Саша Виленский - Тридцать шестой Страница 17

— Да нет. Сказал: фанатик.

— Правильно сказал. Я фанатик и есть. Истинный фанатик: мне папский престол и самшитовый крест на парчовых одеждах не нужны. Мне Господь нужен, Всеблагий и Всемилостивый.

— Это точно! — подал голос Иларион. — Кроме молитвы, этому праведному человеку ничего не нужно. Просто ничегошеньки. Даже как-то обидно становится.

— Нишкни! — грозно возопил Антоний. — Молчи и никогда не говори о том, чего не понимаешь!

— Да где уж нам, — издевательски ответил Иларион.

Он опять разонравился Проклу. Зачем так унижать старца? Антоний — человек праведный, это сразу видно, посвятил себя Богу, ты же сам пришел к нему, чтобы получить частичку его мудрости, так зачем же так? Слушай, впитывай и делай выводы, раз уж ты здесь. А этот отставной козы барабанщик чего-то строит из себя.

— Э-э-э нет, брат Прокл! — весело вскричал Иларион. — Ничегошеньки я из себя не строю, я просто хочу понять…

Антоний молча развернулся, еще раз хлебнул водички из водопадика и, согнувшись, пополз обратно в пещеру.

— Видишь, презирает меня. Ненавидит буквально, — продолжал так же весело бывший легионер. — А за что? Вот спроси: за что?

— Так понятно, за что, — неприязненно буркнул Прокл. — Ну что ты его достаешь? Зачем издеваешься?

— Кто? Я? Да ни в жизнь! — Иларион по-прежнему развлекался. — Наоборот, я понять хочу.

— Что ты хочешь понять?

— Логику. Простую житейскую логику. И серьезную логику жизни. Но ни на один вопрос не получаю ответа. Только плевки, метание кала, ругательства или полное игнорирование моего присутствия. Почему? Только потому, что я задаю неудобные вопросы?

— Нет! — неожиданно раздался голос из пещеры, и вновь показалась голова Антония. — Не из-за того, что задаешь неудобные вопросы. А из-за того, что ты не истину хочешь узнать, а вовсе напротив Князю Лжи служишь и меня пытаешься на его сторону затащить всеми силами, прости Всевышний!

— Да Господь с тобой, Антоний! — Иларион горестно покачал головой. Прокл потерялся окончательно и вообще перестал что-либо понимать в происходящем. — Куда я тебя пытаюсь затащить? Только потому, что я спросил: «Зачем Всевышний создал женщин, если от них бегать и сторониться общения с ними?»

— Именно! Именно поэтому! Ибо сам знаешь, для чего послано нам искушение, но прельщаешь пакостными вопросами лукавства ради!

Антоний опять исчез в глубине пещеры. Иларион развел руками:

— Вот, Прокл, видел? Сие называется: «Иларион задал вопрос». Ну что в этом такого, что меня нужно всячески обзывать и честить?

— Видишь ли, — неуверенно начал Прокл, — я, конечно, не большой знаток, но попробую тебе объяснить. По нашему учению есть два мира: мир материальный, тот, что окружает нас, и мир духовный, находящийся вне нас, но отражающийся в нашем сознании. Высочайшее благо для смертного человека — оторваться от мира материального и слиться с миром духовным.

— Ну так и прыгните все вместе с высокой скалы, моментально, скопом — и отправитесь в духовный. Нет?

— Нет. Ибо по своей воле оставить этот мир мы не вправе. Только по Его воле. Поэтому мы молимся, чтобы приблизить тот час, когда мы соединимся с Господом в идеальном мире.

— Так я ж о том и спрашиваю, я ж именно это и понять хочу! С какой целью создан тогда материальный мир? Если все так стремятся к идеальному и прекрасному духовному? Логичней было бы создать сразу духовный мир и жить в нем себе спокойно, без всех этих глупостей!

— Лжец! — Антоний, видно, не выдержал и снова вылез из своего убежища. — Наглый и беспардонный лжец! Тебе ли не знать про первородный грех?

— Ну да, — терпеливо продолжал Прокл, — раньше так и было: первые Его творения и жили в идеальном духовном мире вечного блаженства. Но потом ослушались — и были изгнаны в этот мир, материальный.

— Да что ты ему, змею, объясняешь-то! — кипятился Антоний. — Он это лучше любого из нас знает.

Иларион от души хохотал:

— Антоний, душа моя, ну что ж ты так нервничаешь? Хорошо, представим, что так оно все и было. И материальный презренный мир был создан только для того, чтобы праведный человек отринул его соблазны и стремился вернуться туда, где ему по чину и место. Еще раз — предположим, потому что все это намного сложнее твоей примитивной формулы. А теперь скажи мне: тот, кто вкусно ест изысканные блюда, сладко спит с прекрасными женщинами, имеет власть над другими людьми, покорными ему во всем, повелевает народами и сокрушает царства земные — есть ему место в духовном мире?

