Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни Страница 17

Вся компания разделилась, рынок рассеялся, и Анай пошел проводить вождя. К северу от подножия горы они пересекли целую цепочку песчаных волн, надвигавшихся на колодец. Вокруг толпились караваны в полном обличье, женщины и дети. Все боролись с ветром и страстно пытались отвоевать свою долю воды. На вершине холма мужчины трудились над уничтожением песчаной гряды. Наполняли песком огромные меха, маленькие корзины из пальмовых веток и обыкновенные мешки и скрывались один за другим внизу, на другой стороне холма.

Вождь наблюдал за их работой: буря не прекратилась, и он не знал, то ли это люди вызвали вихри, подняв тучу пыли, то ли сам гиблый принялся их всех дразнить, возобновив в очередной раз свой натиск.

Он налетал безумными шквалами и развязывал узлы на чалмах, раздувал полы широких одежд, надувал их воздухом, словно бурдюки, полные воды, чтобы облегчить себе задачу — вырывать и похищать свои жертвы, выпуская их прочь, на чистое пространство.

Вождь, набычив голову, сопротивлялся таким порывам. Анай тоже.

Громким голосом, чтобы перекричать вой ветра, вождь сказал:

— Я с тобой уединился, чтоб о нашей задумке потолковать.

Он прихватил чалму на голове обеими руками и продолжал все так же громко:

— Фатиху прочитаем, как только ветер этот гиблый позволит. Ты видишь, в этом году в его упорстве какая-то тайна есть, а?

Налетела еще одна волна — их обоих кинуло вперед. Полы одежд на мужчинах захлопали и залопотали, пока они, противясь напору, согнули спины.

— А что, если ветер не успокоится? — прокричал Анай. — Ты же знаешь, гиблый — что рок для Сахары!

— Верно. Но в этом его упорстве в нынешнем году есть загадка. В Сахаре одна природа предписывает людям, что делать, а не наоборот. Уха у нас отвечает за безопасность колодца с самого первого дня.

Он подождал, пока не стих очередной шквал, затем продолжил:

— Я у него сегодня в глазах такую печаль заметил, какой давно не видал — с тех дней тоскливых в пору правления шейха из братства. Такого у него во взгляде не было, даже когда его отец погиб в походах. Это — печаль отчаяния.

— Ну, я попытаюсь что-нибудь сделать в помощь. Правда, некоторые говорят, что он сам из сподвижников был и вместе с шейхом братства участвовал в войне за реку.

— Ну, кто ж из молодых не принимал участия в набегах шейха братства на реку? А что, сам Фарук Омар не был, что ли, самым жестоким вождем язычников, пока не внушил ему Аллах веру ислама?..

— Я не вижу причины, чтобы ждать чего-то. Гиблый — рок Сахары испокон веков.

— Они наша судьба. Сама Сахара нам жизненный путь указывает. А если гиблый нам отсрочку не дает — стало быть, в том воля Сахары.

Он учащенно задышал, превозмогая ветер, затем произнес:

— Говорят, что эмира готовит свое обещание — Праздник[109] устроить. Вся молодежь обещанного Вау ждет. Большинство парней отказалось выезжать на смотр верблюдов в пустыню, ждать предпочитают. Так когда этот срок-то?

— Скоро. Не долго и ждать. Не позволим мы, чтобы гиблый своими кознями такой день испортил.

Рот вождя забило пылью, и он замолчал.

7

На равнине объявился новый посланец.

Прибыл он с наступлением сумерек. За собой тащил тощую верблюдицу. Ветер раздувал его широкий голубой джильбаб[110], словно пытаясь оторвать его этаким нехитрым способом от земли и унести его в небесные просторы. Путешественник вцепился в уздечку и звал за собой бедную верблюдицу. Сам он был худой, обгоревший, с кожей, изъеденной оспой, изрывшей ему и лицо, и руки.

Направился он к подножию населенного духами Идинана. Верблюдицу стреножил на равнине, а сам поднялся повыше — занять горную пещеру, чем возбудил у народа немалое любопытство. Вождь послал к нему человека предупредить этого поселенца о джиннах, но тот над ним посмеялся и сказал, что, мол, принадлежит к числу тех, что сокровища ищут. Заметив изумление в глазах племенного посланца, незнакомец потребовал от него, чтобы тот известил шейха, что собратья по отысканию золота и народ духов происходят родом из одного корня. Да еще заявил нагло, будто они все одну грудь сосали — у одной и той же ифритки, и сопроводил это свое откровение раскатистым хохотом.

