но когда они были голодны, люди их кормили. Утром солнце поднималось внезапно, а уходя вверх, оставляло путника наедине с самим собой.

Мне двадцать четыре года. Я еду автостопом в Киев. И даже не в Киев, а в Белую Церковь – это городок под Киевом. Городок, в котором формировал свои отряды Петлюра, готовясь к наступлению на немцев, на офицеров царской армии, на Киев. В этом городке у одного из моих друзей живут родители – мама и папа, мой друг сейчас у них. Назовем моего друга Игорем, Игорек Перехватов. Когда мне было двадцать два года я чуть не убил Игорька. Мы жили в общежитии в одной комнате. Он был пьян, ходил по коридорам, играл на своей старенькой немецкой скрипочке «7.40». За ним шаталась пьяная толпа, улюлюкала и хрипела, кто-то танцевал и иногда слюнявил маленького музыканта. Игорек сердился и все яростнее наигрывал. Потом зашел в нашу комнату, хлопнул дверью и пошатываясь, словно бы мстя за свое коридорное унижение, стал мучить меня. Я был не один, я лежал на кровати, рядом сидела, держа меня за руку любовница. В комнате был полумрак. Затем я не выдержал, схватил со стола будильник и запустил им в музыканта. Я только хотел его остановить, метил в стену в нескольких сантиметрах от его головы. Он больше не играл, видимо испугался, и вышел в коридор. Я помню, что он смолчал, остальное я плохо помню. Наверное больше ничего не было.

Я еду из Москвы. В сумке у меня два тома Цветаевой, а денег хватит лишь на электричку от Киева до Белой Церкви. Автостоп был единственной возможностью, чтобы приехать на пару дней к Игорьку в его петлюровский городок.

Сейчас утро и голубое небо, бетон дороги еще не нагрелся так, как он нагреется днем; еще на душе хорошо от деревенского завтрака, который я заработал честно как, впрочем, и ночлег.

Водитель высадил меня уже ночью. Мог бы высадить посередине дороги, где-нибудь в лесу, потому как свечерело давно. Но нет, хотя и не хотел иметь дело с незнакомым человеком, все же довез до огоньков деревни. Весь день я ничего не ел, водитель дал мне булочку и глоток чая из термоса. К вечеру очень хотелось есть, захотелось спать, я устал. В деревне росли яблоки, но спать на земле не хотелось – из-за холода и темноты. Впереди горела лампочка – это был клуб. Перед входом были люди, я подошел, очень хотелось есть и спать еще больше. Это были молодые люди. Я потолкался немножко перед входом, вошел внутрь: бревенчатые стены, деревянные лавки, кажется, подобие сцены, двое играли в шахматы.

Дальше просто. Я предложил почитать стихи, сказал, что хочу сделать маленький поэтический вечер. Люди не поверили, но сели, я стал читать и немного говорить. Зрителей и слушателей становилось все больше, были ищущие глаза женщин, им нравилось, а более всего им было любопытно и странно. Клуб был полон. Я встретился с неожиданно испытующим взглядом, который принадлежал маленькому стриженному человечку в полудомашней одежде. Я почувствовал новое испытание. Представление длилось час-два, не помню. Я закончил, человечек подошел, когда я укладывал тексты в сумку, стоя спиной к залу, все сидели, они вероятно смотрели, что будет, видимо, все знали этого человечка. Так спиной к людям мы им говорили, я вынул все документы в ответ на его милицейское удостоверение. Интересно, он пришел сам случайно, или кто-то сбегал за ним; судя по поспешности в его одежде, за ним сбегали. Документы были в порядке, прописка была на месте, шуткуя, я пригласил проверяющего на свой авторский поэтический вечер, но он уже пошел на попятную. Только теперь зальчик встал, кто-то подошел ко мне. Я уже был готов. Собственно забыл сказать, что подойдя к клубу, я тут же спросил о ночлеге, но ответа не было, поэтому я решился на представление.