Фэнни Флэгг - На бензоколонке только девушки Страница 16

Через два дня, когда семья ужинала, Билли Бевинз позвонил на автозаправку, и Винк помчался в дом – позвать Фрици.

Несколько минут спустя Фрици вернулась в кухню зардевшаяся и взволнованная и объявила всем за столом:

– Билли заберет меня в субботу, и мы полетим в Милуоки – ужинать и танцевать!

Мамуля повернулась к супругу: пусть он скажет свое «нет», но тот лишь кивнул и продолжил есть. Винк и остальные девочки взбудоражились не меньше Фрици и заскакали вокруг. Винк спросил:

– А мне можно?

Тут-то мамуля и поняла, что она в меньшинстве. Да и кроме того, что она могла поделать? Станислав прав. Фрици – новая порода американской девушки, живет своим умом, и, что бы мамуля ни сказала, ее это не остановит. Оставалось только сходить в церковь Святой Марии, поставить свечку Матери Божией да помолиться, чтобы Фрици не выпала из самолета.

На следующий день Фрици все разболтала друзьям, и одна девчонка сказала:

– Ой, Фрици, я бы побоялась лететь с незнакомым человеком.

А другая добавила:

– Ага, ты не боишься, что он может вот так поднять тебя в воздух, а там руки распустит?

Но Фрици не боялась. Она уже накаталась на возах с сеном с шести-с-лишним-футовыми висконсинскими сельскими парнями, и уж коли с ними управлялась, то и с этим разберется. Билли и ростом-то не намного выше ее.

И вот в следующую субботу Фрици, облаченная в синий костюм, белую блузку, белые туфли и белую шляпку, забралась на заднее сиденье аэроплана и помахала рукой семье, а мамуля все крестила и крестила самолет. «Ох, Матерь Божья, пронеси». Но мамуля при этом знала: Фрици жила так, что опасность потерять ее существовала всегда. А еще говорили: «Побывал в Милуоки – не будешь прежним».

Письма

Пойнт-Клиэр, Алабама

За неделю Сьюки съела все припасы на черный день. Она не выходила из дома. Но глаза б ее больше не глядели на мороженые креветки. Надо хоть что-то купить. Сьюки дождалась полудня, когда Ленор точно была на обеде с дамами из «Общества красных шляп»[18]. Добыв продукты, подумала сделать еще кое-что, пока в городе, и, свернув за угол, остановила машину за банком.

В банке она открыла ячейку, вынула два письма, написанные ею почти три года назад, и перечитала их.

Дорогие родственники,

На случай, если что-нибудь случится с моим умственным здоровьем, прощаюсь с вами сейчас, пока я все еще в своем уме. Пожалуйста, знайте: вы – лучшее, что произошло со мной в жизни, моя вечная радость и гордость. Ума не приложу, что я такого сделала, чтобы заслужить таких чудесных мужа и детей. Приглядывайте друг за дружкой и старайтесь вспоминать меня такой, какой была в добром здравии.

Люблю вас всегда,

Затем она распечатала письмо, адресованное Эрлу.

Моему дорогому Эрлу.

Обещай мне: если что-нибудь случится, пожалуйста, не стесняйся развестись со мной и жениться заново. Я хочу, чтобы ты был счастлив и чтобы о тебе кто-то заботился. Любимый, спасибо тебе за волшебные годы, которые мы провели вместе. Когда меня не станет, по мере сил пригляди за мамой, и пусть Ди Ди тебе помогает. Она предана Ленор и будет рада возиться с бумагами.

Всегда любящая тебя жена

Сьюки

Р. S. В «Милом холме» недавно подняли цены, и я подыскала место подешевле. Сначала попробуй заведение Брайса в Тускалузе. Думаю, они принимают страховки «Синего креста».

P.P.S. Марвэлин говорила мне по секрету, что, как ей кажется, ты очень красивый. Просто на всякий случай…

Прочтя это письмо, Сьюки страшно обрадовалась, что Эрл его не видел. Марвэлин? О чем она вообще думала? Марвэлин для Эрла слишком нью-эйджевая. Марвэлин носила танги, что само по себе ничего такого, но для Эрла все же перебор. Сьюки знала: идеальная жена Эрлу – она сама. Он всегда это говорил, а теперь Сьюки отчетливо поняла, что оно так и есть. Она знала, какие именно ему нравятся кукурузные хлебцы – тоненькие и хрустящие. Ни с кем он не будет счастлив, только с ней. Она порвала и выбросила оба письма.

Сьюки осознала, что прямо с сего дня и далее ей придется мыслить по-новому. Она годами жила в страхе симмонзовских генов, но теперь этого страха не стало. Конечно же, она ничего не знала о генах Юрдабралински, но почти не сомневалась, что безумнее Симмонзов быть затруднительно.

