Татьяна Соломатина - Мой одесский язык Страница 17

Будут и на Шестнадцатой снова белые пески.

– Давай сходим в Оперный, – говорю я.

– Сейчас?! Уже почти утро!

– Ну тогда давай сходим вокруг Оперного, – смеюсь я. – Это куда ближе Шестнадцатой.

– С тобой хоть из варягов в греки пешком, – муж смеётся в ответ.

Мне не из-за чего грустить. Мне не из-за чего уходить и возвращаться. Мой дом – это он. Все остальные и всё остальное, включая страны и города, театры, моря и океаны – не более чем интерьер. Если чувствовать, а не вдумываться. Если видеть, а не всматриваться.

Мы не идём вокруг Оперного. Мы ложимся спать. Не совсем сразу, конечно… И если вы всё ещё полагаете, что юность заканчивается с белыми песками Шестнадцатой, с сиятельными грандами аншлагов иноземного синематографа в по-провинциальному помпезных золотых берегах вашего детства или с чем-то подобным, то это значит, что вы пока путаете пеший ход с пешеходной экскурсией, а божью искру с пьезоэлементом.

Фельнер, Гельмер и Глазунов

Папе в профкоме дали билеты в Оперный театр. Или в парткоме? Точно не помню. Помню, что на работе. И – да – мой папа был коммунистом, а одно время даже освобождён-ным парторгом, каюсь. Интересно, скольким читающим понятно это словосочетание – «освобождённый парторг»? Полагаю, что такие ещё есть, остальным объясняю: освобождённый парторг – это такой секретарь партийной организации, что освобождён от основной своей профессиональной деятельности. В случае моего папы – от простаивания за кульманом с карандашом. Ну вот, теперь, в век поголовного засилья графических редакторов, придётся объяснять, что такое «кульман». Кульман – это такая здоровенная доска формата А1, с прикрученной к ней линейкой со всякими транспортирами, к которой приставлен инженер с карандашом. Смотрели «Самая обаятельная и привлекательная»? Вот от такой работы мой папа и был освобождён.

Совершенно непонятно, почему парторганизация выбрала его парторгом. Ну, то есть совершенно. Особенно парторганизация такого могучего завода, как «Стройгидравлика». По тем временам – практически корпорация, выражаясь современным языком. Видимо, выбрали его единогласно по приказу вышестоящего райкомо-обкомовского начальства как человека, совершенно не разбирающегося во всяческих хитросплетениях партийной механики, не смотри, что инженер.

Пробыл он парторгом, что правда, недолго. Потому что завод стал строить санаторий-профилакторий, а папа никак не мог понять, куда деваются деньги, выделенные на стройку. И не только понять не мог, но и выяснять стал. Следствие ведут наивные, с глузду съехавшие нанайские мальчики. Его из парторгов и турнули. Тоже долго понять не мог, за что именно. Турнули безо всяких выговоров, потому как выговаривать было не за что. Просто переизбрали. И посоветовали уволиться. Дед сказал, мол, поклонись в ножки, что так всё обошлось. Ты, Юра, хоть и честный, но дурак. Что, впрочем, в конкретно твоём случае – одно и то же. Скажи спасибо, что из партии не попёрли, и срочно увольняйся к бениной маме с этого завода и топай на другой. Благо, рабочих мест при кульманах в промышленном центре Одессе – хоть жопой жуй, всем бездельникам с кохинорами наперевес выстачит. Будешь с бабами чаи гонять, торты «Наполеон» в обеденный перерыв лопать, в командировки по перекрёстным испытаниям ненужных всему прогрессивному человечеству агрегатов ездить и получать свои сто двадцать рублей. А больше тебе, при такой твоей незамутнённой честности, в этой стране делать нечего. Или! Не там родился. У проклятых капиталистов сидел бы в Силиконовой долине или где-нибудь в Массачусетсе и выдумывал бы совершенно никому пока не понятные изобретения, глядишь – Эйнштейном бы стал. А тут твоя голова, вся насквозь дырявая от пронизывающих её безумных идей, никому не нужна. Вот и рисуй коленвал, который любой работяга и без твоих чертежей с закрытыми глазами одним рашпилем выточит. Черти́ и не жужжи!

– Вы, Юра, так лицом похожи на еврея! Жаль, что это всё! – сказала одна из незабвенных старух с Воровского.

Но это всё я потом узнала.

А когда мне было шесть лет, папе дали билеты в Оперный.

– Балет-маскарад, декорации Ильи Глазунова! – услышала я.

Нет, конечно же, папа сказал: «Балет «Маскарад». Но про балеты и маскарады я уже знала, а про драму Лермонтова «Маскарад» – ещё не очень. Поэтому услышала то, что услышала. Что же касается торжественно объявленных папой с пафосом «декораций Ильи Глазунова!», то я потом долго… Но об этом позже. Пока просто запомните.

