Осама Дадзай - ЗАКАТНОЕ СОЛНЦЕ Страница 17

— Да нет, просто я терпеть не могу такой цвет.

— Что ж, — грустно сказала она, после чего как раз и заявила, что я похожа на героиню «Дневника Сарасина» и что со мной бесполезно разговаривать.

Некоторое время мы молча рассматривали зимнюю реку.

— «Прости! и если так судьбою

Нам суждено, — навек прости![12]» — продекламировала подруга, потом быстро повторила эти строки Байрона в оригинале и обняла меня.

Мне стало стыдно.

— Прости меня, ладно? — прошептала я и пошла к станции Отя-но мидзу. Пройдя немного, оглянулась и увидела, что она все еще неподвижно стоит на мосту, не спуская с меня глаз.

Больше мы не встречались. Мы брали уроки у одного учителя-иностранца, но учились в разных школах.

С тех пор прошло двенадцать лет, а я так и осталась героиней «Дневника Сарасина». Чем же я занималась все это время? Идея революции меня не увлекла, влюбляться я тоже не влюблялась. Люди, умудренные опытом, поучая нас, твердили, что на свете нет ничего глупее и отвратительнее революции и любви. В довоенные и военные годы мы принимали их слова за истину. Но после капитуляции перестали доверять своим умудренным опытом наставникам, нам стало казаться, что в настоящей жизни все совсем по-другому, что они жестоко обманывали нас, уверяя, что виноград-то зелен, а сами прекрасно знали, что на свете нет ничего прекраснее, упоительнее революции и любви. Человек рожден для революции и любви.

Перегородка вдруг отодвинулась, и показалось улыбающееся лицо матушки.

— Ты еще не легла? Неужели тебе совсем не хочется спать? — спросила она.

Я посмотрела на часы — было уже двенадцать.

— Не хочется. Читала книгу о социализме и разволновалась.

— А-а. У нас нет сакэ? В таких случаях неплохо выпить, тогда сразу заснешь.

Она словно подтрунивала надо мной, и в том, как она это делала, было что-то очаровательно декадентское.

Скоро наступил октябрь, но вместо пронзительно ясного осеннего неба над головой нависали темные тучи, тянулись слякотные душные и жаркие дни, как будто вернулся сезон дождей. Каждый день к вечеру температура у матушки неизменно повышалась до тридцати восьми, тридцати девяти градусов.

А однажды утром у нее распухла рука, да так сильно, что я перепугалась. В последнее время матушка, когда-то любившая порассуждать о том, сколь завтрак важнее и приятнее обеда и ужина, по утрам, не вставая с постели, с трудом съедала чашечку каши. В тот день, зная, что она не выносит запаха соленых овощей, я приготовила для нее суп из грибов[object Object] похоже, его запах тоже вызвал у нее отвращение: поднеся чашечку к губам, она тут же тихонько опустила ее на столик. Тут-то к своему ужасу я и заметила, как сильно вздулась ее правая рука.

— Маменька, что это у вас с рукой?

Ее побледневшее лицо тоже показалось мне немного отекшим.

— Ничего особенного. В такой опухоли нет ничего страшного.

— Когда это случилось?

Матушка молчала, зажмурившись, как от яркого света. Я едва сдержалась, чтобы не разрыдаться. Это была не ее рука. Это была рука какой-то чужой женщины. У моей матушки такие изящные тонкие руки. Я их очень хорошо знаю. Нежные руки. Прелестные руки. Неужели я их больше никогда не увижу? Левая рука пока еще почти не изменилась, но мне было так больно, что, не в силах смотреть на матушку, я отвела взгляд и уставилась на корзину с цветами, стоявшую в нише.

Слезы душили меня, и я пошла в столовую, где Наодзи в одиночестве ел яйцо всмятку. Даже в те редкие дни, которые он проводил с нами в Идзу, по вечерам он обязательно уходил к О-Саки и возвращался домой пьяным. Утром вид у него был весьма помятый, отказываясь от риса, он съедал только несколько яиц всмятку, потом поднимался к себе на второй этаж и до вечера валялся в постели.

— У матушки распухла рука, — сказала я и опустила голову. Продолжать я не могла и молча стояла перед ним, содрогаясь от рыданий.

Наодзи тоже молчал. Я подняла голову:

— Боюсь, это конец. Ты не видел ее? При такой опухоли надеяться не на что, — проговорила я, ухватившись за край стола.

Наодзи помрачнел.

— Ничего, скоро все кончится. Черт, вот гадость!

— Я хочу ее вылечить. Я непременно как-нибудь вылечу ее, — говорила я, ломая руки.

Вдруг Наодзи заплакал.

— Неужели ты не понимаешь, что ничего нельзя сделать? Мы ничего не можем сделать! — и он стал яростно тереть кулаком глаза.

