Артур Кангин - Запах денег Страница 17

— Алло!

— Это тебе за казино, за стриптизершу, за секретаршу Эллочку, — отчеканила трубка.

— Кто говорит?

— И запомни, в полночь ты вернешься назад. Попытайся сделать хоть что-нибудь доброе.

— Послушайте!..

Мобильник безразлично отозвался короткими гудками.

Паша заскулил, отшвырнул телефон, ударился головой о стену.

А васильковый мобила вдруг наполнился внутренним светом, засверкал солнечными всполохами.

Павел схватил трубку, приник к монитору, по которому бежала строка: “До конца пребывания в жизни осталось 5 часов 40 минут 37 секунд”.

В глубокой задумчивости Паша выскочил во двор. Вместо ласкающей взор вишневой “Ауди” у подъезда горбилась морковно-рыжая “Ока”. С Пашиными номерами!

Фирмач с втиснулся в клоунский узкий салон, повернул в зажигании ключ.

Добрые дела, говорите? Ладно!

Паша Голубев вывернул на Садовое кольцо с рекламными щитами пива и табака, вклинился в стаю чадно ползущих лимузинов.

“На Воробьевы горы!” — почему-то решил он и наддал газу.

У здания МГУ он увидел мигалки милицейских машин и сгрудившуюся у высотки толпу.

На перилах балкона пятого этажа сидела девушка.

Павел выскочил из машины.

— Хочет покончить с собой.

— Несчастная любовь.

— Разобьется?

— Покалечится. Упадет на газон.

Растолкав праздно болтающих зевак, Паша молнией взлетел по лестнице, вышел на балкон.

— Не прыгай, а?!

Девушка зло сверкнула глазами:

— Уйди!

— Я был там. Ничего хорошего…

— Где там? — девушка дернула губами.

— На небесах.

— Прикалываешься?

— Правда! Мне ангелы даже мобильник дали.

Паша показал васильковый телефон.

Девушка откинула русую прядь:

— Никогда еще не видела таких комиков.

— Пойдем, перекусим. У меня внизу “Ока”.

Девушка протянула ему руку.

Они гуляли с Соней по Арбату, пили кофе по-турецки, лакомились мороженым, грызли фисташки.

Потом поехала в Пашину хрущебу.

А на часах меж тем было — 23.45.

Ровно в полночь затрезвонил мобильник.

— Пора! — произнесла трубка голосом ангела-крепыша.

— Постойте! Хотя бы еще одну ночь!

— До встречи…

Свет померк в глазах Павла и с новой силой вспыхнул.

Ангел-крепыш шлепал его по щеке крылом, приводя в чувство.

Паша тряхнул головой:

— Верните к Соне!

— Ты попадешь в рай. За спасение девичьей души.

— Не хочу в рай!

— Тебя никто не спрашивает.

И тогда Павел полез с ангелом драться. Выдернул из его плеча несколько перьев, укусил за плечо.

Свет вновь погас в его глазах.

Очнулся он в своей прежней роскошной квартире.

Выглянул в окно, у подъезда его алая “Ауди”.

Прислушался. Женское пение. Это Сонечка плескалась в ванне.

Рванул дверь. Точно! Милая, дорогая, единственная…

— Соскучился? — сдула пену с ладони.

— Я… Ты… Они… — заблеял Паша.

— Сейчас выйду, котик. Завари цейлонский чаек.

Павел вприпрыжку понесся на кухню. У газовой плиты мирно лежал васильковый мобильник.

Павел схватил его, нажал на клавиши. Телефон был мертв. Аккумуляторы сели.

Павел и Сонечка поженились и родили малышечку Варю.

Дела на фирме у Паши идут на редкость хорошо.

Самочувствие у супругов отменное.

Жить будут долго.

А мобильник даже и с новеньким аккумулятором не заработал.

Но Соня настояла поставить его в “красном” углу, под иконкой ангела-хранителя. Ведь именно небесный мобильник свел вместе два любящих сердца.

Паша покряхтел, но согласился.

Одно пугает, вдруг мобильник опять оживет?!

Капсула 18. МУХА

У Степана Лапина, художника-авангардиста, любимца публики, критики и томных женщин, всё не заладилось.

На выставку в Сокольниках пришла лишь сотня посетителей. Матёрые критики обозвали его бездарностью и приспособленцем. Супруга Светлана умотала на Мальту, к рыцарям с могучими гениталиями. Любовница Люська отбыла в Новую Зеландию с овечьим пастухом, алчным миллионером.

Остался Стёпа один, яки перст.

Заперся в мастерской. Достал бутыль вискаря, маханул стопарь, да и принялся крест накрест полосовать свои картины, а обрезки холста топтать ботинками на толстой каучуковой подошве.