— Нет! — выкрикнул Антоний. — Только праведный человек, праведный и благочестивый получит счастье сесть подле Всевышнего и вкусить вечное блаженство!

— Хорошо, — с покладистостью, за которой наверняка последует какая-нибудь каверза, согласился Иларион. — Следовательно, в дивный светлый мир попадут единицы вроде тебя, Антоний? Или вот еще Прокл. Да?

— Да. Но таких нас много.

— Да нет, вас таких практически нет никого, — тихо пробормотал Иларион, но Прокл его услышал. А громко легионер сказал: — Так я тебе и предлагаю просто, быстро и максимально приятным способом вкусить это самое вечное блаженство! Что ж ты отказываешься-то, прости Господи?

Антоний покачал головой и плюнул в сторону легионера.

Чем дальше, тем больше по ходу разговора нарастало в душе Прокла странное чувство. Этот Иларион был вовсе не так прост, как показалось сначала. Веяло от него чем-то таким, не то чтобы неприятным, но внушающим опасение. Страхом от него пахло. Прокл после долгого ожидания мучений знал, как пахнет страх, и сейчас прямо-таки ощущал этот запах. Неожиданно стало заметно, что Илариону вовсе не весело, хотя он очень удачно изображал, как развлекается философской беседой с умными людьми. Что-то тут было не то. Ох, не то!

— Прекрасно! — продолжал тем временем странный легионер. — А вот если бы вам сказали, что те, кто будут наслаждаться напропалую, пустятся во все тяжкие, те, чьи самые потаенные, самые низменные желания исполнятся, — все равно попадут в духовный, идеальный, прекрасный мир, то сколько бы людей продолжало молиться и избегать соблазнов?

— Да уж остались бы такие люди, — ответил Антоний. — Но ты этого не поймешь. Потому что нет выше наслаждения, чем такое подвижничество. Ты считаешь, что гурман — это тот, кто жрет за обе щеки паштет из ласточкиных языков, а я считаю, что гурман — это тот, кто ест грубый хлеб, сделанный собственными руками, но приправленный искренней молитвой, осененный благодатью Господа. Ты считаешь, что упиваться властью над другими — это прекрасно, а для меня прекрасное — упиваться властью над собой. Ты считаешь, что нет слаще податливого женского тела, а я считаю, что нет слаще наслаждения укрощением плоти во имя великой цели.

— Ну да, — прервал его Иларион, — а как же род человеческий? Не будет продолжаться, коль скоро все плоть начнут укрощать.

— Глупости! — отрезал Антоний. — Всегда и везде найдутся те, кто извергнет семя во имя будущих поколений. Но нужны и те, кто, презрев плотские наслаждения, насладится духовным. Неужели эта простая мысль так тяжела для твоего понимания? И вообще, почему ты пришел именно ко мне, а не к бесчисленному сонму грешников, которые бы с радостью откликнулись на твое предложение?

— На какое предложение? — встрял Прокл.

Иларион отмахнулся:

— Грешники мне как раз ни к чему. Вот уж кто не нужен, тот не нужен. Потому я и пришел именно к тебе. Ибо ты есть тот, кому это все предназначено, но я никак не могу понять твоей логики.

— И не поймешь. Я тебе уже столько раз объяснял, а ты просто не хочешь понять.

— И не пойму. Если тебе это ничем не грозит — вообще ничем! — то почему хотя бы не попробовать пожить другой жизнью? Просто попробовать. Из интереса. Познать другие творения Всеблагого, посмотреть, как устроен мир, испытать власть над людьми — исключительно с самой благородной целью. Например, призвать как можно больше людей к посту и молитве во славу Его? Разве не этого Он хочет?

— Откуда я знаю, чего хочет Он? Мне Его пути неведомы. Мне ведом только мой путь. Им и иду. С какой стати мне его менять?

Антоний залез — в очередной раз! — в свою пещеру, давая понять, что разговор окончен.

Иларион молчал, глядя куда-то в сторону. Улыбка сошла с его лица, похоже, он над чем-то мучительно размышлял. Потом вытащил откуда-то шерстяной плащ, кинул Проклу.

— Ложись спать, Прокл. Завтра новый день. Хлеб будем печь. Вон там, у камней ложись, в пещере все равно места нет.

Всю ночь Прокл ворочался, то проваливаясь в спасительную дрему, то мучаясь самыми разными мыслями, то перебирая сказанное накануне и пытаясь понять, что бы это значило. Слышал, как выползал из своего убежища Антоний, что-то бурчал, забирался обратно.