– Когда? – мамины глаза загорелись. Родители вообще частенько ходили в театр. Можно даже сказать – были заядлыми театралами. Тогда почти все интеллигенты – учителя, инженеры и врачи – были заядлыми театралами. У мамы даже было специальное платье для театра, специальные туфли для театра (зимой она переобувалась в фойе и сдавала пакет с зимней обувью в гардероб вместе с пальто), специальная сумочка и много ещё чего специального для театра.

А ещё почти все интеллигенты были злостными книгочеями. Книги – вообще отдельная история. Если у тебя в доме на полке тогда стояла вся БВЛ – Библиотека всемирной литературы, – то это было примерно как сейчас «Майбах». Или даже бери круче – личный борт. Это так, чтобы юношество понимало, что с чем ела нищая интеллигенция периода застоя, паче чаяния моя книга ему, юношеству, в руки попадёт.

– Завтра вечером, – ответил папа.

– Вот ёлки-моталки! – в отчаянии заломила руки мама. – Завтра вечером я – дежурный воспитатель.

Это означало, что мама остаётся на всю ночь в своей школе-интернате номер семь и в Оперный на «балет-маскарад» никак не попадает. Она, разумеется, обзвонила всех подруг и коллег на предмет поменяться. Но отелефоненных – раз-два и обчёлся: в Одессе с этим делом тогда были ох какие проблемы! И те, кому удалось дозвониться, – никак не могли именно завтра. Мама наверняка бы с кем-то поменялась дежурством, а я бы лишилась чуда – будь тогда мобильные. Ведь именно «в век прогресса и утех плачут люди горше всех!» А в нашем – в те времена глубоко феодальном – государстве всего прогресса-то было, что ДнепроГЭС (простите за фонетику), атомная бомба да «Победа». Так что моя предопределённая встреча с чудом даже не была отсрочена. Ведь, согласитесь, несвоевременное, просроченное чудо – это как растаявшее мороженое, выдохшийся коньяк или кокетливая атласная ленточка, вплетённая в седые уже кудри.

Чу! – это всегда немножко до, а не слегка после. Чу! – это недопонимание предвкушения, а не запланированное повторение уже известного, считанное с восторгов других.

– Тогда я приглашу Людку Митрофанову, – сказал папа.

Может, он сказал не «Людку Митрофанову», а, скажем, «Галку Сидоренко», «Леську Галицкую» или «Фиру Зуперман» – точно я не помню. Помню, что соратниц по кульманам и кохинорам у папы было много, и он с ними со всеми дружил. И помню, что маме это не нравилось. Тогда я не понимала почему. Теперь понимаю. Потому что мой муж, хоть и владеет графическими редакторами, но частенько рисует от руки, как и поныне рисуют все уважающие себя инженеры, архитекторы и дизайнеры – профессионалы, а не те, что трёхмесячные курсы по почте, организованные журналом «Дом, построенный никем из ничего», проходят. И у него много всяких Ир, Свет и прочих девушек и тётенек – проектировщиц. И письма они ему деловые пишут, и по телефону звонят, но в театр он с ними не ходит. Мне, во всяком случае, об этом ничего не известно. Представляю себе мою реакцию, заяви мне супруг мой: «Тогда я приглашу Ирку Иванову». Тут бы я его остро отточенным карандашом и заколола. Прямо у кульмана… в смысле – у монитора.

Так что надо отдать маме должное. Она папу ничем не заколола. Она просто немного покричала всякого. Всякого такого, что женщине образованной никак не следовало. Но, в конце концов, базар на Привозе делала именно она, а там чего только не услышишь. И вдоль и поперёк зачитанная «Крейцерова соната» против народного творчества бессильна.

Покричав всякого, мама вынесла вердикт:

– Пойдёшь в театр с ребёнком!

– Детей же на вечерние спектакли не пускают! – привёл папа аргумент.

Надо отдать и папе должное – он его привёл не ради Людки, Галки, Леськи или Фиры, потому что заниматься со мной папа любил, а именно потому, что детей не то до восьми, не то до девяти лет тогда действительно не пускали на вечерние спектакли. Уж не помню, почему именно. Вероятно, из-за того, что быстро устают, и не каждому карапузу под силу вынести даже «Паяцев», я уж не говорю об «Аиде». А когда дети устают – они хотят спать. А когда они хотят спать – они капризничают, хнычут, некоторые даже изгибаются дугой – и портят всем театр.

Я таким ребёнком не была. Во-первых, практически никогда не уставала. Особенно если меня заинтересовать. Клеить домики из картона я могла по пять часов кряду, чтобы в итоге обнаружить уснувшего рядом со мной папу. Который якобы только на пару минут «закрыл глаза, потому что они устали». Потом на папин храп из комнаты выходила мама, громогласно возмущалась, что уже час ночи, а ребёнок ни в одном глазу! Я всегда удивлялась. Потому что ночи был уже не час, ночь была уже давным-давно, ещё когда мы сели домики клеить. Потому что уже и тогда за окном было темно.