Анатолий Ливри - Ecce homo[рассказы] Страница 16

Чудовищная волна боли вздыбилась к сердцу, цапнула стальными клыками аорту и отхлынула назад к ляжке. Я затряс ногой, делая вид, что пытаюсь восстановить кровообращение; сотни раз отработанным движением развернулся всем телом и ударом правой пятки в солнечное сплетение отправил негра прямо в объятия толстенного сенегальца–арбитра с двумя детскими флажками в руках.

Чернокожие трибуны встрепенулись, гулко зароптали, принялись смачно материться, — и блаженство переполнило меня — им–то ведь было невдомёк, как я обожал быть один против всех! — когда я пришёл на чемпионат, длинноухий бюрократ от карате смерил меня ненавидящим гнойным взглядом — словно хлестнул по щеке — и пробурчал:

— «Опять опоздал! Не уважаешь ты судей! Иди–ка домой… или вот, запишу я тебя в сверхтяжёлую категорию». На это редко кто решается: другой вес, другая злоба, другая мощь. Здесь всегда непросто пройти через круговой рубеж, что описывает убойная голень киукушинкаева бойца, выдать за секунду три моих коронных удара и покинуть круг, устояв на ногах. Я же кивнул в знак согласия, и мышиный костюм, потешно дёрнув плечиком с замысловатым узором перхоти, старательно вывел латинскими буквами мою мудрёную фамилию: Персиянинов.

Негр поднялся во весь рост, посмотрел на меня с высоты своих двух метров и сжал кулаки. «Япон!», — прохрипел белокурый арбитр в голубом галстуке, усыпанном золотыми миниатюрными каратистами, издали напоминающими лилии, и словно в древнем приветствии, вскинул правую руку. Persianinov — 1; Phil Oxer — 3, — вспыхнул экран. Я поклонился, тоже показал, что готов, тоже выпрямился и поднял на негра глаза. В его взгляде сейчас читалось: «Смерть». Такое нередко на татами, и не раз санитары–социалисты, профессионально тряся сизыми щеками, уносили отсюда бойцов — кого в реанимацию, кого в морг.

Мне известно, куда обычно метят, ежели хотят убить — а он уже смотрел на моё горло, точно бык, и белки его наливались кровью да свирепой радостью, которая всегда предвещает доброе убийство. Я же улыбнулся в ответ, наивно и весело, — я был действительно счастлив — всё становилось просто: жизнь и смерть, а вовсе не груды адских тонкостей, что гниют в прищуренных глазах и изгибах напомаженных губ иной парижанки. К тому же эту смерть я любил, ведь мы с ней частенько встречались. А ещё я знал, что сегодня я не умру.

— «Атчуме!», — взвизгнул арбитр, будто чихнул. Его пиджак расправил крылья, а сам он разбух, как тропическая жаба, и взмахнул руками. Негр сорвался с места, прыгнул ко мне — я отпрянул вмиг и точно бабочка, закружился вокруг него. Трижды он изловчился достать меня голенью в ту заветную болевую точку на бедре. Вся нога сразу онемела — в тот же момент его правый кулак ввинтился мне в зубы и отскочил — словно гадюка, сделавшая своё чёрное дело. А целил–то он в горло, в самый кадык, выставив под перчаткой костяшку среднего пальца (если попадет куда надо — сразу проглатываешь язык), да только промахнулся: я ведь с самого начала знал, что сегодня ему меня не убить!

Мне оставалось не больше минуты: после, на левую ногу всё равно не наступишь; изо рта хлынет кровь, которую я ещё умудрялся проглатывать — карате–ги покроется алыми пятнами — ведь белое так легко измарать! — второй арбитр рубанёт податливую пустоту холёной кистью, звучно гикнет: «Хаяме!» — и победа достанется негру.

Я всосал кровь, сломанным носом жадно втянул пересоленный воздух, подставил голень под гедан–маваши–гери тотчас хрюкнувшего негра — сам я лишь прокусил пластинку и лязгнул зубами. И не ставя ногу на татами, хрястнул негра в бедро — раз, другой, несчётное количество раз, — метя в одно и то же место — чуть пониже впадины, где ляжка соединяется с тазом.

Негр танцевал свою ужасную африканскую пляску. Однажды он даже попытался выставить голень, но мой круговой удар пришёлся ему по колену; он неловко отступил к самой черте, и в его белых глазах появилось покорное выражение закланного вола. Чёрные трибуны улюлюкали, стучали американскими ботинками в безответные спинки пластиковых сидений, ругались по–малийски и эфиопски, а негр всё плясал и время от времени доставал правым кулаком моё солнечное сплетение. Я даже не уклонялся, а только прикрывал на всякий случай голову и горло; как при замедленной съёмке замечал за спиной противника бешеные ряды (на ум мгновенно приходил и молниеносно уносился прочь рассказ про снежные просторы да Зоринку) и продолжал мочалить его бедро.

Затем — всё по отработанной схеме — удар в лицо уже бесчувственной ко всему ноги и сразу — правым кулаком, задубевшим от долголетних избиений безответного японского болвана — в грудь ему, под левый сосок! Через перчатку и плотную ткань карате–ги я ощутил как прогнулось ребро, — я взял негра на вдохе, а потому он внезапно посерел и бесшумно обрушился на пол.

