Е. Бирман - Эмма Страница 16

Настоящие проблемы начались после, сообщила мне соседка Эммы. В целях экономии (по взаимному согласию) родители Шарля отказались от съема отдельной квартиры и переселились в комнату, которую до того занимал отец Эммы. Очень скоро между нею и родителями Шарля начались трения, о характере и причинах которых Эммина подружка предпочитала не распространяться. По тону ее можно было понять, что детали ей известны, но, то ли не в принципах ее было пересказывать такие вещи незнакомому человеку, то ли она считала Эмму более виновной стороной, но не хотела напрямик говорить мне этого. О занятости их я узнал, что Шарль подрабатывал на физически тяжелой работе, на плечах перетаскивая мешки с сухим молоком, а Эмма подвизалась в местном супермаркете кассиршей, а до этого, пока она была слаба в языке, ее в том же супермаркете охотно ставили на мойку витрин. Рассказчица понимающе улыбнулась, увидев движение желваков на моих скулах, когда я представил себе идущих по тротуару мимо витрины прохожих, глядящих на Эмму, в легком платье тянущуюся скребком к верхнему углу витрины в месте, где подход к стеклу загроможден наполненными снедью пластмассовыми ящиками, ждущими, пока их по одному погрузят на багажники своих мотороллеров разносчики (развозчики?) в шлемах. «Я тоже этим занималась, — сказала соседка вдогонку моему воображению, — но они предпочитали Эмму, потому что она гораздо выше меня ростом и легче доставала до самого верха». Эмма, Эмма! Чтобы преодолеть внезапно вспыхнувшую ревность, я мысленно переодел Эмму в самые толстые джинсы, какие только мог вообразить в этот момент, и в плотной ткани блузку с длинными рукавами и семнадцатью пуговицами до самого подбородка. Но и этот образ мешал мне слушать, и тогда я представил себе Шарля, согнувшегося под тяжестью мешка с сухим молоком, и едва удержался от соблазна пожелать ему грыжи.— не желай жены ближнего твоего.

Бакинка рассказала еще, что на следующий день после того, как однажды покупатель нечаянно разбил стеклянную банку с консервированными вишнями, грузчик, хромой Ипполит, устроил перестановку товаров на стеллажах, сверяясь с бумажкой, выданной ему магазинным начальством. В перегруппировке этой, казалось, не было никакой логики, но выставившая себя сейчас передо мной смышленой девушкой рассказчица сообщила, что быстро обнаружила тайную пружину непонятных маневров — товары в хрупких стеклянных упаковках были убраны на ту сторону стеллажей, с которой не видны были кассы, а в тех углах, из которых удобно было украдкой разглядывать кассиршу-Эмму, расположились рулоны с туалетной бумагой и богатая коллекция женских гигиенических прокладок. Я, конечно, рассказала об этом Эмме, продолжала бакинка, но она расстроилась и даже, кажется, немного рассердилась. «А почему?» — спросила меня Эммина бывшая соседка, рассчитывая, возможно, что теперь я сообщу ей что-нибудь интересное о ее бывшей же сотруднице. Было ясно, что работа Эммы в супермаркете стала тогда для магазинного персонала излюбленной темой разговоров и поводом для насмешек над покупателями, и что мой приход — удобный повод хотя бы еще один раз вернуться к старому развлечению. Но я ничего не рассказал в ответ, пообещал позвонить, когда Эмма и Шарль найдутся, и поблагодарил ее самым сердечным образом за полученные сведения. После изъявления благодарностей, я стал прощаться, но забыл спросить номер ее телефона, и в стекле висевшей на стене лестничной площадки большой фотографии знакомого мне по командировке в Баку Дома Правительства республики Азербайджан, я увидел не такое четкое как в зеркале, но все же достаточно ясное отражение сочувственной улыбки маленькой добродушной бакинки. Я решил, что она задержалась, чтобы проследить, не оступлюсь ли я, спускаясь вниз по лестнице.

