Курт Воннегут - Синяя борода Страница 17

— Для ее слуг я стал тем же, чем стал ты для моей прислуги, — сказал мне Грегори. — Им прибавилась еще одна обязанность, лишняя работа, как выгребание золы из печей, чистка ламповых стекол и выбивание ковров.

Он рассказал мне, что быстро сообразил, как выживали в доме кошки и собаки, и стал повторять за ними.

— Звери проводили все время в мастерской Бескудникова, на заднем дворе, — сказал он. — Подмастерья и ремесленники ласкали и подкармливали их, и меня вместе с ними. Но я мог еще кое-что, на что остальные животные были не способны. Я выучил те языки, которые звучали в мастерской. Сам Бескудников получил образование в Англии и Франции, и ему нравилось давать своим подручным приказы на том или другом из этих языков и требовать, чтобы его понимали. Очень скоро я стал приносить пользу в качестве переводчика. Я пересказывал им в точности, что сказал мастер. Русский и польский я уже знал от прислуги.

— И армянский, — подсказал я.

— Нет, — сказал он. — У своих пьяных родителей я научился только орать, как ишак и трещать, как мартышка — и огрызаться, как волк.

Дальше он рассказал, как обучился всем ремеслам, которыми занимались в мастерской, и приобрел, так же, как и я, сноровку ухватывать в наброске сносное подобие любого лица, фигуры или предмета.

— В десять лет и я стал подмастерьем. Когда мне исполнилось пятнадцать, — продолжал он, — ни у кого не оставалось сомнений в моей гениальности. Бескудников почуял опасность и назначил мне задание — по общему мнению невыполнимое. Он пообещал перевести меня в ремесленники, если я нарисую от руки, с обеих сторон, бумажный рубль, который обманул бы зорких купцов на базарной площади.

Он ухмыльнулся.

— А фальшивомонетчиков в те дни, — сказал он, — наказывали публично. На виселице, на той же самой базарной площади.

Юный Дан Григорян потратил шесть месяцев и произвел, по его собственным словам и по мнению ремесленников в мастерской, точную копию. Бескудников объявил его усилия смехотворными и порвал бумажку в клочья.

Григорян сделал вторую копию, еще лучше. На это ушло еще шесть месяцев. Бескудников заявил, что эта — хуже первой, и кинул ее в огонь.

Тогда Григорян, проработав на этот раз целый год, нарисовал еще одну, самую лучшую из всех. Разумеется, все это время он продолжал выполнять всю положенную ему работу в мастерской и по дому. Однако, закончив третью подделку, он спрятал ее в карман. Бескудникову вместо этого он предъявил настоящий рубль, который служил ему образцом.

Как он и ожидал, старик поднял на смех и эту работу. Но прежде чем Бескудников успел ее уничтожить, Григорян выхватил бумажку из его рук и выбежал на площадь. На настоящий рубль он купил коробку папирос, бросив при этом табачнику, что рубль у него от Бескудникова, резчика на императорском монетном дворе, и, следовательно, не может не быть подлинным.

Когда мальчишка вернулся с папиросами, Бескудников пришел в ужас. Он никогда не предполагал, что подделка в самом деле будет потрачена на базаре. Оборот он упомянул только как мерку успеха. Глаза у него выкатились, он потел и задыхался. Он был, в сущности, порядочным человеком, позволившим ревности затуманить его суждение. Этот рубль — кстати, его собственное творение — ему протянул подмастерье, и потому купюра в самом деле показалась ему фальшивой.

Что же старику оставалось делать? Табачник несомненно распознает подделку, а откуда она у него, он наверняка запомнил. А дальше? Закон есть закон. Главный императорский резчик и его подмастерье будут болтаться рядом на площади в базарный день.

— Надо отдать ему должное, — сказал мне Дэн Грегори. — Я никогда ему не забуду, что он решил собственноручно вернуть смертоносный, как он считал, листок бумаги. Он потребовал у меня тот рубль, с которого я срисовывал копию. Я, разумеется, выдал ему свою безупречную подделку.

Бескудников наплел табачнику, что рубль, потраченный его подмастерьем на папиросы, был для него чрезвычайно дорог как память. Табачнику все это было безразлично, и он обменял подлинную купюру на фальшивку.

Сияющий старик вернулся в мастерскую. Не успев войти, впрочем, он объявил, что задаст Григоряну такую трепку, какой тот еще не видывал. До того дня Григорян всегда послушно принимал побои, как и надлежало порядочному подмастерью.

На этот раз мальчишка отбежал немного в сторону, повернулся и принялся смеяться над своим мастером.

— Как ты смеешь теперь смеяться? — вскричал Бескудников.

