Когда наступит тьма - Кабре Жауме Страница 16

Назад они шли по той же дороге.

– Как называется это село?

В ответ она рассмеялась своим переливчатым смехом.

– Правда, как оно называется?

– Как же ему называться? И придут же в голову такие вопросы!

Он замолчал; чем ближе они подходили к селу, тем сильнее он чувствовал какое-то сопротивление, не дававшее ему шагать свободно. И с каждым шагом оно увеличивалось.

– Что с вами?

– Я сам не знаю. Поддержи меня…

– Мы уже не на «вы»?

– Как тебя звать?

Но как только девушка открыла рот, чтобы ответить, Клавдий почувствовал, что его втягивает в себя какая-то сила, определения которой он не знал. Он еще успел заметить движение губ девушки, что-то ему говорившей, может быть назвавшей свое имя; но слова не долетели до его слуха. Тут он ударился о землю и очутился в кромешной тьме, словно внезапно ослеп.

Он был в каком-то помещении, в котором пахло чем-то знакомым, хотя он не мог сказать чем. Он встал, потирая ушибленные ягодицы. Его шаги звучали гулко, словно он находился посреди пустой комнаты. Через пару минут глаза его привыкли к темноте. В ней был рассеянный свет, исходивший непонятно откуда. Он сделал несколько шагов, отдававшихся эхом. Дошел до отверстия, похожего на дверь, выходившую… Тут он различил панели аварийного освещения и понемногу начал понимать, в чем дело. Сигнальная разметка освещала зал слабым светом, и его глаза, привыкшие к сиянию солнца на Ослином холме, на несколько мгновений ослепли. Сеть аварийного освещения, будто это театр… Словно… Нет же: на стенах висели картины. Экспонаты. Музей. По собственным следам он вернулся на место, где приземлился. И с трудом узнал картину: это была «Крестьянка» Милле. Его картина; его крестьянка, изображенная большей частью со спины. Он был в музее. В музее? Он был в выставочном зале, из которого можно было пройти еще в два зала с выходом в просторный коридор. В начале коридора висела табличка, надпись на которой ему при таком слабом свете разобрать не удалось.

Он побродил по другим залам; что это за галерея, он в точности не знал. Как следует разглядеть экспонаты, чтобы угадать музей по ним, ему тоже не удавалось. В конце концов он решил: судя по экспозиции, это Городская картинная галерея; но даже при слабом освещении было ясно, что он не совсем прав, потому что вид у помещения был очень современный, как будто его недавно отремонтировали, и занавески, годами собиравшие пыль, куда-то исчезли. Он пошел быстрее и услышал, что звук его шагов необычайно гулок. Четкого плана действий у него не было, но инстинкт подсказывал ему, что не имело смысла обнаруживать себя, пока он получше не разберется в произошедшем. Вдобавок «Крестьянка» Милле висела у него дома, а вовсе не в Городской картинной галерее. Он настолько запутался, что самое необъяснимое, то, что картина всосала его в себя и впоследствии выплюнула, в данный момент его отнюдь не беспокоило.

После нескольких часов хождения туда-сюда он убедился: он в полностью отремонтированной Городской картинной галерее. Это его успокоило и уверило в нереальности происходящего. Увидев табличку, указывавшую, как пройти в мужской туалет, он вспомнил, что ему ужасно хочется пить; и, зайдя в уборную, вдоволь напился воды из-под крана.

Местонахождение его было вполне очевидно; однако, когда загудела какая-то приглушенная сирена, зажглись тут и там огоньки, а шаги толпы отозвались эхом, все это выглядело весьма правдоподобно, и он почувствовал себя настолько не в своей тарелке, что решил, что все-таки не спит. Профессор решил на время скрыться в туалете, чтобы выиграть время и все обдумать. Неловко объяснять свое присутствие тем, что ты был извергнут из недр произведения искусства.

