Ник Хоакин - Пещера и тени Страница 16

— А теперь вы снова на пути в Дамаск? — улыбнулся Джек Энсон.

В розовом халате с черными отворотами (под ним — бежевая пижама) дон Андонг не был похож на сенатора, но тем не менее, сидя во главе стола, он обозревал его так, словно то был зал сената. Его все еще густые, слегка тронутые сединой волосы были напомажены и зачесаны в стиле тридцатых годов: гладко наверх, с косым пробором и углом подстриженными бачками.

Он ответил:

— Ты хочешь поддеть меня, Энсон, но я, как говорится, не клюну. Обращение в веру — это как любовь. Только потом начинаешь видеть причины и объяснения. Вначале же ничего нет.

— Вы просто пали, ослепленный ярким светом?

— Я тщеславный человек, Энсон, но это тот случай, когда я не считаю, что был «зван по заслугам» или особо избран. Я как те работники из евангельской притчи, нанятые в одиннадцатом часу и получившие полную плату, хотя они не переносили тягость дня и зной.

— Здесь ты, вероятно, ошибаешься, дед, — сказал Андре. — Может быть, делая свое дело в политике, ты трудился вместе с призванными ранее, хотя сам думал, что работал против них. Всякий, кто борется со злом, уже на стороне ангелов.

— Замолчи, Андре, — сказала его тетка Моника, — и не мешай лоло доедать чампоррадо[34]. Джек, еще лапши?

— Да, положи ему, — сказала Чеденг. — На обед он съел всего лишь три сардины.

— Это еще один реликт, — сказал Джек. — Нет, не твоя великолепная лапша, Моника! Ее ты мне действительно подбавь, пожалуйста. Я имею в виду это все — всю эту мериенду. Вот уж не думал, что она дожила до наших дней, что ради нее садятся за стол, да еще с горячим шоколадом — совсем как в детстве.

— Это я распорядился, — сказал дон Андонг, который, по правде сказать, полагал, что для такой компании на столе слишком много яств. — Пока я жив, в моем доме всегда будут сохраняться наши обычаи, в том числе и мериенда. En debida forma[35]. Это тоже национализм. Я филиппинец прежде всего в том, что касается желудка. Благоприятствует подъему духа.

— Но не благоприятствует моей фигуре, — вздохнула Моника, подливая себе шоколада.

Стол был действительно богатый. Помимо китайской лапши с подливой из креветок и рисовой каши с горячим шоколадом, подали копченую рыбу, ветчину и колбасы, а также три сорта хлеба: батон, слойки и французские булочки.

— Но тут почему-то нет ничего в молоке кокосового ореха, — заметила Чеденг.

— С годами, — изрек дон Андонг, — склонность к классическим блюдам из кокосового молока идет на убыль. Но по моему распоряжению их подают в Страстную пятницу и в День всех святых.

— Папа у нас радикал только в сфере духа, — сказала Моника. — Во всем остальном он конформист.

— Ты хочешь сказать — традиционалист, — вставил Андре. — Поэтому его возвращение в лоно церкви никого не должно было бы удивить.

— О нет, тут ты ошибаешься, Андре. Как раз здесь я порвал с традицией, на которой воспитан и которая требовала, чтобы всякий мужчина, достойный носить брюки, был антиклерикалом. Теперь-то я вижу, что жил, как мой отец и дед, а надо было жить если не как мой сын, то как внук, раз уж я хотел не отставать от времени. Сегодня, Андре, мы с тобой ровесники. Quasi modo genitii infantes[36], как говорят на пасху. Что, потрясно? Так вы, кажется, выражаетесь?

— А религия теперь действительно потрясна? — спросил Джек.

— И на любой вкус, — заметила Чеденг. — Тут и гадальные карты, и гороскопы, и оккультизм, которым я слегка увлекаюсь. А вот Моника предпочитает штуку, именуемую «дзэн».

— Это чтобы перещеголять папа, — улыбнулась Моника. — Я, пожалуй, кончу тем, что стану буддийской монахиней и обрею голову.

— А Ненита Куген, — продолжала Чеденг, — когда ей надоели экстремисты, обратилась к неоязычеству, стала последовательницей Гиноонг Ина[37]. Так что, как видишь, Джек…

— Гиноонг Ина?

— Ты не слыхал о ней? Боже мой, неужели в Давао нет телевизора? Она появляется на экране около полуночи, вместе со своими непорочными весталками. Освящает какие-то прутья, камни, воду, все что угодно, потом это якобы исцеляет от болезней.

— Но кто она?

— Этого никто не знает, — сказал дон Андонг. — Сама говорит, что она возродившаяся жрица прежних времен, бабайлан, но, с другой стороны, есть люди, которые утверждают, будто бы она снималась в кино, а то и занималась кой-чем похуже.

