Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 17

— За мои гениальные стихи надо платить золотом! Об этом говорили и Смеляков, и Слуцкий, и Твардовский.

— Золотом! — как эхо вторили почитатели поэта, которые постоянно волочились за ним.

Передреев страдал нарциссизмом, был пьяницей, психопатом, хамом, любителем драк и… по-настоящему большим поэтом — меня так его стихи просто-напросто пробирали до костей. Во время слета «гениев» Передреев был главным зачинщиком стычек; утихомирить его никто не мог. Но случалось, в кафе появлялась его юная дочь, манекенщица; он, шальная голова, сразу затихал и покорно следовал за своей наследницей (обожал ее) — она выводила его из кафе за руку, как провинившегося мальчишку.

И все же чаще распоясавшегося поэта останавливали более действенным методом. Как-то в Пестром зале, кивнув на мужа И. Скорятиной (секретарши писательской организации), Передреев гаркнул:

— А это что еще за г…о за нашим столом?!

Супруг Скорятиной был тихим скромным инженером — в тот вечер он просто зашел за женой и впервые оказался в литературном обществе; на столь хамские слова он только и нашелся, что плеснул кофе в морду поэту. Передреев сжал кулаки и вскочил, готовый ринуться в драку. К счастью, за столом сидел журналист и прозаик, автор исторических романов Юрий Федоров. Спокойный, немногословный, но четкий в высказываниях, он являл собой пример выдержки и такта, и тем самым гипнотически действовал на окружающих; при нем редко кто позволял себе бесцеремонные вольности, не говоря уже о хулиганских выходках — не случайно все звали его по имени отчеству, даже маститые литераторы (такая почтительность — исключение в клубе, где как раз панибратство, а то и открытое неуважение к возрасту и титулам — почти что норма). Так вот, этот Федоров в молодости занимался боксом и имел хорошо поставленный удар левой — тем ударом он и уложил Передреева на пол.

В другой раз Передреев начал хамить поэту Петру Кошелю (будучи у него в гостях!). Это выглядело особенно мерзко, поскольку больной, хромоногий Кошель не мог противостоять амбалу Передрееву, по-мужски поставить его на место. Но Кошель сделал это по-женски: когда Передреев допек его, он огрел наглеца сковородой по башке, после чего тот уже вел себя более-менее прилично.

Однажды мы выпивали у Кушака; Передреев прочитал свои последние блистательные стихи, и Кушак (вполне искренне) выдал залп похвалы. Я, потрясенный, тоже что-то вякнул. Внезапно Передреев залился пьяными слезами:

— Вы действительно так считаете?.. А я иногда сомневаюсь… Я ведь иногда очень не уверен в себе…

Я таращился на знаменитого поэта и недоумевал — как? И он в себе сомневается?!

В восьмидесятых годах в ЦДЛ появился новый отряд гениев. Именно в ту пору моими друзьями (и одними из лучших собутыльников) стали динамичные, всезнающие Николай Климонтович и Вячеслав Пьецух; они тоже по разочку сообщили мне, кем являются на самом деле, да еще объяснили, почему именно: первый — потому что «умней и образованней других», второй — потому что у него «новая проза — импровизации на тему» (а я-то, темный, считал, что истинное искусство — это прежде всего традиции, преемственность и, конечно, сюжетность). Этих прозаиков объединяла нешуточная мужская притягательность; и тот и другой ходили с высоко поднятой головой, стремительно, прямо-таки рассекая воздух; в застолье оба держались как нельзя лучше: говорили легко, без всяких затертых словечек, их оценки были хлесткие и точные, как попадание в десятку. Ну а «контактный» взгляд и полуулыбка-полуусмешка завершали дело — мужчины в их обществе меркли, а женщины на них так и висли и от волнения чуть не падали в обморок. Ко всему, и Климонтович, и Пьецух были профессиональными тусовщиками — без них не обходилась (и сейчас не обходится) ни одна выставка, презентация — и понятно, подобный житейский фейерверк для многих являлся предметом зависти.

Кое-кто находил в текстах Пьецуха всего лишь залихватскую журналистику и антироссийский уклон, а у Климонтовича к этому еще добавляли самолюбование и откровенную, до пошлости, эротику. Я смотрел только на их мастерство — оно выгодно отличалось от общего потока писанины. Однажды, в пик популярности Пьецуха, когда он чуть ли не ежедневно давал иностранцам интервью, я сказал ему:

— Ты свое дело сделал. Мемориальная доска тебе обеспечена.

— Да, о чем ты! — махнул он рукой. — Это все скоро кончится. Вот сейчас французы, американцы переводят — это да!

