Олег Рой - Капкан супружеской свободы Страница 16

— Да, да, — скороговоркой отозвался Алексей и вновь оглянулся, но так и не увидел ее. Слова Вуйчицкого не были в тягость, они оказались даже приятны его самолюбию режиссера и любовника, но Алексей вдруг как будто испугался чего-то, суеверное чувство захватило его, и он предпочел бы, чтобы поляк не хвалил его спектакль и его героиню с такой откровенной и неприкрыто мужской улыбкой жуира и бонвивана. А тот вдруг резко сменил тему и со странной серьезностью, совсем иным тоном спросил:

— А как твои домашние? Как Москва, дочка?…

Он слегка запнулся, и по возникшей вдруг паузе Соколовский понял, что Анджей хочет, но не решается назвать другое имя. Ему сделалось смешно: почти по полтиннику мужикам, переменили за жизнь десятки постелей, а всё заикаются перед женским именами! И, посмеиваясь над замешательством поляка, он помог ему, ощущая и здесь себя победителем:

— Ты хочешь спросить о Ксении? У нее все в порядке, все так же носится с Таткой по своим пещерам и сводит с ума молоденьких аспирантов. По-прежнему хороша и пользуется успехом, выпустила пару книжек, отыскала какие-то редкие минералы там, где их раньше никто не видел, и вообще — цветет!

Он нарочно решил поддразнить приятеля, уверенный, что интерес того к русской пани всегда был не более чем обыкновенным экспромтом, случайной вспышкой чувственности, всплеском симпатии скучающего иностранца к обаятельной и умной женщине. Однако тут же и пожалел о своих словах. Вуйчицкий слушал его со столь жадным интересом, с такой тоской в глазах, что Алексей с удивлением понял: он, пожалуй, заблуждается по поводу глубины и силы интереса этого красивого и талантливого поляка к собственной жене. А сама Ксения… интересно, по поводу ее насмешливого отношения к чувствам Анджея он тоже тогда заблуждался?

Соколовский слишком давно и прочно был женат, чтобы всерьез почувствовать сейчас хоть сколько-нибудь значимый укол ревности. К тому же он прошел через все мытарства этого чувства еще в молодости, когда понял, что Ксения — слишком самостоятельная и яркая личность, чтобы ограничиться одной только ролью его жены. Ее экспедиции, вечно крутящиеся вокруг нее мускулистые и мужественные бородачи с гитарами, обожающие взгляды коллег по университету, пара-тройка безнадежных — так, по крайней мере, со смехом уверяла она сама — влюбленностей в нее, о которых он знал… Да, все это было, было. И Алексей сходил с ума, дожидаясь ее появлений дома и пытаясь уловить в ее рассказах не только отблески походных костров, но и отблески нового чувства, приглядываясь к ее глазам и отчаянно стараясь расслышать фальшивые нотки в голосе. Все было напрасно. Он не знал и никогда, наверное, не узнает, был ли у него хоть когда-нибудь повод серьезно ревновать жену. Да и проблема, собственно, уже потеряла остроту. Это в молодости ему хотелось выяснить правду, а сейчас Алексей в любом случае предпочел бы ничего не знать. И не Анджею Вуйчицкому, бывающему в Москве раз в несколько лет, напугать его своим мифическим соперничеством или стать угрозой его, Алексея, семейному благополучию.

Они расстались дружелюбно и даже нехотя, почувствовав вдруг неожиданную близость друг к другу и сговорившись непременно побродить как-нибудь в один из фестивальных вечеров — их оставалось еще три — по городу, поговорить о том о сем. Выяснилось, что труппа Вуйчицкого тоже поселилась в Лидо, в одном из ближайших к Соколовскому отелей, поэтому никаких препятствий к дружеской вечеринке, на которой настаивал Анджей, быть не могло. Вполне возможно, что этому прожекту так и суждено было остаться прожектом, как это часто случается на международных мероприятиях, однако сейчас они оба были искренне убеждены в том, что им непременно надо встретиться…

— Я искал тебя, — сказал Алексей, когда наконец углядел Лиду в фестивальной толпе галдящих, улыбающихся и обнимающих ее итальянцев. — Что скажешь, если мы попросту сбежим отсюда?

Девушка посмотрела на него смеющимися глазами.

— А что скажет труппа? — строгим тоном школьной учительницы спросила она.

— А мы никому не будем докладываться. Пусть ищут в отеле.

— Думаешь, найдут? — Она смеялась уже открыто, и Алексею было тепло и радостно от ее смеха; он любил сегодня весь мир, и мир, казалось ему, тоже любил Алексея Соколовского, не собираясь причинять никакого вреда.

— Скорее всего, не найдут, — вздохнул он с притворным сожалением. — Но завтра-то утром все равно увидимся, верно? Так какого ж рожна им еще от нас нужно?!