— О папа́! — воскликнула Моника. — Ты так говоришь только потому, что она — соперница вашей Эрманы. Культ святой Эрманы, Джек, если ты еще не знаешь, — вот чем увлеклись папа и Андре. Эта Эрмана жила в Маниле в семнадцатом веке, считалась ясновидящей и скончалась в благоухании святости. Теперь она творит чудеса. Началась кампания — папа принимает в ней активное участие — за объявление ее праведницей, угодной богу и так далее. Она должна стать первой филиппинской святой, и папа — пророк ее. Но тут получилась накладка, главным образом из-за Гиноонг Ина. Пещеру, в которой умерла Ненита Куген, пришлось закрыть, потому что последователи Гиноонг Ина все время сражались из-за нее с приверженцами святой Эрманы.

— А эти последователи Гиноонг Ина, они что, откровенные язычники? — спросил Джек.

— Она — да, но не они, — вмешалась Чеденг. — Они видят в ней только вероцелительницу. Ненита же, девочка сообразительная, поняла, что из этого следует: исцеление верой есть часть неоязыческого движения.

— И присоединилась к нему как язычница?

— Вовсе нет! — сказал Андре. — Нените просто было любопытно, она хотела сама попробовать. Но ей сказали, что если она хочет быть непорочной весталкой, то должна посвятить себя этому целиком. Их называют далаганг банал[38]. Они долго готовятся, пока сами не станут жрицами-бабайлан. А Нените всего лишь позволили бывать у них и смотреть.

— И это стало ее любимым занятием, — сказала Моника.

— А что ты о ней думаешь, Моника? — спросил Джек.

Вдова, покончив с едой, закурила сигарету, и теперь затяжки служили ей знаками препинания в разговоре.

— Видишь ли, эта девочка была типичным подростком, только наоборот. Что интересует подростков? Поп-музыка, певцы, кинозвезды и прочие ненормальные знаменитости. Другое дело Ненита. Ее интересовали как раз нормальные люди — мы. Точнее, то, что она считала нормальным в нас. Мы были, так сказать, ее певцами, ее кинозвездами. Но мы не умеем петь, не снимаемся в кино — мы вечно не оправдывали ее надежд. Поэтому она и стала такой несносной.

— А кто бы не стал? — перебил Андре. — Она хотела аплодировать, а мы шикали на нее.

— Мой дорогой племянник, она хотела аплодировать не мне, скажем, в роли домохозяйки, а той женщине, которая во мне существует не для ведения домашнего хозяйства. И только небеса знают, что это такое. Однажды она спросила, снится ли мне когда-нибудь кухня, и надо же было ответить, что если и снится, то всегда в виде лаборатории, где я тружусь в колпаке шеф-повара и в фартуке. И вдруг узнаю: она, видите ли, сообщает Чеденг, как ее потрясло знакомство со мной, потому что на самом деле я — Лукреция Борджиа, готовящая яды!

— Дон Андонг, — спросил Джек у старика, сидевшего во главе стола, — а что она думала о вас или что вы думали о ней?

— С головой у девочки было все в порядке, — ответил тот. — Как почти все мы, она искала бога, не ведая об этом, но в отличие от нас искала его в своих ближних. Я относился к ней с уважением, думаю, она ко мне тоже. Мы оба считали, что каждый человек замечателен, ибо несет в себе образ бога. Так что, Моника, если она видела в тебе Лукрецию Борджиа, то это скорее всего значит, что бог даже кухню может сделать раем или адом, но никак не просто местом тяжелой и нудной работы.

— Аминь, папа́. Да и мериенду пора кончать. Чеденг, останешься ужинать?

— Нет. Мы сегодня работаем допоздна. Я зашла, чтобы подкрепиться. — Теперь на ней были джинсы и рубашка. — А ты куда направляешься, Андре?

— Мам, машину ведь надо заправить.

— Подбрось меня до конторы, а потом отвезешь Джека в отель.

— Но не раньше, чем он выкурит со мной сигару, — сказал, поднимаясь, дон Андонг.

— Он попозже придет к тебе в библиотеку, папа́, — сказала Моника. — А ты сначала зайди к себе, умойся, прими лекарства, переобуйся в шлепанцы. Сандалии выставь за дверь, их почистят.

Оставшись за столом вдвоем с Джеком, Моника попросила его рассказать о своем острове поподробнее. Еще за мериендой отметила, что с годами двенадцатилетняя разница в их возрасте как-то сгладилась. Он сообщил ей, что на острове у него жарко — куда жарче, чем в Маниле. И жизнь там — тоскливое одиночество. Она и не представляет, что это такое.

— Ах, Джек, ведь я загубила свою жизнь! Я вышла замуж за человека, который не любил меня, и он умер, не оставив мне ни сентаво. А теперь еще рассорилась со всеми своими детьми. И если папа выставит меня, мне просто некуда идти. Поэтому я стараюсь быть незаменимой здесь.