Аксель Сандемусе - Оборотень Страница 17

У нее брызнули слезы.

— У меня есть деньги… я вовсе не хотела просить тебя… я просто так сказала… — Она спрыгнула с камня и достала из кармана крохотный кошелек. — Сейчас посмотрим. — Одним пальцем она стала перебирать в кошельке серебряные монетки. — У меня целое состояние! Хватит и на лимонад, и на печенье! Я сбегаю и куплю…

Она была уже на дорожке. Забыв о приличных манерах, она неслась как мальчишка.

— Гюльнаре!

— Ты не хочешь? — Она остановилась.

Он не знал, что ответить, и она снова побежала. Эрлинг наблюдал за ней сквозь ветки старой, поредевшей живой изгороди. Он сидел на могильной плите, которая когда-нибудь, быть может, будет стоять на его собственной могиле — Здесь покоится любимый и незабвенный Эрлинг Вик, — и ждал лимонада с печеньем…

Эрлинг снова повернул голову и посмотрел на Фелисию. На сей раз она как будто не заметила этого. Как давно все это было! Задолго до того, как Фелисия родилась. Рядом с ним сидела женщина, которую он любил и которой случалось убивать людей, не открыто и хладнокровно, а так, как убивает Оборотень. Преследуя добычу ночью, шаг за шагом, по задним дворам, по лестницам, с ножом, на кончик которого для безопасности насажена пробка…

Когда-то люди придумали, будто между войной и заказным убийством есть разница. А как назвать то, что они стерли с лица земли Роттердам?

Фелисия не знала всех обстоятельств и не подозревала, что вдова убитого ею предателя, — это Гюльнаре его юности. Теперь-то он уже давно знал это. Странно. Как мало они тогда интересовались друг другом! Друзей не заботило, что делали их друзья. После окончания войны Эрлинг случайно узнал, кто были его потенциальные убийцы, но имен их он не запомнил. И заявлять на них не стал.

Но в тот далекий летний день…

Гюльнаре вернулась счастливая и разложила печенье на камне. Ей нравилось снимать с пробок проволоку и вытаскивать их. В те времена пробки почти не стреляли.

— Я один раз пробовала шампанское! А ты?

Нет, Эрлинг никогда не пробовал шампанского. Он был честен. А оно вкусное?

— Мне дали только один глоток, но, по-моему, лимонад вкуснее.

Эрлинг пил лимонад из бутылки и чувствовал свое превосходство — у непривычной к этому Гюльнаре язык застревал в горлышке. Печенье таяло во рту. Эрлинг вспомнил водку, которую пил у дяди Оддвара, и решил, что лимонад ему нравится больше, однако признаться в этом он не мог. Мужчина должен предпочитать водку лимонаду. Ты настоящий мужчина, не то что твой брат, сказал ему дядя Оддвар. Пока у нас жил Густав, черт бы его побрал, я не мог выпить водки в собственном доме. Он задирал нос перед родным дядей. Я считаю, что он мразь, сказала тетя Ингфрид и выпила лишнюю рюмку за позор Густава. Весь день мы с Оддваром вели себя образцово и выпивали только вечером, когда Густав сидел в уборной. Не жизнь, а мука.

Гюльнаре все время волновалась, не зная, который час. Эрлинг успокаивал ее — он по сумеркам умеет точно определять время. И каждый раз это производило на нее неотразимое впечатление. Держась за руки, они ушли из владений Пола X. Туресена Виига, надгробные плиты. Им было грустно покидать тихую приветливую улицу, и они шли медленно. Еще слышалось пение дрозда. Эрлинг выпустил руку Гюльнаре и взял одну из ее кос. Его взволновало ощущение собственной силы, вот если бы он мог идти позади нее, держа в каждой руке по косе: Скачем, скачем быстро, конь по кличке Искра!..

Сперва она испугалась, но потом оставила свою косу у него в руке, Эрлинг видел, что и с ней тоже творится что-то необычное. Она сказала дрогнувшим голосом:

— Но если мы кого-нибудь встретим, ты должен сразу же отпустить мою косу.

Воскресным июльским утром они поплыли на пароходе в Несодден. На пароход они пришли по отдельности и делали вид, что не знают друг друга. Сойдя на берег, Эрлинг шел вслед за Гюльнаре, пока она не села на обочину. Он навсегда запомнил ее в пестром платье среди травы и цветов, улыбающуюся ему счастливой, смущенной улыбкой. По знакомым ей дорожкам и тропинкам они пошли в лес и вышли к большой круглой скале на восточном берегу Несоддена, Гюльнаре правильно рассчитала, что там они никого не встретят. Некоторое время они грелись на солнце и смотрели на воду, но когда решили поесть, укрылись в лесу среди сосен. Гюльнаре принесла с собой корзиночку с бутербродами. Она опять сказала родителям, что идет к подруге. Когда-нибудь это плохо кончится, говорила она, я даже думать боюсь об этом, но я просто умру, если больше не увижу тебя.

