Ференц Шанта - Пятая печать Страница 17

Женщина, собирая тарелки, тряхнула головой:

— Нет! Можешь мне поверить, это ничего не меняет. Потому как не в том трудность, что произойдет потом и что ты тогда будешь делать, а в том, что ты говоришь теперь.

Ковач, помедлив, согласился:

— Пожалуй, да — это ничего не меняет…

Он отщипнул немного мякиша и, помяв между пальцами, скатал в шарик:

— Странное создание — человек!

Женщина отнесла тарелки к печке и поставила рядом с кастрюлей, в которой уже была подогрета вода для мытья посуды. Вернувшись, убрала со стола. Воду оставила на клеенке — скатерть она уже сняла раньше и, стряхнув, спрятала в ящик комода, — взяла с подоконника высокую стройную стеклянную вазу с дешевыми раскрашенными бумажными цветами и поставила в центре стола. Тихо сказала:

— Конечно, если бы человек был один, сам по себе…

— Как?.. — переспросил Ковач, наблюдая за тем, какую форму принимает под его пальцами хлебный мякиш.

— Ну, если бы у человека не было мужа, жены, детей, одним словом — близких, тогда другое дело.

— Почему другое?

— Ну, если б он решал только за себя!

Ковач пожал плечами:

— Какая разница…

— А то ведь он тянет за собой и мужа, и детей…

— Это все едино! Я уж пробовал себе представить, будто я один. Ни жены, ни детей, один как перст… — все равно ничего не выходит!

Госпожа. Ковач вынула миску для ополаскивания. Достала другой передник и расстегнула на запястье рукава. Помедлив, спросила:

— А что, нашелся такой, кто смог выбрать?

— Не знаю! Этот фотограф или кто он там, ну этот инвалид, сказал, что он может, и выбрал судьбу того несчастного. Ты бы ему поверила?

— Не знаю! Не смею судить… Вот если бы познакомиться поближе, узнать, что за человек, что у него за жизнь, есть ли семья, что он вообще думает…

— Стало быть, он мог сказать и правду?

— Не знаю. Как бы там ни было, Дюрице не надо бы на него набрасываться и грубить ни с того ни с сего… К чему это?

— Он не набрасывался, а спокойно говорил. Как обычно.

— И все равно, — возразила женщина. — Не важно, как говорил. Представь, что человек сказал правду, не солгал! Каково ему было в такую минуту? Когда в глаза говорят, что он лжет!

Ковач кинул хлебный шарик. И следил, как он катится по столу.

— Коллега Бела был того мнения, что, если бы этот человек и вправду сделал такой выбор, он не стал бы обижаться на Дюрицу за его слова, будь они и впрямь обидны. И еще прибавил: ежели кто так возмущается и из себя выходит из-за того, что усомнились в его словах, то и я уже тому человеку не поверю!

— Доля правды в этом есть. Но ведь люди такие разные! Поди узнай, что у кого на душе?

— Я, во всяком случае, не такой, каким всегда себя считал, каким хотел бы… и каким мне следовало стать.

Женщина подошла к столу и присела на краешек стула рядом с Ковачем:

— Откуда тебе это знать?

— А вот оттуда… Только и твержу, что про честность — то честно, другое честно, а стоит меня завести, и я как баран у новых ворот — стою и не могу из себя слова выдавить, просто не знаю, что сказать.

— Ну к чему ты сейчас это все говоришь? Ты ведь знаешь Дюрицу — человек он странный, с причудами, любит подразнить своих друзей, раззадорить их, вот и эту историю придумал, чтоб вам досадить… Не придавай этому большого значения…

Ковач поднялся, снял с вешалки пальто. Вынул сигарету, закурил и, набросив пальто на плечи, пошел к двери.

— Загляну в мастерскую…

Когда он открыл дверь, в лицо ему ударил колючий туман. Остановившись у порога, он выпустил вверх струйку дыма. Потом зашагал в глубь двора, к мастерской.

«Надо будет завтра попробовать где-нибудь политурой разжиться, — подумал он. — Только сможет ли кто одолжить и сколько. Ежели не получится, придется на Телеки топать, хотя там за нее сдерут, не дай бог… Вот ведь странное дело! Бывает, наш брат столяр собственной политурой делится, самому мало, а делится — почему? А бывает, какой-нибудь торгаш на Телеки за политуру, которую черт знает где достал, огромные деньги дерет, — это как? Конечно, люди бывают всякие. У одного политура есть, а ремеслом не занимается, значит, не больно-то она ему и нужна, и все равно хранит ее дома в кладовке, сам не зная зачем. А другой, которому она тоже не нужна, продает за нормальную цепу, не собираясь на этом наживаться, хотя, привези он эту политуру на рынок, мог бы огрести за нее немалые деньги. И ведь сам это знает и не гребет! А все потому, что люди бывают всякие! Как любит говорить жена. Одно дело — мастер Дюрица, другое — Кирай, и совсем иное — коллега Бела. А тогда почему бы мне не поверить, что фотограф сказал правду? Я ведь о нем ничего не знаю, и справедливо ли с моей стороны сомневаться, раз он так решительно заявляет? Хорош бы я был, если бы не поверил ему только из-за обиды — он-де может сделать выбор, а я нет… Вот и получается: странная это букашка — человек!»

Он взглянул на замок, висевший на двери мастерской, обошел стороной окно и возвратился к двери; прислонившись к косяку, плотнее запахнул на себе пальто.

«Все в этом мире вверх тормашками! И это одно — истинная правда, в чем можно убедиться с полной достоверностью. Ежели бы все было так, как должно быть среди людей, в мире и во всех государствах, разве пришло бы Дюрице на ум задавать подобные вопросы? Ежели человек задает такие вопросы, значит, он над ними размышляет. А ежели кто над такими вопросами размышляет, значит, не без причины. И раз люди о подобных вещах спрашивают и думают, то такое потому и возможно, что на свете и впрямь должны быть и Томоцеусы, и Дюдю! Неладное на земле творится, и это лучше всего доказывают такие вот вопросы, которые мы задаем друг другу. И человек готов над ними размышлять! Ежели бы все в порядке было, разве взбрело бы это хоть кому в голову? Нет! Никому! Все плохо, все… И самое печальное то, что всякий говорит — да, так жить нехорошо. Сам черт не разберет, печально это или скорее смешно? Сами плохо живем, и сами постоянно твердим, что так жить плохо. Плохо живем и не умеем сделать жизнь хорошей. А из-за кого жизнь становится плохой? Ведь ее люди сами делают. Стоит разговориться за стаканом вина или в компании, и тотчас выясняется, что всякий знает, как все плохо, и всякий знает, как надо вести себя друг с другом. И я тоже знаю! Вот, к примеру, старый Киш. Летом его дом бомбой разрушило, под развалинами жена погибла, а теперь вот и сына на фронте убили. Ничего у него не осталось, от мебели одни обломки; слепил я по его просьбе какой-никакой стол, шкаф, кровать. Хорошо бы теперь деньги с него получить, ведь и мне жить надо! При таких обстоятельствах мне бы рукой махнуть, не надо, мол, твоих денег, потом как-нибудь сочтемся! Только ведь и я лишь на то живу, что за работу заплатят! И добрым не могу быть, а то самому зубы на полку положить придется, ни хлеба не будет, ничего. Как тогда быть? Что это за мир, где человек не может стать добрым, потому что жить хочет? Вот уж поистине дьявольских рук дело! Хороших качеств у всякого хоть отбавляй, а жить согласно с ними не можем, потому как из-за невыносимого устройства жизни изо дня в день забывать о своих хороших свойствах приходится, то есть о том, какими мы можем и на самом деле хотели бы быть…»

Он направился обратно в дом.

«И что из всего этого следует? Получается так, будто по отдельности все мы люди добрые или можем быть добрыми, и только когда вместе — злые или по крайности не умеем быть добрыми! А что это значит в свой черед? А то, что всякий раз, когда мы злимся и срываем злость на своих ближних, после чего все у нас идет прахом, в нас говорит нечистая совесть, беспрестанно грызущая нас! Из-за того нечистая, что мы с каждым днем и каждым часом что-то в себе теряем. А на что способно множество людей с нечистой совестью? Чего от них ждать, если они не сочувствуют друг другу? Ведь если мы хоть что-то можем — это поверить друг другу, что каждый из нас сам по себе хотел бы стать добрым!»

Не докурив и до половины, он бросил сигарету и затоптал ее.

Жена на кухне мыла посуду. Ковач не стал ее ждать, как делал обычно, прямо прошел в комнату, зажег ночничок и начал раздеваться.

Уже сев на край постели, чтобы стянуть подштанники, он задумчиво покачал головой:

«Разве мы так уж привязаны к жизни? Или так сильно боимся страданий? Я бы вовсе не сомневался насчет того, что выбрать, ежели бы не был убежден, что родился для счастья. Только правда ли это? Пожалуй, я просто боюсь страданий! Но ведь как раз об этом и речь… Из-за этого, конечно, и нельзя жить, как Дюдю, как бы это ни было честно и порядочно. Вот до чего боязнь страданий сильнее честности…»

Он влез в ночную рубаху.

«И все же не такие уж мы, видать, безнадежные подонки. Разумеется, мы знаем, чего остерегаться и чему радоваться! Но все-таки правильна лишь та прежняя мысль: мы на земле для того, чтобы быть счастливыми! Это цель всего живого на земле! Главное веление жизни! Это же ясно как день! Ежели так повелел Творец, то этому нужно следовать прежде всего прочего. А ежели так велит не Творец, а природа, то и тогда все справедливо. С какой стати противиться, когда мне велят жить счастливо? Я согрешил бы перед лицом всяческих законов, если бы сам выбрал для себя горе и страдание».