Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен Страница 16

В антракте они обычно проходили вперед, к теще, чтобы справиться о ее самочувствии и назначить место встречи после концерта. Сейчас ему захотелось поближе разглядеть старушку, сидевшую на ее месте, и он направился туда, прокладывая себе путь в оживленной толпе, среди нарядных женщин, запах их надушенных, глубоко декольтированных тел дразнил его ноздри. Старушка продолжала сидеть в кресле, ее большие, прозрачные глаза в изумлении разглядывали все вокруг, вся она словно вышла прямиком из какой-нибудь книги сказок — низенькая, в потертом старом платье, руки в перчатках сложены на коленях, белые волосы еще отсвечивают былым золотом, она то и дело улыбалась всем окружающим, улыбнулась и ему, хотя не похоже было, что она его узнала. Чувствовалось, что она издалека. Вернувшись на свое место, он обнаружил, что кресло его жены занято каким-то молодым человеком, который старательно избегал его взгляда. Он пересадил юношу на свое место, а сам сел в кресло жены. Тем временем сцену заполнил хор, музыка началась сильным, звучным аккордом, и он снова с удивлением ощутил, как прекрасна оратория Гайдна и как глубоко она проникает ему в душу.

Ему все еще приходилось думать, чем заполнить каждый новый день, в чем состоит цель и смысл его жизни сегодня. Во время болезни каждый день был очередным испытанием в постоянном противоборстве, и Смерть тоже была своего рода целью. Он знал, что его задача — задержать, предотвратить страдания и в то же время каким-то образом продвинуть их вперед. В конце дня, после укола, а иногда и до него, когда окна заливала темнота и он заканчивал все необходимые приготовления к ночному противоборству, Молхо чувствовал, что превозмог очередной этап, одержал некую физическую и одновременно духовную победу, и тогда Смерть представлялась ему каким-то одетым во все черное дальним родственником, который уже отправился в дорогу, чтобы нанести им визит, и теперь смотрит на него издали со странным одобрением, будто втайне проверял, выдержит ли он очередное испытание. А сейчас после обеда, когда кухня блистала чистотой и в доме все было убрано, оставшаяся вторая половина дня простиралась перед ним, как пустыня, взывая наполнить ее каким-нибудь смыслом.

Он все еще пытался избавиться от тальвина, эти упаковки почему-то отравляли ему настроение, их общая стоимость была порядка четырехсот долларов, и ему было досадно выбрасывать такие деньги — когда-то, чтобы купить весь этот тальвин, ему пришлось преждевременно раскрыть одну из своих закрытых сберегательных программ. Лекарство это выписала не их постоянная врачиха, а другой врач — старый йеке, сменивший ту на время ее поездки за границу. Жена очень доверяла этому старику, и, когда однажды пожаловалась ему на сильные боли, тот горячо рекомендовал ей тальвин, но потом выяснилось, что ей нельзя его принимать, потому что он был несовместим с другим, жизненно важным для нее препаратом. И вот сейчас Молхо снова раздумывал, кому бы предложить этот тальвин. Упаковки по-прежнему лежали на полке, рядом с его кроватью, и поэтому все время попадались ему на глаза, когда он ложился и когда вставал, — белые коробочки в нежную голубую полоску. Не во всех аптеках вообще знали о существовании такого препарата, и, хотя Молхо уже готов был отдать им весь свой тальвин даже задаром, ни одна аптека не выразила желания его брать. Как-то вечером он в отчаянии позвонил тому врачу-йеке, но оказалось, что старик болен, — трубку сняла его жена; что ему нужно? — спросила она, и он уже подумал было отступить, но потом все же начал, запинаясь, излагать свое дело, и тогда она спросила, как называется его лекарство; «Тальвин», — сказал он, и ему показалось, что это название ей знакомо, потому что она спросила, сколько у него упаковок, и, когда он ответил, что двадцать, сказала, чтобы он принес, она посмотрит, что можно с ними сделать. «Но когда?» — спросил Молхо. «Да хоть прямо сейчас», — ответила женщина. Он поднялся, собрал свои коробочки в маленькую пластиковую сумочку и отправился к старому врачу, по адресу, который хорошо помнил, — маленький каменный дом недалеко от гостиницы «Дан».

Ему открыла жена врача, невысокая симпатичная женщина в халате, и он прошел по коридору, забитому книгами и вещами, снова припомнив, как понравился тогда жене этот старый йеке, живое воплощение былой немецкой сущности, — она тут же поверила в него и ощутила прилив новой надежды. Сейчас старый врач лежал на кожаном диване в своем сумрачном кабинете, сильно простуженный, под шерстяным клетчатым пледом, окруженный деятельным, рабочим беспорядком: вокруг были разбросаны всевозможные бумаги, лапки, медицинские инструменты, а также множество книг и лекарств — только сейчас Молхо заметил, что его окружают целые горы лекарств, они были набросаны повсюду, втиснуты между книгами и положены поверх них, до отказа заполняя все полки. Но тут женщина заговорила с мужем по-немецки, указывая на Молхо, и тот, увидев бледное лицо и воспаленные глаза больного, пожалел, что пришел, и пробормотал: «Я не хотел бы вам мешать», но потом все-таки вошел следом за женщиной в пышущую духотой комнату с наполовину опущенными жалюзи. Доктор коротко кивнул ему, видимо тут же припомнив и самого Молхо, и, конечно же, его жену. «Значит, она умерла?» — спросил он и, когда Молхо утвердительно кивнул, начал расспрашивать о последних этапах болезни, мрачно вслушиваясь в его рассказ и сердито покачивая головою, как будто ожидал всего этого и тем не менее надеялся на что-то другое.

