Кэрри Фишер - Хуже не бывает Страница 16

Она им всем покажет. Она сделает то, на что не отваживаются даже самые признанные повара. Отойди-ка, Бетти Крокер! Найджелла Лосон, посторонись! Вскоре стол у нее будет ломиться от самых разнообразных, изысканных, замысловатых блюд, и все будут удивляться, как ей удался такой запеченный сладкий картофель, такое восхитительное ризотто, а вы когда-нибудь пробовали такой потрясающий яблочно-пекановый пирог?

Первая сложность была в том, что еда готовилась невероятно долго, а Хани хотела спать.

– Мам, я уста-а-ала, – хныкала она, ее несчастные глаза сонно моргали, поскольку время уже близилось к полуночи.

– Но все уже почти готово, крошка, – обещала Сьюзан, сжимая ее руку. – Это твое любимое… банановый хлеб – и никаких орехов.

Хани зевала во весь рот.

– Пожалуйста, мам, можно я съем его на завтрак?

Покрытая сахарной пудрой Сьюзан помахала деревянной ложкой и через силу засмеялась.

– Да, пышечка, я дам тебе его с собой на обед.

Еще большая сложность состояла в том, что, как выяснилось, Хани не нравились запеченный сладкий картофель, яблочно-пекановый пирог, заварной крем «Лоррейн» и суфле из шпината. Она хотела простую, обычную еду, которая не позволяла раскрыться новому потрясающему таланту Сьюзан.

– Почему ты не можешь сделать просто макароны с сыром, – спрашивала Хани. – Или пиццу? Пицца лучше гадкого суфле.

Сьюзан вздыхала.

– Но, кнопка, ты ела пиццу у Эмили на обед. Вот что я придумала. Я сделаю картофельные оладьи. Это будет здорово! С домашним яблочным соусом и…

Но Хани сморщила нос и выпалила:

– Мне не нравится такая еда, мамочка. Извини. Можно мне вместо этого арахисового масла с желе?

Расстроенная Сьюзан застыла на месте с деревянной ложкой в руке, как суперпородистый терьер, получивший приз на Вестминстерской выставке собак лишь затем, чтобы оказаться в приюте для бездомных животных.

Вечер выдался тихий, бриз шевелил ветви деревьев во дворе дома Сьюзан. Кактусы цвели бесстыдно-оранжевым цветом, запах жасмина наполнял по ночам аллею. В гостиной Дорис пыталась научить сопротивляющуюся внучку джиттербагу.

– А теперь кавалер берет тебя за другую руку и вот так раскручивает. Но на тебе должно быть красивое платье с пышной юбкой, которая будет так вот развеваться. Смотри! Па-бам!

Раздался звонок у ворот. Сняв трубку, Сьюзан набрала магический код и впустила Люси в свой мир, место ее изгнания, не так уж близко от моря. Через минуту со скрипом открылась раздвижная дверь, и вперевалку вошла краснолицая Люси, грузная и запыхавшаяся. Дорис явно была не рада вторжению, помешавшему ее занятиям с внучкой. Но, не будучи склонной к конфликтам и грубости – особенно по отношению к коллеге, блондинке-актрисе, – она лишь мягко улыбнулась и встала, протянув руку:

– Привет, милая, не знаю, помните ли вы меня? Я – Дорис Манн, мать Сьюзан.

Люси со странным выражением лица уставилась на Дорис, прислонившись к дверному косяку. Наконец она сказала:

– Да, мы встречались всего лишь три тысячи раз, как поживаете?

Глаза обеих женщин засверкали, каждая защищала свою территорию. Дорис поджала губы, затем растянула их в улыбке.

– Ну, знаете, беременные иногда…

Но Хани подошла к Люси, которая наклонилась, насколько смогла, и подхватила ее своими сильными, полноводными руками.

– А как поживает самая прекрасная крестница на свете?

Хани выгнулась и рассмеялась, запутавшись в завитых белокурых локонах Люси.

– А когда появятся маленькие? – спросила Хани.

– Скоро, – Люси покачала головой, – но не слишком скоро, детка, не слишком скоро. – Она посмотрела по сторонам: – А где же наша полоумная мамочка?

Дорис, присев на кожаную кушетку, деликатно прочистила горло и кивнула в сторону.

– Сьюзан на кухне: готовит. – Это прозвучало скорее как «Сьюзан на кухне: бреет голову». Дорис всегда вела себя так, словно страстью к кулинарии Сьюзан предавала все семейные ценности.

Люси отпустила Хани, притворившись обеспокоенной.

– Боже, что же вы мне не сказали? Лучше я Пойду и попытаюсь что-нибудь сделать. Господи Иисусе. Я надеюсь, это не… Это не… Мы ведь говорим не о гурманской кухне, правда? Иначе… ох, это уже слишком серьезно. Хани, дай мне телефон, мы позвоним в «Обед один-один».