По дороге из банка домой она вдруг вспомнила, что сегодня понедельник, и, проезжая мимо кладбища, пригнулась. Машина матери стояла у ограды, но, слава небесам, Ленор ее не приметила. Подумать только, мать принудила ее и ко всей этой кладбищенской возне. Как же бесит, что всю мороку с перемещением прадедушки на этот погост пришлось одолеть ради человека, с которым она никак не связана. Он ей совершенно чужой!

Какая же она дура. Ленор заставляла ее все это делать, отчетливо зная, что Сьюки – не Симмонз. Ну ей-богу!

И все бы еще ничего, но эта женщина ни разу даже спасибо не сказала, ни разу не оценила по достоинству. Ленор будто бы даже не замечала, какие трудности создает дочери.

В прошлом году, после разбирательств с мэром, Сьюки, везя мать из суда, спросила:

– Мама, ты вообще понимаешь, как тяжко быть твоей дочерью?

Ленор глянула на нее в полном изумлении:

– Вот те на. Тяжко? В каком смысле тяжко? По-моему, я была отличной матерью. Я бы мечтала быть собственной дочерью. Разве не сделала я все, что в человеческих силах, чтоб у тебя в жизни были все преимущества?

– Да, мама, сделала. Но зато у тебя вечно драма, и ты никогда не молчишь.

– Ну извини, если я не какая-нибудь тупая и скучная Бонни-фрикадельки-в-бульоне. Да, говорю я много, зато я в совершенстве владею искусством общения.

– Да дело не в разговорах, мама. У тебя на все есть мнение.

– Очень надеюсь.

– И каждое очень твердое.

– А что, по-твоему, мнение должно быть жидким? Ты в ресторане заказываешь разбавленный кофе?

– Вообще-то, да.

– Ты знаешь, что я имею в виду, Сьюки. Зачем вообще иметь мнение, если оно не твердое? Да-да, в Доброй Книге сказано, что кроткие унаследуют землю, но я ни минуты в это не верю.

– Но, мама, наверняка есть что-то в промежутке между овечкой и тираном. Просто… ну, что-то нормальное. – И Сьюки, не успев произнести это слово, тут же поняла, что оно опрометчивое.

Глаза у Ленор распахнулись.

– Ты хочешь сказать, что я ненормальная? Допустим, у дяди Бейби и тети Лили есть свои небольшие странности, но я-то нормальнее некуда. Ты, Сьюки, ранишь меня в самое сердце.

Если Ленор полагала, будто стрелять в разносчика газет – «небольшая странность», куда уж ей считать себя с приветом. Ленор никогда не была нормальной. И уж точно не была нормальной матерью или бабушкой.

Как-то раз в Рождество, когда дети еще были маленькими, они с Эрлом оставили отпрысков у Ленор, а сами выскочили за последними покупками, и Ленор умудрилась напоить малышню несколькими чашками эггнога Симмонзов: семьдесят пять процентов рома и двадцать пять – желтка с сахаром и молоком. Вернувшись за детьми, Сьюки и Эрл увидели, как те бродят по бабушкиной гостиной в пьяном отупении.

– Не понимаю, чего ты так огорчаешься, Сьюки, – сказала тогда Ленор. – Подумаешь, никому еще не вредило выпить чуточку эггнога, и уж если не праздновать рождение Господа нашего в Рождество, то я и не знаю, куда вообще катится мир.

В то рождественское утро их дети единственные в городе распечатывали подарки с похмелья. И конечно, что бы Ленор ни вытворяла, дети ее обожали. Особенно Ди Ди. Когда б ее ни наказывали за какую-нибудь выходку, она всегда вопила:

– Уйду жить к бабушке. Она меня понимает!

Ленор со своими детьми вела себя очень жестко, однако все, что делали и говорили внуки, по ее мнению, было «просто прелестным!», «просто бесценным!» или «самым очаровательным на всем белом свете!» – к вящему изумлению Сьюки. Ленор закармливала их конфетами, хотя Эрл как зубной врач просил от этого воздерживаться. Понятное дело, дети ее обожали. Еще бы!

Но их, конечно, не растила женщина, считавшая, что между ней и получением «Оскара» были только Сьюки с Баком. Она говаривала:

– О, Сьюки, я как увидела Барбару Стэнвик в «Стелле Даллас»[19] – выплакала все глаза. Я б сыграла эту роль безукоризненно. Но что уж тут, – вздыхала она. – У Барбары Стэнвик сложилась карьера, какую могла бы иметь я, но теперь уж поезд ушел.

Куда деваться.

Милуоки, Висконсин

1938 год