— Над тобой я смею смеяться и теперь, и до конца моей жизни, — отозвался подмастерье. Он рассказал историю подлинного рубля и своей подделки. — Не осталось больше ничего, чему я мог бы научиться у тебя. Я превзошел тебя по всем статьям. Моя гениальность заставила резчика императорского монетного двора подсунуть купцу на базаре поддельный рубль. Только если нам суждено будет все же стоять бок о бок на базарной площади с петлями на шеях, я повинюсь перед тобой. Вот какие мои слова станут тогда последними на этой земле: «Что ж, признаюсь. Я не был настолько талантливым, каким себя считал. Прощай же, прощай, жестокая жизнь».

13

Самоуверенный мальчишка Дан Григорян покинул мастерскую Бескудникова в тот же день, и без труда нанялся, уже ремесленником, к другому художнику, мастеру гравировки и шелкографии, который делал плакаты для театров и иллюстрации к детским книжкам. Подделка его так и не вскрылась — или, по крайней мере, никто не проследил ее появление к нему или Бескудникову.

— И, разумеется, Бескудников никому не рассказывал, — сказал он мне, — об истинной причине того, что он и его самый многообещающий подмастерье решили расстаться.

Он заявил, что делает мне одолжение, обходясь со мной так неприветливо.

— А поскольку ты уже гораздо старше, чем был я, когда я превзошел Бескудникова, — продолжал он, — следует также, не теряя времени, подобрать для тебя задание, сравнимое с перерисовыванием рубля от руки.

Он сделал вид, что размышляет, выбирая одну работу из множества, но я не сомневаюсь, что на самой дьявольски сложной из них он остановился задолго до моего прибытия.

— А! — воскликнул он. — Нашел! Ты поставишь мольберт примерно там, где сейчас стоишь. А потом ты изобразишь эту комнату — так, чтобы твою картину нельзя было отличить от фотографии. Справедливо, как ты считаешь? Надеюсь, что нет.

Я сглотнул.

— Никак нет, — сказал я. — Совсем не справедливо.

Тогда он сказал:

— Превосходно!

Я только что съездил в Нью-Йорк, впервые за два года. Цирцея Берман решила, что я должен это сделать, причем в одиночку — чтобы доказать самому себе, что я совершенно здоров, не нуждаюсь ни в чьей помощи, не являюсь ни в каком смысле немощным. Сейчас середина августа. Она здесь уже два месяца с небольшим — а стало быть, уже два месяца, как я пишу эту книгу!

Она уверяла меня, что в Нью-Йорке я найду источник вечной юности, стоит мне пройтись по местам, знакомым с тех времен, когда я только что приехал из Калифорнии.

— Твои мышцы расскажут тебе, что они почти не потеряли упругости с тех пор, — сказала она. — А твой мозг, если ты не будешь ему мешать, с радостью напомнит тебе, каким дерзким и взволнованным он тогда был.

Звучало убедительно. Но знаете, что? Она готовила мне западню.

Ее пророчество даже исполнялось какое-то время, хотя ей и было совершенно наплевать, каково мне будет со всем тем, что она мне наобещала. Все, что ей было нужно — это убрать меня отсюда ненадолго, пока она наведет свой порядок на моей собственности.

По крайней мере она не взломала амбар, хотя вполне могла бы, вооружившись достаточным количеством времени, топором и монтировкой. За топором и монтировкой нужно было всего лишь зайти в бывшую конюшню.

Я и в самом деле почувствовал себя снова дерзким и способным на все, повторив путь от Центрального вокзала[42] к кирпичному дому, три подъезда которого выкупил для себя Дэн Грегори. Я уже знал, что их снова разделили. Разделили их примерно тогда, когда умер мой отец, за три года до вступления Америки в войну. В которую из войн? Да в Пелопонесскую, конечно же. Что, никто, кроме меня, не помнит Пелопонесскую войну?

Начнем еще раз.

Жилище Грегори снова стало тремя отдельными подъездами вскоре после того, как он, вместе с Мэрили и Фредом Джонсом, отбыл в Италию, чтобы принять участие в грандиозном социальном эксперименте, затеянном Муссолини. Хотя и ему, и Фреду к тому времени было уже за пятьдесят, они подали прошение на имя самого Муссолини, и получили от него соизволение на то, чтобы нарядиться в форму пехотных офицеров итальянской армии, без каких-либо знаков различия, и изображать на картинах эту армию в действии.

Они погибли почти в точности за год до вступления Америки в войну — кстати, не только против Германии, Японии и прочих, но и против Италии. Их убили седьмого декабря 1940 года близ египетского селения Сиди-Баррани. Как сообщает мне «Британская энциклопедия», тридцать тысяч англичан смяли в битве при Сиди-Баррани восемьдесят тысяч итальянцев, захватив сорок тысяч пленных и четыреста стволов.