Михаил Елизаров - Госпиталь Страница 16

Свинья вы после этого, Хавронья Константиновна.

– Хрю, хрю, хрю! Ты самый лучший из всех пап на свете. Я тебя ужасно люблю!

– Я тебя тоже люблю, Дашка, ты даже не представляешь, как…

– Папочка, милый, ну не смотри на меня такими несчастными глазами!

– Не несчастными, а умиленными. Это большая разница.

– Ты же сам меня всегда учил, помнишь, что умиляться можно, только если видишь, как один щеночек несет в лапках другого щеночка.

– Господи, Дашка, какая же ты еще девчонка, глупенькая и молодая.

– И счастливая! Ужасно счастливая!.. Вот! Опять надулся. Ну что такое, папа? Мне уже и счастливой побыть нельзя?

– Дашка, я жизнь свою посвятил тому, чтобы ты была счастлива…

– Я знаю… Сказал, и глаза на мокром месте! Пап, да что с тобой?!

– Не обращай внимания, это просто слезы старого эгоиста.

– Ты совсем не старый и не эгоист.

– Нет, я обыкновенный зарвавшийся себялюбец. Дай такому волю, ты бы век просидела рядом со мной, не отходила ни на шаг… Как у Достоевского, к бабушке пришпиленная.

– Ты же всегда понимал, что это когда-нибудь произойдет, сам мне говорил: девушка должна уйти в новую семью.

– Я догадывался, милая, но не думал, что это настолько тяжко.

– Вспомни, как ты меня маленькую пугал. Я игрушки разбросаю, ты посмотришь так строго: «Дарья, если будешь себя плохо вести, замуж отдам». Я, конечно, не верю, а ты из комнаты выйдешь, даже входной дверью хлопнешь, будто бы ушел мужа мне искать, а сам в прихожей, за одеждой спрятался. А однажды слышу, вернулся папа с каким-то сердитым дядькой: так, мол, и так, проходите, Дарья у себя в комнате. Я к тебе со всех ног: «Папочка, не отдавай!» А это ты разными голосами разговаривал.

– Ты так ко мне прижималась, Дашка, и шептала: «Папочка, я буду самая послушная. Только не отдавай меня другому дяде!»

– Ты обещал, что не отдашь, помнишь? Я потом заявляла, что, когда вырасту, стану твоей женой, ты отвечал: так нельзя, папы не женятся на дочках, а я злилась.

– Видишь, Дашка, не сдержал я своего слова – отдаю тебя другому дядьке…

– Андрей здесь ни при чем, он хороший, он тебя очень уважает. Знаешь, что он мне сказал? Если у нас родится мальчик, обязательно назовем его в твою честь, Костей.

– А если девочка?

– Тоже Костей, лишь бы тебе было приятно. Ну, улыбнись!

– Я час назад твои письма перечитывал. Так смеялся… Помнишь, ты с классом в Евпаторию ездила: «Дорогой папочка, вчера обожглась крапивой и порезала палец. Мы нашли рыжего котенка, назвали Мурзиком. Он был очень худой. Мы его кормили всей палатой. Он теперь срет, как взрослый мужик».

– Пап, перестань. Не хочу больше ничего вспоминать. Пойдем лучше чай пить. С тортом.

– Знаешь, Дашка, а у меня последнее время наш ялтинский вечер никак из головы не выходит. Тебе тогда три годика исполнилось, ты у меня всю зиму проболела и полвесны, такая слабенькая была… Я на диссертацию плюнул, взял в июне отпуск, и мы с тобой в Ялту махнули. Погода была исключительная, народу мало. За трояк шикарный закуток сняли, с верандой. И от моря пять минут. Сад там был черешневый…

– Папа, милый, я эту историю уже тысячу раз слышала!

– Ты стала такая жестокая, Дашка… Уедешь ведь скоро, а у меня светлее этого воспоминания ничего на свете не останется. Честно скажу, если б возможно было, я всю свою жизнь – сколько мне ее, с чайную ложку, осталось – ни минуты не сомневаясь, обменял бы на один тот ялтинский вечер!

– И что ты себе выдумал какую-то вековую разлуку! Мы уезжаем ровно на год, пока у Андрея контракт, потом вернемся и приходить к тебе будем. Очень часто.

– Раз в год, как на могилу…

– Ох, зануда… Знаешь, что я хорошо из той поездки запомнила – хозяйку нашу, тетю Зосю! Страшная аккуратистка была, все дорожки ракушечником вымостила. Она еще козу держала и каждое утро мне полную кружку молока приносила. Ты все порывался ей заплатить, она – ни в какую. Очень ты ей нравился – одинокий папаша.

– Это с тобой все носились, а меня только поучали.

– А расскажи, как она козу доила, а я подошла!

– Не хочу, ты тысячу раз эту историю слышала.

– Ну не придирайся к словам!

– Это, да, это действительно презабавно было. Она доит козу, а мы на пляж собрались, подходим, ты что-то высматриваешь, а у козы вымя такое пунцовое, набрякшее, как два пальца распухших, и молоко в ведерко так – дзынь, дзынь. А ты вдруг говоришь: «Как у папы…» Ха-ха-ха!

– Ой, ха-ха-ха, держите меня, не могу! Ха-ха-ха!

– Она так на тебя посмотрела…

– Ну что ты замолчал?

– Я ведь не разлуки боюсь, Дашка. Вдруг разрушится важное что-то между нами, оборвется та невидимая ниточка, без которой все уже будет не то, – натянуто, лживо. Я боюсь, что не сможем мы больше так с тобой хохотать, как дураки. Никогда не сможем…

– Почему?