В другой раз, с потугой на шутку, я объявил Климонтовичу:

— Ты добьешься оглушительной всемирной славы.

— Слава у меня уже есть, — пожал плечами мой друг, давая понять, что его слава — данность, о которой знают все, кроме меня, невежды.

— Но ты пока только известный, но не знаменитый, — гнул я свое.

— Для меня знаменитый, — встряла в наш качественный разговор жена Климонтовича, миниатюрная брюнетка с красивым голосом (она произнесла эти слова очень красиво, без всякой шутливости). — Он считает себя лучшим прозаиком на сегодня, и я так считаю.

Когда супруги ушли на какую-то очередную презентацию, художник Николай Пшенецкий, с которым мы сидели за столом, засмеялся:

— У Климонтовича есть конкурент — Пьецух. Тот тоже себя считает лучшим. Я не раз с ним выпивал в его загородном поместье. Он хороший мужик, вот только с барскими замашками: «Сбегай, купи пол-литра!», «Приготовь обед, а я пока посплю!». Нашел мальчика! Совсем офигел!

— Не расстраивайся, все в порядке вещей, — сказал я. — Приятели большого мастера и должны быть подсобными рабочими. Зачем ему тратить время на ерунду? А ты радуйся, что общаешься с великим человеком, дышишь с ним одним воздухом.

— У твоего Пьецуха все работы пропитаны желчью к России, — сказал мне сатирик Владислав Егоров.

Позднее я познакомил этих писателей, и Егоров повторил свои слова в глаза Пьецуху, и добавил:

— Я написал на вас отрицательную рецензию.

В те дни вокруг Пьецуха была рекламная шумиха и на такие уколы он просто не реагировал. Он уже восседал в кресле главного редактора «Дружбы народов», имел персональную машину с шофером, «вертушку» и даже пистолет, который ему подарила жена (преуспевающая галерейщица); этой опасной «игрушкой» мой друг частенько хвастался — в застолье доставал и клал перед собой, дуралей, — вероятно, давал понять, что намерен разговаривать с позиции силы.

В плюс Пьецуху надо зачислить то, что он в начале «перестройки» заявлял:

— Я за социализм.

Он раньше всех нас поездил по загранице и знал о чем говорил, но многие сомневались в искренности его слов — уж очень он был близок к «демократам». Ну а Климонтович всегда был диссидентом, даже печатался в «Посеве».

Крепкий орешек, мужик не из слабых, поэт Валентин Устинов всегда называл себя (и сейчас называет) «державником». В основе своей так оно и есть — он патриот, в лучшем смысле этого слова, и пишет о России прекрасные стихи (я называю его «мастером широкого мазка»), жаль только не всегда сдерживает распирающее его самомнение. Малознакомым литераторам он может сказануть:

— Извини, но я не общаюсь с теми, кого не читал.

Начинающему поэту И. Голубничему при первой встрече заявил:

— Я лучший поэт России.

Спустя несколько лет Голубничий припомнил ему эти слова. Устинов усмехнулся:

— С тех пор я стал скромнее.

Среди знакомых «державник» заученно (без всякого головокружения от славы) вещает:

— Сейчас я в пятерке лучших поэтов России!

Кстати, поэт Владимир Цыбин, имея на то серьезные основания, говорил, что он замыкает пятерку лучших поэтов (и что они помешались на этой пятерке?). Странно, но ни того, ни другого никто никогда не спросил — кто остальные четверо, хотя небезынтересно, кого они втискивают в этот блестящий набор.

Довольно заносчивый прозаик Борис Рахманин как-то написал неважнецкий роман с дурацким названием: «Господин Сперматозоид». Роман был объемный и увесистый, как утюг (сразу подумалось — если он упадет с полки на голову, может и прибить). Толстые книги наших писателей почему-то у меня вызывают страх, почему-то я считаю, что многописание — признак графомании. Наверняка я не прав, но ничего не могу с собой поделать — не только не могу одолеть «кирпич», но и с самого начала вникнуть в суть написанного; потому и закрываю книгу после двух-трех страниц. Так получилось и с тяжеловесной прозой «Господина», который Рахманин мне подарил. Через некоторое время он спрашивает:

— Ну как? Что скажешь?

— Ничего не скажу, — вздохнул я. — Не смог втянуться. По-моему, плохо.

— Ничего ты не понимаешь, — буркнул Рахманин. — Гениальный роман!

Известный поэт Игорь Шкляревский говорил А. Баркову:

— У нас есть три великих поэта: Евтушенко — первый, Вознесенский — второй, я — третий.