Алексей Фролов - Мама джан Страница 16

– За все хорошее, – произнес Сеня что-то вроде тоста. Выпил, посмаковал. – А-а, теперь пошло. Вот что значит пить на природе…

Ночь была темная, безлунная, но звездная. Звезды мерцали на небе, отражаясь в пруду.

– Замечательно, – сказал Сеня. – Спасибо, Леша, что привез меня сюда…

– Ладно… Забей…

Пили коньяк. Молчали. Деревья едва слышно шелестели листьями.

– Леша, ты это… Книги мои себе забери… Потом…

– Когда – потом? – не понял Кабан.

– Умру я скоро…

– Иди ты на хрен! – возмущенно перебил Кабан. – Хуйню какую-то порешь…

– Не нужно материться, – спокойно сказал Сеня. – Смерть не страшнее жизни… Жизнь в общем-то бессмысленна. Но есть что-то прекрасное в этой бессмысленности.

– Я не пойму, почему Бог не хочет помогать людям? – вскинулась Рина. – Когда мама заболела, она каждый день посылала меня в церковь… Богу молиться… Я ходила… Молилась ему… Ревела… Никакие мои молитвы маме не помогли… Почему Бог допускает, чтобы люди так страдали?

– Бога нет, Риночка. Я его искал и не нашел… Тоже молился… О жене… Так молился, что он должен был меня услышать… Но он не услышал… Нет Бога… Он, наверно, и правда умер, как утверждал Ницше… Вполне логично. Я с ним согласен. Человек – образ и подобие Бога… Но если образ и подобие смертен, значит, и Бог смертен… Вот он и умер…

– А мне – хуй с ним! Есть Бог, нет Бога, а выживать как-то надо, – сказал Кабан.

– Не выживать, Леша. Жить! Это большая разница. Радуйтесь каждому прожитому дню! Каждой прожитой минуте радуйтесь! Этой ночи… Этим звездам… Этому замечательному коньяку… Друг другу радуйтесь… И любите…

– Всех любить, что ли? – недоверчиво спросил Кабан.

– Всех… Конечно… Последнее время я это особенно остро чувствую…

Вдруг из темноты выросли два всадника. Отблески костра падали на белых, крапленых черными пятнами лошадей. Конный милицейский патруль объезжал парк.

– Так, – сказал старший патруля, осаживая лошадь. – Что это за сборище?

Кабан подскочил к патрулю, соображая, как бы половчее выкрутиться, соврать бы такое, чтобы их оставили в покое. И неожиданно сказал правду:

– Слышь, командир… У меня друг болеет… На природе захотел побыть… Не прогоняйте, а… Будьте людьми…

Настолько необычной оказалась эта просьба, а может, промял их Кабан и действительно захотели они ощутить себя людьми, но только старший патруля повернул лошадь, бросив через плечо:

– Костер не забудь залить.

Кабан, наблюдая, как патруль отъезжает, продекламировал:

Если б я имел коня —Это был бы номер!Если б конь… имел меня —Я б, наверно, помер.

Ему хотелось развеселить Сеню. Но только Рина хохотнула. А Сеня сидел какой-то совсем от всего отрешенный.

Цокали копыта, силуэты лошадей и всадников таяли в ночи. Сеня, провожая их взглядом, задумчиво сказал:

– Вот бы такие кони… вознесли меня… туда… – он поднял взгляд на звездное небо.

Кабан тоже задрал голову, посмотрел на звезды и сказал:

– Далеко придется ехать.

– Нет, мне совсем не далеко.

Боря, как и обещал, подрулил за ними через три часа. Уже небо побелело, звезды померкли. Рассвет подкрадывался. Времени на сон оставалось всего ничего. Ну и ладушки, в первый раз такое, что ли? Кабан привык недосыпать.

Утром встал вполне бодренький, настроение солнечное. План был такой: сегодня он не работает, сегодня он поедет навещать детдомовского друга. А вечером – закаруселит Курский вокзал, вечером будут отмечать день рождения Цыгана. Нах!..

У друга было солидное прозвище – Дед. Очень оно ему подходило. Дед был высокий, толстый, в свои шестнадцать лет весил уже девяносто восемь килограммов. Врачи и воспитатели детдома уперто боролись с его весом. А сам Дед не боролся. Он обожал жрачку, сметал все подряд. Для него не существовало понятия вкусное-невкусное, любой продукт принимало его ненасытное чрево. Оно и понятно, до семилетнего возраста Дед так наголодался, дистрофиком стал. Теперь наверстывал упущенное, ел-ел, а все равно ощущение голода постоянно его преследовало. Здоровье у него было хреновое. Две операции он перенес: грыжу вырезали и аппендикс. Но еще целый букет болезней остался: астма – при нем всегда был ингалятор, гепатит С, расширение вен, неправильный обмен веществ. Каждые полгода его помещали в больницу, и он проходил курс лечения. При всем этом Дед был самым жизнерадостным человеком из всех, кого Кабан встречал в своей жизни, и самым пробивным. Он увлекался кино, нашел себе спонсоров – ему подарили навороченный цифровой аппарат, и Дед снимал все подряд. Умел он располагать к себе, кого нужно, умел раскрутить.

Теперь он лечился в санатории «Дорохово».