Арбитр приподнял левую бровь и вздёрнул к потолку красный флажок. Зрители засвистели, затопали, завопили. Дебелый длинноусый доктор, переливаясь лысиной, уже мчался к татами, тщась настичь свою колоссальную безногую тень и таща огромный чемодан с Асклепиевым питоном на боку. Я снял перчатку, выплюнул на линию жизни две зверски искусанные пластинки, которые тотчас изогнулись и уставили на меня свои бесчисленные пустые глазницы.

Негр встал на четвереньки, протяжно и нежно заблеял на ухо своему тренеру какую–то тайну. Стадион постепенно затихал. Я всмотрелся в первые ряды и вдруг понял, что до сумасшествия обожал эти гнусные, пошлые, злобные хари, дико любил негра, который всё силился подняться на ноги и, брызнув кровью, радостно и облегчённо расхохотался, тут же старательно высчитывая, через сколько недель я перестану ковылять, как пират.

Трибуны вздрогнули, разглядели кровь и улыбку, с изумлением воззрились на меня и, казалось, что–то пронзило воздух, расколовши его, точно хрусталь. Сначала одна негритянка засмеялась, ткнула в мою сторону пальцем с искусно выточенным коготком, затем другая; воздух ещё раз содрогнулся, и теперь всё вокруг хохотало, неслось, гремело лавиной, било в ладоши. В ушах у меня зазвенело. Арбитр повернулся ко мне, хищно оскалился, подмигнул голубым глазом, зычно заговорил на непонятном наречии и утёр рукавом мокрые, будто от крови или виноградного сока, губы.

Следственный изолятор кантона Basel — Stadt,

март 2003

СЕРДЦЕ ЗЕМЛИ

Палачи: «Мальчик!

Ты злодеями нас не считай,

Хоть и чандалы мы по рожденью».

Глиняная повозка

Постель. А вокруг ничего. Ничего нет! Не смотри туда, вправо, на зеркальный шкаф, тяжёлый, немецкий. Не гляди и на копии гравюр, на холм зарейнский, где Дюрер — Самсон разрывает пасть шакаловидного льва — там бегает сейчас по рельсам зелёная коробка номер два. «Дз–дз–дзиньк!» Не слушай её! А ещё дальше — Чернолесье, стирающее границы государств, точно ластик, сработанный по форме моей души — карандашную стезю.

Не смотри! Не слушай! Прижмись–ка лучше ко мне, плюшевый зверёк. Я научу тебя, как смежить веки, чтобы видеть только постель — и ни сантиметра больше! Как прикрыть ухо одеялом из верблюжей шерсти, чтобы слышалось лишь моё дыхание!

— Когда ты спишь, иногда ты перестаёшь дышать, — говорила мне Николь. Говорила, конечно, по–французски: вдыхаем ré–e–e-e, глубоко вдыхаем! И тотчас метим мир тавром воздушной струи: spir–e–e-e–e–e, — я бы тянул это «e» до самой смерти — не пугайся, пульмонолог с бычком меж зубов! Хотя, на первый взгляд, применимей к данной ситуации было бы немецкое: atmen, атмн! Короткий глоток воздуха перед входом в газовую камеру. Помнишь, розовый зверёк, как это делал у Ливри влюблённый еврей Енох? Не читал? И правильно!

Итак, память, выкладывай своё заветное: Николь поворачивается ко мне, и я слышу её задушевный голос — «Толичка, та petite amour» (как к женщине! Прочувствуй, зверёк, всю полноту языкового извращения! — та amour, — она вообще всегда обращается со мной, как с женщиной. И не только на словах! Хоть я мужчина! Мужчина! Мужчина! Хи–хи–хи!). Итак, ещё раз: «Толичка, моя любовь, иногда ночью ты перестаёшь дышать, и я боюсь, что ты умрёшь!» Что я умру! Хи–хи! Разве это возможно!

Впрочем, Николь права: как и всегда в мелочах по–немецки в постели не говорят. Да и то верно: глупо называть эти жаркие изнуряющие ébats иначе, чем на языке Моррасо — Вольтера, то бишь на Вольно — Ромовом, Терро — Моровом, Отлов — Расовом наречии!

Сегодня я бегал по холмам. Дважды пересёк французскую границу. Ставил цыпочки на рубежный, никем не охраняемый столбик (где же ты, сарматский будёновец с берданкой под мышкой?!), костяшки кулаков — на гельветскую землю (та тотчас продавливалась, и мои волосатые фаланги погружались внутрь, ближе к сердцу земли, о котором шакаловидные мудрецы шепчут, будто оно из глины), и отжимался двести, триста, пятьсот раз — пока не деревенели запястья, да пар от моей спины не принимался клубиться прямо в смеющиеся лица сосен — потому что сосны умеют смеяться! А затем — снова моя бестолковая ступня скользила по влажному эпидерму троп, только мне известных! И чаща–просительница гладила меня по макушке, по плечам, клала свои листья мне на лоб — мол, не выдавай моей тайны, Толичка! Ха! Равнодушная природа? Хо–хо! Вилами! Вилами её под зад, Виламовиц! Пусть побегает с моё!