2

В нашей маленькой стране рано или поздно мы встретились бы и вполне преднамеренно и закономерно, но вмешательство знаменитого «мистера Мак-Фатума» (вовсе не дьявола в моем случае) подарило мне триптих, лишенный религиозной суровости и присущей религии кандальной значительности. Мой «Мак-Фатум» плеснул солнца и счастья на асфальтовую дорогу из кривого рога, чей плавный изгиб повторил передо мной автомобиль дешевенькой итальянской марки, пытавшийся спереди и справа встроиться в мой ряд. Эмма, правившая современным экипажем родом из Паданской равнины и подножия западных Альп, еще не видела меня, когда мне досталась первая, левая, часть триптиха — «Эмма озабоченная» (динамичной дорожной ситуацией). Я уступил дорогу, и немедленно получил в вечное владение две недостающие части: «Эмма дарящая» (дорожную улыбку в ответ на транспортную любезность) и «Эмма обрадованная и удивленная» (когда она наконец узнала меня). Я последовал за ней, соблюдая положенную дистанцию, а она въехала на расположенную поблизости автозаправку, остановилась, выскочила из машины, не заглушив мотора, и повисла у меня на шее, когда я, ее улыбающийся герой, тщательно оценив ракурс, под которым она видит меня, покинул свой автомобиль по классической голливудской схеме: плавно открывающаяся левая дверь и неспешный подъем с плавным разгибом (в отличие от упражнения на перекладине, в котором я особенно отличался в школьные годы, и в названии которого следует опустить предлог «с», то есть, «подъем разгибом»).

Обращали ли вы когда-нибудь внимание на то, что с годами женщины становятся дружелюбнее и проще в общении. Мне трудно представить себе такое искреннее и дружеское объятие Эммы всего каких-нибудь несколько лет назад. «Я толкнулась в вас грудью, ну и что? Я подняла для объятия руки. Да, я знаю, что когда женщина поднимает руки — пусть только, чтобы достать кухонную посуду с верхней полки — в этом есть какой-то зачаточный элемент обнажения. Ну, и что? Ведь мы так давно знакомы, не правда ли? Сосредоточьтесь, а я проверю, дрогнуло ли ваше сердце, помните ли вы, что я была небезразличной для вас женщиной». Помню. Еще как помню.

Будьте великодушны на дорогах, кто знает, может быть, ваша автомобильная щедрость станет утяжеляющей каплей меда, незаметно прилипшей к той чаше весов, на которую брошен благоприятный поворот вашей судьбы. Или послужит завязкой серьезного романа.

Кстати, любите ли вы вообще серьезные романы? Я теперь имею в виду уже романы литературные. Такие, в которых встреча старых знакомых на автомобильной стоянке передается не диалогом, пусть и незамысловатым, но милым в своей простоте и содержательно значимым, но потоком слов и предложений, разделенных лишь запятыми и точками? Я признаюсь вам на основе уже накопившегося у меня небольшого литературного опыта: во-первых, я убедился, что все-таки не умею писать диалоги (их честность, прямота и открытость не соответствуют строению моей собственной души); во-вторых… Нет, «во-вторых» требует пространного изложения, поэтому я теперь ставлю точку и начинаю с новой строки.

Когда после множества хороших голливудских фильмов (плохие я стараюсь не смотреть) мне случается набрести на славный европейский, у меня появляется ощущение свежести как от утреннего купания в прохладном озере. То есть, я признаю, что голливудский демократизм совместим с высоким качеством. Например, как бы внутренне дистанцируясь от самого себя, я порождаю в воображении некоего потомственного русского аристократа, самую малость — сноба, высказывающегося о «Криминальном чтиве» как о высоком искусстве для хамов. Но я сейчас не об этом, я хочу сказать, что литература обязана, мне кажется, разниться от кинематографа. Я не хочу показаться снобом, но литература диалогов и «живых» бытовых сцен представляется мне кинематографом для слепых (и в этом, безусловно, состоит несомненная оправданность ее существования) или отчаянной просьбой: «Пожалуйста, снимите по мне фильм!»

Но когда речь идет о капризном, не обделенном счастьем зрения читателе, я вижу его продирающимся сквозь густые тернии слов, а позади него — завистливую толпу с тяжелыми камерами, рельсами и подъемниками. Что им делать на словесной дороге, где диалоги и бытовые коллизии случаются так же редко, как были расставлены старинные верстовые столпы, позволявшие путешествующему встряхнуться, привести в порядок мысли об уже преодоленном пространстве и представить еще предстоящую дорогу. Я не первый, кому посеянный буквами и взошедший словами текст, решетчатый призрак реального существования, представляется роскошью, игрушкой, волшебством и подарком. В надежде, что эта ассоциация не покажется вам напыщенной, скажу, что литература видится мне чем-то вроде цветной лавовой лампы с парафиновыми комками в разогретом прозрачном масле, в котором они плавают и меняют формы медузами идей и событий. Неумно? Дешево-пафосно? Пошлый, примитивный пример? Ах, «эта глупая луна на этом глупом небосклоне»? Или наоборот, — высокопарно, патетично?