Кабан сел в электричку на Белорусском вокзале. Пока ехал, чтобы зря не терять время, нагитарил по вагонам почти сто пятьдесят рублей. На станции, в магазинчике, купил бутылку «Очаково». Два двадцать пять. Две пиццы. Чтобы хватило, пока они общаются.

Дед обрадованно встретил Кабана, как-никак они уже десять лет дружили. Они спустились к Москва-реке, расположились на берегу. Пивко потягивали, обычный треп вели, подначивая друг друга.

– Тебя еще не поймали? – спросил Дед.

– Не родился еще такой человек, который меня поймает. А тебя, я смотрю, все разносит и разносит. За центнер, небось, зашкаливаешь, Дед?

– Меня не разносит. Это я от голода пухну, – пошутил Дед, уплетая свою пиццу и запивая ее пивом. – А ты чего худеешь? Опять втюрился?

– Не-е… это в меня втюрились… Хотя… и я тоже… Понимаешь, какая херня, с первого взгляда.

– Женишься… Детей нарожаешь. Детский дом поможет воспитать…

– Я серьезно, Дед.

– Не парься. Познакомишь потом нас. Как ее зовут?

– Женечка… Ты ее портрет сделаешь. Для меня.

– Сделаю, конечно.

– Слушай, я ведь че еще приехал… – оживился Кабан. – Рванули со мной в Москву. Сегодня у Цыгана день рождения. Будет полный отпад. А ты бы на видеокамеру фильм замастырил. Такая память бы осталась…

– Не могу, Кабанчик. Астма, сука, совсем задолбала. Нельзя мне процедуры пропускать.

– Жаль. Я надеялся… А твою астму можно вылечить?

– Кто ж ее знает? Гарантий нет…

– Возвращайся в детский дом, Кабаненок. Ребята о тебе скучают.

– Я тоже скучаю. По ребятам. А по детскому дому – нет!.. Опять воспитатели будут парить меня, что я должен благодарить государство и каких-то добрых дяденек и тетенек… не знаю за что… Никому я ничего не должен!

– Ты обиделся… Я понимаю…

– Дед, я не обиделся! – перебил Кабан. – Я ненавижу!.. Ненавижу, когда нас выставляют напоказ, как зверят в зоопарке, перед всякими делегациями, депутатами… кто там еще к нам шастал? Принесут кило конфет, связку гнилых бананов, раздадут детдомовцам… А мы должны благодарить, ах, осчастливили… Ненавижу!..

Кабан горячился, говорил сбивчиво, но Дед прекрасно понимал, о чем речь. К ним в детский дом нередко наведывались депутаты, чиновники, иностранные делегации, якобы изучали опыт работы по воспитанию детей. А на самом деле это больше походило на дежурные экскурсии. По заведенному обычаю дарили подарки, осыпали гостинцами. Детей перед каждым таким посещением настраивали, что можно говорить, что нельзя, переодевали в праздничные одежды, в общем, была сплошная показуха. Это бесило Кабана. Обычно депутатов и иностранцев сопровождал рой телевизионщиков, которые бесцеремонно вламывались в комнаты, снимая парадные сюжеты. А вечером и воспитатели и воспитанники утыкали носы в ящик, лицезрели себя на разных каналах. Этого Кабан терпеть не мог. Как-то телевизионщики привезли в детский дом Оксану Федорову, ту самую, которая первой из российских красавиц победила на конкурсе мисс Мира. Телевизионщики усадили Оксану на кухне и заставили чистить картошку. Зачем? Какая такая гениальная творческая идея озарила головы этих кретинов? Что они хотели продемонстрировать зрителям? Что Оксана умеет чистить картошку? Ну, умеет, что из этого следует? А может, они, идиоты, думали, что в детском доме некому эту гребанную картошку чистить? А может, эти новоявленные Макаренки посчитали, что это будет смотреться, как выдающаяся воспитательная акция: мисс Мира Оксана Федорова чистит картошку на кухне детдома. Даже богу не известно, что эти мудаки думали. Невообразимая бредовина, замешанная на маразме! Чистит Оксана картошку, телевизионщики ее снимают, девчонки и мальчишки сгрудились вокруг мисс Мира, и видно, что Оксана чувствует себя – дура дурой и детдомовцы ощущают себя дураками, и воспитатели выдавливают из себя подневольные улыбки. Одним словом, все смотрят на себя со стороны, как на обезьянок в клетке зоопарка. Только телевизионщики, как ненормальные радуются: ах, какой чудесный сюжет! Совсем на головку шизанутые! В отместку этим козлам Кабан с ребятами под шумок навешал на люстры грязные носки, а девчонки трусики по углам разбросали – снимайте! Воспитатели были в шоке, директриса вообще в осадок выпала, телевизионщики психуют, зато ребятам весело. А Оксана нормальной девушкой оказалась. После этой дебильной сьемки Кабан подошел к Оксане и попросил сфотографироваться на память. И Оксана, нисколько не жеманничая, согласилась. Тогда и другие детдомовцы захотели сфотографироваться с ней. И она никому не отказала, с каждым сфотографировалась, лучезарно улыбаясь, А эти, суки, телевизионщики торопили ее, мол, пора ехать. Но тут уж она командовала. Всем она понравилась, мисс Мира Оксана Федорова, такая же подопытная зверюшка, как и они, детдомовские счастливые дети.