Вдруг вокруг Стёпы принялась виться большая, изумрудным брюшком муха. Бьется в грудь, в лоб, в испоганенные ободрышами краски руки.

— Отстань! — Стёпа яростно отмахнулся.

— А ты не юродствуй! — колючим голоском отвечает гостья.

Допился до чёртиков? С одного-то стопаря? Рано!

Стёпа устало опустился на бутылочный ящик. Закрыл глаза. Главное, не поддаваться панике. Он здоров, счастлив, умен…

Муха же села на Стёпино плечо, деловито умылась, почесала лапкой перламутровые щеки и говорит:

— Я — некоронованная королева мух Останкинского района.

— Ну, и?… — Стёпа разлепил глаза.

— Будешь меня слушать, я тебе помогу.

Стёпа ошалело скосился на соседку, потянулся за вискарем, а муха напружинила жирное брюшко и ему директивно:

— Не бражничать!

Стёпа сглотнул слюну.

И стал Степан жить с княгиней Ольгой, так муха попросила себя называть.

— Хочешь добиться ошеломительного успеха, — наставляла его Оля, — перестань живописать эти зловонные тарные ящики, мусорные баки, горестных бомжей на вокзале.

— Но больше я ничего не умею?!

— Неправда! Пиши продубленные ветром, красные лица рыбаков, лучащиеся внутренним светом лики шахтеров, милашечек балерин из Большого театра.

— Кому это нужно?

I. Всем!

II. Эх, муха!..

III. Людям необходима мечта, а не скверна!

Стёпа поначалу с ленцой, а потом с молодецким задором стал выполнять наказ великосветской приживалки.

Через неделю другую вошел во вкус. Современники у него выходили на загляденье. Духом высокие, нравственно чистые, физически опрятные.

Не современники, а конфетка!

Стёпа робко показал новые полотна собратьям по ремеслу, но те лишь повели губой:

— Отрыжка тоталитаризма!

Степан метнулся к знакомым критикам, но те и говорить не стали. Лишь покрутили пальцем у виска.

Горемыка метнулся опять к вискарю, а муха ему:

— Организуй персональную выставку в Манеже.

— Да кто я такой? — захлопал рыжими ресницами Стёпа.

— А ты попробуй, — хрустальным голоском наставляет муха.

И Стёпа попробовал.

Выставка, вопреки всему, имела оглушительный успех.

Чтобы попасть в Манеж и повидать самого Степана Лапина, выстраивались двухчасовые очереди, как во времена крутого коммунизма к Мавзолею.

А из Манежа граждане выходили просветленные, похохатывающие, задорно щелкали орехи и покупали деликатесное мороженое.

Добрый десяток Стёпиных полотен был тотчас куплен отечественными магистральными банками. Сотня картин заказана за бешеные бабки фирмами, кующими счастье на выкачке родных недр.

“Народный художник”, “Певец национального возрождения” — так окрестили Стёпу масс-медиа.

Вернулась с Мальты жена Светка, посыпала голову пеплом. Прискакала с Новой Зеландии любовница Люська, лобызала Степану жилистые ноги.

Стёпа остался тверд, как скала. Он безжалостно прогнал распутниц. Тем более, его дура-жена, наводя генеральный марафет в мастерской, чуть не ухайдакала влажной тряпкой княжну Ольгу.

Оставшись в гордом уединении мастера, Стёпа писал, как угорелый. А венценосная муха умывала мордочку и глядела на художника с материнской симпатией.

Денег Степа стал получать немеренно. Славы и того больше. Однажды ему муха и говорит:

— Баста! С сего дня гуляй напропалую! Чем больше накуролесишь, тем лучше!

— А как же трудовой подвиг? Подвижничество?

— Славы и шальных денег без загулов тебе никто не простит. Дай народу шанс полюбить тебя еще сильнее.

И Стёпа загулял, закуролесил, пустил дым коромыслом.

Цыгане с хмельными медведями, огнеглотатели цирка Никулина на Цветном бульваре, сексапильная певичка, лауреат конкурса Евровидения, навороченная лесбийская поп-группа в клетчатых юбках из Могилева и многие, не менее достойные, другие прошли, если не через Стёпину постель, то через его хлебосольный дом.

Единственно куда не пускал он архаровцев — это в мастерскую, где обитала его шестиногая, любезная сердцу, княгиня Ольга.

Там, перед мрачными ликами каких-то святых, стояла серебряная мисочка с молоком и платиновая тарелочка с мелко накрошенным мясом.

Слух о могучих загулах Стёпы Лапина покатился по просторам российской земли.