И они исчезли с фестиваля, словно сбежавшие с уроков школьники.

Сумерки медленно опускались на Венецию. Голуби торжественно и плавно кружились над ее площадями, темные здания высились над каналами, словно незыблемые морские скалы, бурая вода лизала ступени дворцов, припадая к ним в невнятной и трагической мольбе.

— Ты знаешь, иногда здесь становится как-то… холодно, — поежилась Лида, закутываясь в свою накидку. Набродившись по узеньким улочкам до умопомрачения, они вышли наконец к набережной Гранд Канала, и с воды действительно потянуло освежающим холодком. — Не так-то уж и славно, вероятно, жить в этом городе годами — посмотри, все дома снизу позеленели, мостики сырые и мрачные, и эти каналы кругом! Сплошная вода. Наверное, чахотка у них — почетная национальная болезнь… Недолго и свихнуться.

— Это просто настроение, — примирительно проговорил Алексей, толкая рукой стеклянную дверь маленького уютного бара и делая приглашающий жест. — Хочешь, погреемся? Выпьем хорошего капучино, закажем кьянти?… А какой тут сырный торт, смотри!

— Только не капучино, — капризным тоном отказалась она. — Кофе мне надоел за эти дни до невозможности. Ты же знаешь, я его почти не пью, а здесь, наверное, уже годовую норму перевыполнила. Интересно, а зеленый чай тут не подают? И не кьянти, а хорошего коньяка, пожалуйста, чтобы действительно согреться.

Они уже выяснили, что в Италии чай дороже кофе, и вдобавок лучшее, на что можно рассчитывать в уличных кофейнях, это обычный, примитивный чайный пакетик, без всяких изысков. Но Соколовский все же решил попытаться. Изъясняясь на ломаном итальянском с помощью тех немногих слов, которых обычно ему хватало для заказа, он без особого труда получил в кассе чек и направился к барной стойке. Со спиртным не возникло сложностей. Но когда он в придачу к коньяку попросил еще чашку чая, бармен неожиданно проявил чудеса непонимания.

— Уно ти (Один чай (ломан. итал.)), — настаивал Алексей, пытаясь привлечь внимание этого рослого, темноволосого итальянца к небрежно брошенным за его спиной коробкам с чайными пакетиками.

Тот радостно кивал, давая понять, что превосходно понимает клиента, и повторял заказ вслух:

— Капучино… дуо…

— Да нет же, — хохотал Соколовский, — один чай, понимаешь ты или нет, дурья твоя башка?

Бармен снова кивал и с безнадежностью китайского болванчика утверждал «Дуо капучино», готовясь наливать кофе.

Алексей разозлился — вот олух царя небесного! — останавливая его, пытался пустить в ход то английский, то немецкий, однако результат неизменно оказывался все тот же. Непонятно, отчего так отчаянно этот юноша вцепился в свои чайные пакетики и почему стоял насмерть за их неприкосновенность, но вскоре стало окончательно ясно: чаю Лида здесь не дождется.

— Оставь его в покое, — изнемогая от смеха, посоветовала она, все это время терпеливо ожидавшая за столиком, чем закончится неожиданное представление. — Ну, видишь сам: не может он расстаться со своим чаем. Да и то сказать: нам с тобой тоже выгодней на четыре доллара получить два очень хороших кофе, нежели один скверный чай, пахнущий мокрой бумагой…

Соколовский смеялся тоже, ловко выбирал на витрине среди аппетитных пирожных самые вкусные и необычные, подвигал Лиде коньяк и чувствовал себя бесконечно, до неприличия, до безумия счастливым. Они не стали задерживаться в этой кофейне — время уже клонилось к полуночи, а им еще нужно было добраться до отеля.

Все еще смеясь и передразнивая друг друга — «Уно ти!» — «Нет, дуо капучино!» — они ввалились в просторный, по ночному малолюдный холл, чуть пьяные от коньяка и какого-то особого, восторженного состояния духа. Уморительно и шаловливо прикладывая к губам пальцы, словно призывая друг друга к молчанию, они прокрались к широкой мраморной лестнице и собирались уже было подняться в номер, когда за плечами у Алексея раздался негромкий оклик:

— Синьор Соколовский!..

Лицо портье показалось ему слегка странным; выражение глаз было напряженным и виноватым, к тому же он слишком быстро отвел их в сторону, протягивая Алексею смутно белеющий в полутьме листок бумаги.

— Вам телеграмма.

Быстро сунув ему чаевые и услышав скомканное «Грация, синьор», Алексей нетерпеливо распечатал бумагу и скользнул взглядом по неровным строчкам. Смысл прочитанного ускользал от него, слова прыгали и точно смеялись над ним. Каждое из них само по себе было знакомым, но все вместе они складывались в какую-то бессмыслицу, дразня непонятной и угрожающей интонацией.