Потом он вдруг заинтересовался здоровьем самого Молхо — сбросил плед, сунул худые, в паутине синих вен, босые ноги в комнатные туфли, встал и, как был, в пижаме, простуженный, начал бегло осматривать его, измерил ему давление, посветил небольшим фонариком внутрь глаз, и Молхо почувствовал, что кровь уходит из его сердца, таким страхом наполнило его прикосновение этих сухих, горячих рук, но у врача не хватило терпения, он быстро устал и, спросив жену о чем-то по-немецки, взял принесенные Молхо лекарства и проверил их на свету. Молхо начал сбивчиво объяснять, что им пришлось отказаться от тальвина из-за его несовместимости с другим ее лекарством, и от смущения перепутал его название. Старый врач помолчал, не переставая поглаживать коробочки, а потом с гневом произнес: «Не могло быть никакой несовместимости», — и снова повернулся к жене. «Я надеюсь, что это лекарство еще применяют, — сказал Молхо, пытаясь намекнуть, что врач сам его запутал. — Потому что во многих аптеках о нем не слышали». — «Конечно, применяют, — сердито сказал врач, — это прекрасное обезболивающее». — «И обычный человек тоже может его принимать?» — спросил Молхо. «Что значит „обычный“?» — врач вдруг улыбнулся. «Ну, здоровый», — сказал Молхо. «Зачем здоровому человеку лекарство?» — удивился врач, все еще улыбаясь. «Нет, я имел в виду — здоровый, но у которого боли», — объяснил Молхо. «Конечно, — сказал врач, снова посоветовался с женой по-немецки, произнес несколько фамилий — видимо, больных, которым может понадобиться это лекарство, — и, наконец, сказал: — Ну ладно, можете оставить их у меня», — как будто делал одолжение, и Молхо вдруг расхотелось отдавать ему свой тальвин, потому что он понял, что его коробочки потонут в грудах набросанных здесь лекарств и ему ничего за них не заплатят. У него вдруг мелькнуло подозрение, что врач и его жена торгуют этими лекарствами. «Вы думаете, что удастся найти покупателя?» — спросил он. Врач пожал плечами: «Возможно». И Молхо сказал: «Тогда я лучше оставлю вам свой адрес, а если найдется желающий, пошлите его, пожалуйста, ко мне». Врач помолчал, как будто слегка обиделся, но Молхо все-таки оставил ему адрес, потом собрал свои коробочки и вышел. Дома он вернул их в аптечку, так и не решив, правильно ли он поступил.

По утрам он вставал рано. К шести выбирался из постели и шел в туалет, где подолгу сонно сидел на стульчаке, держа в руке очередной листок календаря и чиркая на обороте, что купить, что починить, кому позвонить, а отсидев свое, наклонялся проверить, что там из него вышло, нет ли, упаси Бог, следов крови, иногда даже разговаривал со своими жизненными отходами, допытываясь у них: «Ну, что там с вами? Чего вам от меня нужно?» — потом спускал воду, выходил, мылся и брился, долго рассматривая себя в зеркале, — да, это он, мужчина пятидесяти с небольшим лет, с еще густыми, хотя и с проседью, курчавыми волосами и темными, глубоко посаженными глазами, отпущенный на свободу, природа которой ему все еще непонятна. И он вдруг закрывал глаза и тотчас вспоминал ее: где ты? — спрашивал он с мучительным недоумением, и ему на миг снова казалось, что он видит, как она уходит в темноту, спускается в ущелье, что рядом с их домом, — то ущелье, куда он пытался было спуститься несколько ночей назад по бегущей вниз каменистой тропке, но вынужден был вернуться, потому что земля размокла и скользила под ногами. Он включал электрический нагреватель, чтобы согреть квартиру, ставил чайник на газ, лениво размышлял об обеде, будил гимназиста, хлопотал вокруг него, а если тому нужно было подняться к нулевому уроку, то хлопотал особенно старательно и долго — поднимал жалюзи на окнах его комнаты, включал радио на всю громкость, успевал даже просмотреть его тетради. Потом он готовил ему завтрак, стоял над ним, пока тот ел, готовил себе и ему бутерброды на весь день, застилал кровати, собирал в стопку прочитанные газеты. Иногда он вспоминал какие-то требования к сыну, на которых педантично настаивала жена. Причесаться, почистить зубы — и он ходил за ним по пятам, добиваясь, чтобы тот причесался и почистил зубы. «Ну сделай это ради мамы», — твердил он сыну, который по утрам вел себя с отцом особенно замкнуто и отчужденно. Потом он мыл посуду, закрывал окна и жалюзи, повязывал галстук — он так и не научился подбирать его в цвет пиджаку — и отправлялся в министерство, где начальство, пытаясь вывести своего работника из оцепенения и подстегнуть его работу, практически замершую за последний год болезни жены, бомбардировало его все новыми папками дел, требовавших проверки, и дергало вызовами на всевозможные консультации, особенно по вопросам бюджета местных муниципалитетов на севере страны, которые, как всегда, были на грани финансового краха и взывали о помощи.