Кстати, который час? По его часам… определить это было невозможно: они не тикали. Не идут? Я же совсем недавно менял батарейку? Как бы то ни было, он, несомненно, просидел в туалете больше часа и помаленьку привык к наполнившим галерею звукам, шагам, обрывкам разговоров, приглушенным смешкам сторожей, цокающим каблучкам одной дамы… Он вздохнул полной грудью и вышел в коридор, притворяясь таким же посетителем, как и все остальные, пытаясь и виду не подать, что совершил неизвестное ему самому правонарушение. Как самый обычный посетитель, он направился к трем залам в глубине. В этот раз ему удалось прочесть надпись на табличке: «Выставка из коллекции фондов Ж. Г.». Конечно же, в этих залах выставлялись временные экспозиции. Он набрал побольше воздуха и пошел к выходу.

– Это невероятно, невероятно… – тихо повторяла изрядно постаревшая Эрминия, хватаясь за дверь, чтобы хоть как-то удержаться на ногах. Раскрыв рот, она глядела на мужчину, который стоял на пороге, не решаясь войти.

– Что невероятно? – пробасил громкий голос из глубины квартиры.

– Клавдий… – чуть слышно пробормотала женщина, не веря своим глазам.

– Мне кажется, я оставил бобы на плите.

– Как? – в полуобморочном состоянии спросила Эрминия.

– Мне очень жаль. Всю кухню, наверное, закоптил.

– Да это, никак, Клавдий?! – вскричал обладатель громкого баса, подходя к двери.

– Можно я пройду? – Профессор продолжал делать вид, что не замечает крикуна, но шагнуть вперед не решался.

– Разумеется, – ответил игнорируемый им субъект. – Но откуда же… – И, обращаясь к Эрминии, продолжил: – Ведь это же Клавдий, собственной персоной?

– Ох, что-то мне нехорошо, – проговорила Эрминия по пути к дивану, куда она, видимо, направлялась, чтобы поскорее присесть.

– Сколько же времени прошло с тех пор?.. – спросил он, входя в гостиную, обстановка которой показалась ему совершенно изменившейся. «Крестьянки» на стене уже не было.

– Сколько же времени прошло с каких пор? – спросила Эрминия, садясь на старый диван, потирая руки и все еще не веря собственным глазам.

– С той поры как… Даже не знаю. С тех пор как… Нет-нет, не так: с тех пор, как меня нет. – Он указал на нее. – Ты изменилась.

Тут он решил зайти к себе в кабинет, находившийся возле столовой. И уже на пороге его пронзила боль: и письменный стол, и все его любимые бумаги куда-то подевались, а на месте книжных полок были наклеены кошмарные обои, как будто для кого-то стало насущной необходимостью стереть с лица земли все следы его жизни. Он почувствовал, что мужчина в некотором смятении положил ему руку на плечо.

– Дело в том, что мы… В этой комнате…

– Вы тут живете?

Он вышел из кабинета, не дожидаясь ответа. Сидящая Эрминия в ужасе смотрела на него.

– Нужно об этом сообщить… – наконец решилась она.

– Кому? – спросил Клавдий с прохладным любопытством.

– Не знаю. Доктору Грау. Правда же?

– Да, прекрасная мысль, – одобрил мужчина и трусливо ретировался из гостиной.

Эрминия не находила в себе мужества сказать, пора бы тебе знать, Клавдий, что мертвые домой не возвращаются. Ей не хотелось, чтобы он подумал, будто она упрекает его в том, что устроила ему невероятно дорогие, но самое главное, трогательные, ужасно трогательные похороны. Она пыталась сдержаться и не рассказывать ему, как молилась всем богам, чтобы те дали ему приют, и Всевышнему, чтобы Он упокоил его душу. Ей было неловко упоминать о том, как она безутешно рыдала, чувствуя себя виноватой; как плакала она от ярости, от горя, от безысходности, от мысли о том, что все могло быть иначе, и корила себя за то, что оставила его в тот день одного, и… Но прежде всего, хотя, как все живые, она этого и не понимала, она думала, ну и зачем же мне теперь эти бессмысленные слезы?

– Почему вы так… – проговорил Клавдий, глядя на жену. И мотнул головой в сторону коридора: – Что это вообще за тип?

Она закрыла лицо руками и разрыдалась. Клавдий никогда не видел, чтобы она плакала так горько.

– Что здесь стряслось, вы можете мне объяснить?

– Это невероятно.

– Слушай, давай-ка объясни мне, или…

– Ты умер десять лет назад, Клавдий, – сказала она, достав из кармана платочек. – Десять лет назад.