Эрлинг открыл глаза и посмотрел на поля Лиера. Он ощущал присутствие Фелисии сильнее, чем раньше, и мысленно повторял слова Гюльнаре: Я просто умру, если больше не увижу тебя.

Гюльнаре не ошиблась. Они таки лишили ее жизни. Забили насмерть, когда ей было четырнадцать лет.

— Эрлинг, милый, а если тебе когда-нибудь станет скучно со мной? — спросила Гюльнаре с полным ртом.

Она прекрасно понимала, что это невозможно. Потому и спросила. Он вообще не жил до этого. Много лет спустя — воспоминания о Гюльнаре были уже окутаны туманом — он снова подумал о том же, но мог уже кое-что добавить к этому: Я вообще не жил до этого, и у меня долго не было оснований полагать, что когда-нибудь я буду жить еще раз. Теперь я многое понимаю лучше, чем тогда.

Эрлинг и Гюльнаре сидели поодаль друг от друга и любовались фьордом с белыми парусами. Потом он лег, опершись на локоть, и стал смотреть на нее. Она как будто читала его мысли или свои собственные, потому что тоже легла на траву, но чуть в стороне от него — так, чтобы следующий ход снова сделал он. Все эти уловки имели бесконечно большое значение. За тот месяц, что они были знакомы, они только держались за руки, или он брал в руки ее косы, или оба вздрагивали, случайно коснувшись друг друга, точно их пронзало током, а однажды в трамвае их случайно крепко прижало друг к другу. Эрлинг всегда боялся испугать Гюльнаре, как боятся вспугнуть птицу или ребенка, — вдруг она оттолкнет его и уйдет навсегда? Она принадлежала к другому кругу, это не Ольга, которой он однажды попытался овладеть в прачечной в Рьюкане, потому и любовь его была такая странная, ни на что не похожая, а все дни и ночи были освещены сиянием. Он робко подвинулся к ней поближе, и вскоре уже ее голова покоилась у него на плече. Они знакомились с телами друг друга сквозь одежды 1915 года — ведь и тогда люди любили друг друга, — и это посвящение имело над ним такую власть, что даже годы спустя Гюльнаре, которой он так никогда и не обладал, не подпускала его к постелям других женщин.

В одной из книг, которыми Эрлинг упивался в Рьюкане, он прочел: «Она покраснела, как молоденькая девушка, когда герцог поцеловал ее в первый раз». Он часто представлял себе, как герцог торжественно пересекает комнату и целует ту или иную молодую девушку. Милостиво раздавать поцелуи налево и направо было привилегией мужчин. Понимая, что рано или поздно ему придется первый раз поцеловать Гюльнаре, Эрлинг нервничал — это было все равно что оказаться без денег, когда девушке захотелось выпить лимонада. Он даже не знал, как надо целоваться, знал только, что это, к сожалению, слышно на большом расстоянии, но был готов на любые жертвы, лишь бы не выставить себя в глупом виде.

Гюльнаре осторожно высвободилась из его рук, обхватила его лицо ладонями и начала покрывать его быстрыми поцелуями. Он решил не двигаться и сохранять пассивность — ему было так приятно! Легкими, мимолетными поцелуями она покрывала его глаза, лоб, нос, уши; словно легкое дыхание, ее губы касались его губ. Сердце Эрлинга билось ровно, глаза были закрыты, теперь он неподвижно лежал в ее объятиях и был безгранично счастлив. Лицо ее стало горячим и влажным, кожа заблагоухала по-новому, на мгновение он приподнял веки, заглянул в ее глаза — большие и ясные — и заснул, погружаясь в них.

Эрлинг задремал на скамье рядом с Фелисией. Наверное, он спал всего несколько минут, но, когда проснулся, в голове у него был туман, он перепутал мгновения, смешал прошлое и настоящее. Придя в себя, он с удивлением подумал, что, должно быть, уснул, думая о колдовских чарах Гюльнаре, которые испытал на себе много лет назад. Он не был уверен, что Фелисии было бы приятно узнать, что она оказалась медиумом Гюльнаре. Или та четырнадцатилетняя девочка сама побывала здесь?

В то воскресенье он проснулся в Несоддене оттого, что Гюльнаре сидела рядом и смотрела на него. В ее лице появилось что-то новое, что-то озорное, какая-то умудренная опытом ирония. Она была похожа на кошку, которая, мурлыча, ждет чего-то и радуется этому всем телом. Его охватила странная счастливая слабость, он чувствовал себя гораздо старше, чем был до того, как заснул. Он лежал и любовался ею. Стоя на коленях, она жевала травинку и не отрывала счастливых глаз от его лица.

— Ты такой красивый, когда спишь, — сказала она.

Продолжая жевать травинку, она отодвинулась от него