– Да потому, девочка моя, что так беззаботно смеяться можно лишь на Поляне сказок, куда мы с тобой однажды попали и не покидали ее по сей день…

– Папка, милый!

– Отпуск уже заканчивался, уезжать нам завтра, а мне говорят: «Что же вы, в Ялте были, а девочке своей не организовали экскурсию на Поляну сказок». Я думаю, ну какая поляна, в следующем году сходим, а ты, хитрюга, взяла и расплакалась. Стоит моя шоколадная кукла и рыдает такими вот пудовыми слезами…

– Довел ребенка до слез… На кухне посидим или в комнате?

– Где хочешь. Давай на кухне… А тетки жалостливые все в один голос: «Ну как так можно? Ребенок плачет, у вас же еще полдня», – а ты еще громче ревешь. «Ладно, – говорю, – поехали».

К закрытию попали, но успели. Проголодались, а в ларьке, кроме теплого лимонада и «Киевского» торта, ничего и нет – все раскупили. Берем мы с тобой торт с лимонадом и идем на экскурсию. Впереди Дашка в белых с горошинами трусах выхаживает, в одной руке зонтик от солнца…

– Торт на блюдо переложить или из коробки есть будем?

– Что за вопрос, Дашка, конечно, из коробки!.. Следом я, в джинсовых шортах и с «Зенитом» на пузе, чтобы Дашу мою запечатлевать. И у меня, знаешь, с утра было удивительное предчувствие. Час ходили, смотрю: что-то помрачнела моя Даша, не резвится, гномы ей уже не в радость…

– Папуль, чай какой заваривать, с мятой или зеленый с жасмином?

– Черный у нас остался?

– Сейчас гляну…

– Тут я смекаю, что Даша на пляже целую бутылку «Пепси» выдула. Интересуюсь: «Может, тебе по-маленькому надо?» Кивает, и сама несчастная такая…

– Нашла…

– Я без всяких мыслей потрогал твои трусики, не мокренькие ли, а ты вдруг как рассердишься, прямо взрослая женщина. Отчитала меня, говоришь: «Не смей никогда прикасаться без разрешения!» Я просто обомлел. Господи, думаю, такая кроха, а уже настоящая леди.

– В чашках заварим?

– Не ленись, возьми заварник… Говорю: «Даша, я только проверить хотел, все ли в порядке». Вижу, на трусиках пятно расплывается. Я руку приложил – точно, побежал по пальцам детский кипяточек. Не утерпела, моя зайка. Я скорее эти трусики мокрые снимаю, несу тебя под какую-то елку, ты даже присесть не успела, пописала стоя, как мальчик. Я спрашиваю: «Что же ты молчала, Даша, зачем терпела?» А ты отвечаешь сквозь слезки: «Здесь же люди ходят, и туалета нет». Ах ты, мое солнышко, думаю, моя ласточка деликатная, все она уже понимает, как взрослая… А сам говорю: «Не переживай, походишь голышом, пока трусики не обсохнут».

– Большие чашки доставать?

– Угу… Там уже все разошлись, никого из посетителей не осталось. Я тогда с тобой целую пленку отщелкал. Надо сказать, позировала ты исключительно. И откуда это в трехлетнем ребенке было?

– Тебе заварки сколько наливать, до половины?

– Не торопись, дай настояться… Волка этого деревянного оседлала – просто как амазонка, на Буратино так естественно ручку забросила – прелесть. Знаешь, есть дети, которых нипочем не заставишь работать перед камерой, а ты все на лету схватывала, с полунамека. Скажешь: «Дашенька, веди себя раскованней, больше свободы». Ты так станешь бочком, за травинкой грациозно нагнешься. Но самый коронный, я считаю, кадр, когда ты на пеньке, назад чуть откинулась и хохочешь… Отсняли пленку, и тут я, балбес, вспоминаю, что мы же еще торт не пробовали. А пенек наш чем не стол? «Ну, принцесса, – говорю, – будем с тобой сейчас пировать». Достаю коробку, две бутылки с лимонадом. У нас ни ложек, ни стаканов. Пили из бутылок, а торт этот руками ели. Я на часы смотрю – возвращаться пора, кладу остатки торта в кулек, трусики твои пострадавшие тебе протягиваю, говорю: «Надевай, они уже обсохли». Идем обратно, вдруг ты вскрикиваешь: «Ай, папа, меня кто-то за писю укусил!» Что такое, думаю, может, муравей заполз или оса, не дай Бог. Я, признаться, испугался. Мало ли, мазнул ребенок случайно липкой рукой, оса на сладкое и прилетела, и ладно бы в другое место ужалила, а то в самое нежное. Развожу тебе ножки…

– Наливать?

– Четвертинку, не крепкий. Хватит-хватит… Гляжу – мать честная, вместо писи у моей Даши настоящее кондитерское изделие. Орехов с цукатами разве что не хватает. Села, видно, на пенек наш обеденный, вот чешуйки сахарной глазури к влажной кожице и пристали. Впились, точно льдинки колючие, только на солнце не тают и рукой так просто не стряхнешь. Что тут сделаешь? Давай я их осторожненько слизывать, вначале с бочков, потом нежно посередке, чуть углубился – и там сладко. Я тогда губки наши раздвигаю, самым кончиком языка туда, поглубже, поглубже, и сам не пойму: отчего все слаще и слаще, сахарней и сахарней!