Сьюзан, подслушав из кухни их разговор, раздраженно поджала губы. Учила ли Дорис Сьюзан джиттербагу? Да никогда в жизни. Хотела ли Сьюзан этого, нужно ли ей это было? Дело не в этом. Дело… дело в том… Так в чем же? Ну, скорее всего, дело в том, что Сьюзан хотелось иметь возможность учиться джиттербагу, но было ли у ее матери на это время тогда? Нет. А почему у нее теперь есть время на это? Да потому, что Сьюзан занимается этой гребаной готовкой! О, нет, не спорьте со мной я просто горничная, которая горбатится на кухне пока вы все наслаждаетесь жизнью. Если она услышит от Дорис еще хоть слово по поводу ее готовки, то запустит в нее поварешкой.

Что ж, может, ей и не вполне удавалось сохранять свежеприобретенное здравомыслие, но она хотя бы старалась. Возможно, все они правы. Может, нужно было просто полагаться на свои силы, что на деле сводилось к разговорам о странном наборе вещей, таких, как старое кино, биографии композиторов и ювелирные изделия. Если бы она придерживалась этого курса, вместо того, чтобы совершенствоваться в ведении домашнего хозяйства, наверно, она никогда бы не ввязалась в этот бардак.

А еще она немало знала о древней Норвегии.

Сьюзан вытерла руки посудным полотенцем и вздохнула.

– Хани, пора сдать.

Хани поцеловала Дорис и Люси и, пожелав им спокойной ночи, направилась в холл.

Сьюзан поставила свою диетическую колу да раздутый живот Люси.

– Я только уложу Хани.

Погладив дочь по спине, она спела ей несколько любимых песен из «Порги и Бесс», «Вестсайдской истории» и «Звуков музыки».

«Я люблю тебя, Порги, не дай ему меня забрать, спаси меня от рук его горячих».

– Странное это дело, – сказала она Люси после того, как включила ночник в комнате Хани, поцеловала дочь в макушку и на цыпочках вышла из комнаты. – Укладывать спать своего ребенка. Будто я оскорбляю ее: ты идиотка! Даже заснуть сама не можешь!

– А то, что ты поешь ей эту песню, не странно? – сухо ответила Люси, глотнув чаю со льдом.

Но укладывание Хани в постель было лишь последним из унижений ребенка за день. Утром Хани с Лиландом уезжали на две недели, повидать бабушку и дедушку, прабабушку и прадедушку, любимых кузенов и прочих в Джексоне, штат Миссисипи, откуда родом семья Лиланда. Хани любила бывать в уютном, неспешном мирке своей обширной семьи. Любила это место, наполненное шумом и гамом, место, где никогда не запирали двери, обедали, когда бог на душу положит, и ездили в кинотеатры под открытым небом. Теплая, утешающая родственная поддержка в удобном кожаном кресле, дремлющая или смотрящая телевизор, до тех пор пока не позовут: «Ужин готов!»

Предки Сьюзан тоже происходили из подобного местечка, такой же исконно-американский мир кичливых флагов – НЕ НРАВИТСЯ – ПРОВАЛИВАЙ! Всего в нескольких часах езды от родового гнезда Лиланда. Но шоу-бизнес сгладил акцент ее матери и даже матери ее матери. Он изгнал из обеих женщин провинциальность – или похоронил ее под вульгарным блеском голливудской мишуры. Голливуд забрал все, что осталось от обширной семьи Сьюзан, оставив только родителей, брата и отца, который давным-давно с какой-то очередной женщиной. О, у нее были кузены и даже несколько разбросанных бог знает где дядюшек и тетушек, но большинство жили далеко, Сьюзан толком не знала их и никогда не встречалась с ними. Возможно, они побаивались «голливудской штучки» или считали, что их никто не ждет, или что перед ними будут задирать нос. А может, все сразу. В результате Лиланд поддерживал свой род, а Сьюзан сделала ставку на блеск и славу. Неудивительно, что Хани куда больше нравилась та родня, и неважно, сколько представлений давала Дорис, и сколько уроков танца она могла преподать внучке.

В ту ночь Сьюзан приснилось, что она катается с Хани на лыжах и готовится еще раз съехать со склона вместе с дочерью. Но Хани больше не желает кататься. Она хочет съехать вниз на подъемнике или фуникулере. «Пожалуйста, детка, – упрашивает Сьюзан дочь на заснеженной вершине. – Еще разок, – умоляет она. – Ну пожалуйста… я обещаю! Последний раз». Но ее девочка непреклонна, так что в конце концов Сьюзан неохотно спускается на подъемнике ниже, ниже, ниже, медленно, медленно, медленно, с тоской оглядываясь на прекрасную гладкую трассу, от которой пришлось отказаться.

Ох, подумала она, вспомнив утром сон.

А как же. Вот так-то.

Еще один раз. Последняя дорожка.