В тот день Наодзи отправился в Токио, чтобы сообщить обо всем дяде Вада и получить соответствующие указания, а я с утра до вечера проплакала, сдерживаясь только тогда, когда была возле матушки. Я плакала, когда сквозь утренний туман брела за молоком, плакала, когда причесывалась перед зеркалом, плакала, когда красила губы. Мне вспоминались счастливые дни, проведенные с матушкой, разные, связанные с ней случаи, и я все плакала и плакала без конца. Вечером, после того как стемнело, я вышла на веранду и долго рыдала. На осеннем небе мерцали звезды, у моих ног неподвижно лежала чужая кошка.

На следующий день опухоль стала еще больше. От еды матушка отказалась. Она не стала пить даже мандариновый сок, сказав, что он раздражает ее воспаленные десны и нёбо.

— Маменька, а что если вам повязать марлевую повязку, как советовал Наодзи? — я хотела улыбнуться, но пока говорила, мне стало так тяжело, что я разрыдалась.

— Ты, наверное, устала, у тебя столько хлопот каждый день. Найми сиделку, — тихо сказала матушка.

Она беспокоилась не о своем здоровье, а о моем! От этой мысли мне стало так горько, что я вскочила и убежала в ванную, где наплакалась всласть.

После обеда вернулся Наодзи с доктором Миякэ и медсестрой.

Всегда готовый пошутить доктор на этот раз вошел в комнату больной с сердитым видом и сразу же начал осмотр. Потом, словно ни к кому не обращаясь, сказал:

— Что-то вы мне сегодня не нравитесь. — И ввел матушке камфару.

— Доктор, вам есть где переночевать? — словно в бреду спросила она.

— Да, в Нагаоке. Я забронировал себе номер в гостинице, не беспокойтесь. Вообще, вам, больная, запрещается беспокоиться о других, вы должны думать только о себе, есть все, что ваша душенька пожелает, и чем больше, тем лучше. Самое главное для вас теперь правильно питаться. Завтра я снова зайду. Сестру я оставляю здесь, она позаботиться о вас.

Все это доктор произнес громко, глядя на матушку, потом, задержав взгляд на Наодзи, поднялся и вышел.

Наодзи проводил доктора и вернулся в комнату. Я заметила, что он с трудом сдерживает слезы.

Тихонько выйдя из матушкиной комнаты, мы прошли в столовую.

— Что, никакой надежды? Да?

— Это ужасно! — криво улыбнулся Наодзи. — Такого резкого ухудшения доктор не ожидал. Он говорит, ей осталось дня два, не больше.

Из глаз его хлынули слезы.

— Не знаю, должны ли мы телеграфировать всем, или можно обойтись без этого? — спросила я. Как ни странно, я была совершенно спокойна.

— Мы обсуждали это с дядей, он говорит, сейчас не время устраивать многолюдные сборища. Если кто-нибудь вдруг приедет, нам неудобно будет оставлять его на ночь в этом доме, он слишком тесный, а приличных гостиниц в округе нет. Даже в Нагаоке трудно устроиться. Иными словами, мы слишком бедны теперь, чтобы приглашать гостей. Сам дядя приедет сразу, но он ведь такой скряга, от него никакой помощи не дождешься. Даже вчера вечером он не столько говорил о маминой болезни, сколько читал мне нотации. Без всяких скидок на ситуацию. Как будто нравоучения скряги могут кого-то поставить на истинный путь. Они с мамой как небо и земля, даром что родные брат и сестра. Терпеть его не могу.

— Но ведь теперь ты, обо мне и говорить нечего, будешь полностью зависеть от него.

— Ну уж увольте. Лучше просить милостыню. Вот тебе действительно придется вверить себя его чутким попечениям.

— Я… — слезы выступили у меня на глазах. — Мне есть куда пойти.

— Ты помолвлена? Это уже решено?

— Нет.

— Будешь жить одна? Работающая женщина… Не морочь мне голову!

— Нет, не одна. Я стану революционеркой.

— Что? — выпучил глаза Наодзи. Тут меня позвала медсестра.

— Ваша матушка хочет с вами поговорить.

Я поспешила в комнату и села у постели больной.

— Что, маменька? — спросила я, склонившись к ней. Но матушка молчала, хотя явно хотела что-то сказать.

— Воды? — спросила я.

Она чуть заметно покачала головой. Нет, пить она не хотела. Через некоторое время она прошептала:

— Я видела сон.

— Да? Что же вам приснилось?

— Змея.

Я вздрогнула от ужаса.

— Там у веранды, на камне, где мы снимаем обувь, лежит змея вся в красных полосках. Пойди взгляни!

Похолодев, я встала и, выйдя на веранду, посмотрела сквозь стеклянную дверь: на камне действительно лежала змея. Вытянувшись во всю длину, она нежилась в лучах осеннего солнца. У меня потемнело в глазах.