Несмотря на то, что равнина, в принципе, привыкла к появлению всякого рода посланцев, путешественников и странников, возникавших почти ежедневно, тем не менее неустрашимость данного гостя произвела на народ впечатление. Изумило людей прежде всего то, что нашелся в Сахаре несведущий в историях джиннов человек, не знающий об их давнем выборе и извечном проживании на Идинане. Да и в последующие дни они видели, как он спускается по склону, исследует расщелины и пещеры, роется в старых могилах в порыве соучаствовать в делах с джиннами и разделить с ними сокровища.

Но он, однако, не ограничивался только этим греховным вожделением и поисками злосчастного металла, а удивил народ еще больше, когда через несколько дней стал проповедовать заслуги ветра и подсчитывать число подвигов гиблого в Великой Сахаре. Он заявился к общине, боровшейся с ветром и защищавшей колодец, и сказал Ухе, что, мол, противиться напору гиблого все равно, что судьбе противиться. А сам ветер есть никто другой, как посланник с пресветлым откровением. Очищает Сахару от чумы и холеры. Опыляет пальмы и растения и прорывает для людей занесенные колодцы. Уха на все это возразил: «Что же на этот раз он не роет, а заносит песком?» На это рябой пришелец отвечал: «Если что засыпал, так на то воля рока. Не будет успеха у того, кто против рока борется». Здесь Уха промолчал, а гость добавил: «Вы что же, забыли, что это гиблый для вас колодец открыл? Он ведь со времен гигантов песком был засыпан — многие тысячи лет…»

Уху ему переубедить не удалось, обмотал он свою рваную обветшалую маску вокруг рябого лица и отправился в свою пещеру в горах, на ходу приговаривая: «Засыпать — время и отрывать — время. Так же как есть свой час для смерти, и час — для рождения. Горе упрямцам!»

Это все, что поведал дервиш, ковыляя от дома к дому в поисках пристанища.

8

Явилось несколько вассалов[111] со вьючными седлами для ослов. Они наполнили их песком и приспособили на горбах верблюдов вместо того, чтобы тащить на веревках по склону, как обычно делают негры со своими мехами и мешками. Ахамад[112] остановился на холме, затягивая свою поджарую талию полотняным поясом и подшучивая над несчастными вассалами. Заговорил о благочестии и позоре, адресуя речи свои Ухе:

— Если, брат, увидишь в Сахаре что неприглядное, так поройся между скал — точно вассалов каких-нибудь найдешь! В этих головах одни козни строятся против всего на свете — лишь бы обеты да традиции порицать.

Некоторые из находившихся рядом ответили на шутку и засмеялись, но на пришельцев это не возымело действия — вьючные седла полнились песком, как прежде.

Уха улыбнулся, а Ахамад продолжал свое:

— Ослиные седла на спины махрийцам резвым надеть! Непременно дервишу сообщу, чтобы всем передал. Да еще поэтессу на вас натравлю — высмеет!

Уха продолжал улыбаться, пытаясь предостеречься от волн крупного песка и пыли, которыми ветер бил в лица, словно градом пуль. Среди приспешников кто-то робко засмеялся.

Уха вступил в разговор:

— Это все подстать их благочестию. Им просто нравится быть предметом осмеяния наших поэтесс.

Весь холм разразился хохотом. А к ним тем временем подошел один из вассалов: высокого роста, стройный, на голове у него было намотано невзрачное покрывало — лисам из зеленого муслина. Он сплюнул порцию жевательного табака и насмешливо произнес:

— Дела наши ничуть не хуже, чем у благородного, что встречает гиблый в своей лучшей одежде, опоясавшись мечом, будто покорять племена в джунглях собрался. Ишь ты — налет!

Шутка вызвала удивление, весь народ засмеялся. А Ахамад повернулся к Ухе и заметил:

А что, правду, видать, сказал. Да, мне с тобой, конечно, не тягаться. Что тут скажешь?

Уха продолжал упорствовать перед всем собранием: он вышел на борьбу с гиблым в полном воинском одеянии. Нарядился в самую престижную одежду. Надел широкую белую рубаху, отделанную наверху голубой каймой. Голову его обвивала величавая белая чалма, словно питон из джунглей, а сверху еще красовался голубой тагульмуст[113]. Спереди на чалме был укреплен амулет из сложенного вдвое клочка кожи. На груди его располагалось огромное ожерелье из талисманов. Длинный меч в ножнах, украшенных мелкой узорной чеканкой в форме округлых коготков красавиц, свисал с его пояса и болтался, едва не касаясь земли.

Натягивая край чалмы на глаза в попытке прикрыть чувство стыда, он произнес: