Франсуаза Шандернагор - Первая жена Страница 17

Во всяком случае, в глубинах времени искать моего потерянного мужа бессмысленно: его «новая» старше, чем я думала, и она вместе с ним переходит из одного времени в другое. Нет времени «до Лор». «Женщина его жизни» существовала всегда. И во мне он просто искал ее. Не имеет большого значения, где он ее нашел, не имеет большого значения когда; женщину эту он ждал.

Если и существует Франси, который был «раньше», то это все равно человек, который не представлял собой единого целого: он разрывался между той, которую слишком хорошо знал, и той, которую он не знал, этот человек меня постоянно предавал, он делал это даже с каким-то упорством, но тогда он еще не обрел своего пути. Так когда же он испустил дух, этот «мой муж, которого я знала»? Когда он перешел от целого букета любовниц к одной, которая представляла для него все разнообразие растительного мира; когда поменял «мастерскую» на большую квартиру или позже, когда закинул наше обручальное кольцо в ящик стола? В ресторане он сказал мне: «Ты даже не заметила, что у меня чего-то нет. И это случилось не вчера. А больше года назад…» Больше года назад? Тогда это случилось?.. Когда мы в последний или предпоследний раз путешествовали вдвоем — Брюгге, Верона (да-да, он повез меня в Верону: «Ромео и Джульетта», сцена на балконе, — и это всего за год до того, как меня бросить!); он не проводил больше со мной отпуска, да и по вечерам его обычно не бывало дома, но во время путешествия он был по-прежнему нежен, весел и предупредителен — было ли у него тогда на пальце обручальное кольцо? Я начала расспрашивать близких, даже детей, даже «противную кузину»: «Послушай, ты смотришь, есть ли у мужчин, с которыми ты встречаешься, обручальное кольцо или нет»?

— Да ты что? Так делают только искательницы приключений! Или еще того хуже: женщина, которая ищет, за кого бы ей снова выйти замуж! По-моему, это случай подружки твоего мужа… Нет, мне наплевать, есть у мужчины кольцо или нет. Но при этом я не близорука: для того чтобы увидеть мужскую руку, мне вовсе не нужен крупный план. Подожди… Подожди: в июне он сообщил тебе, что уже год не носит обручального кольца? Ах, мерзавец! Помнишь, вы были у нас в марте на празднике Святого Патрика? Как полагается, букеты клевера, много виски. В полночь, под предлогом почитания его святого… и моего тоже, Франси запихал горсть люцерны мне за корсаж, взял меня на колени, и О’Нейлы нас так и сняли… ну так вот, у меня есть эти фотографии, и клянусь, у него тогда было обручальное кольцо!

Мы принялись листать семейный альбом. Последний праздник, на котором еще присутствуют представители двух наших семейств: его братья, мой брат, его мать, моя. И я, уже в том вдовьем обличье, в котором меня законсервировал развод: черный пиджак, фиолетовый муслин. Руки, однако, у меня уже никогда не будут такими, как на тех фотографиях: они лежат на плече у хохочущей племянницы или на кружевном крае скатерти, вот я держу руку над пламенем свечи, вот поднимаю фужер с шампанским — на этих фотографиях мои руки такие, как были когда-то: нежные, в кольцах, которые он мне дарил…

Я внимательно рассмотрела и другие руки: «солитеры» на пальцах женщин, «кабошоны», «сердечки» («Знаешь, у Элен-то был старинный сапфир… А у Розалин? Только подумать — настоящий рубин!»); за перстнями настала очередь обручальных колец на пальцах мужчин — желтое золото, розоватое, белое, платина, серебро, — на любой вкус! И все — на своих местах! Да-да, даже у моего мужа! На фотографии он поддерживает левой рукой под локоть кузину, безымянный и мизинец видны не очень хорошо, но на фотографии отчетливо заметен металлический блик, ошибиться невозможно… Чтобы удостовериться, я взялась за лупу: на первой фаланге (уж в фалангах я теперь, слава Богу, разбираюсь!) действительно видна тень, отблеск, какое-то пятно. Никаких сомнений: эта рука еще «моя»!

Позднее, много позднее, однажды, когда он позвонил мне, я воспользовалась его хорошим настроением, и «прощупала почву»:

— Кстати… Я видела на фотографии, что, когда мы отмечали День Святого Патрика, у тебя на пальце еще было обручальное кольцо… Значит, ты тогда еще носил его, а это было меньше чем за год до нашего расставания…

— Все может быть… Я то надевал его, то снимал…

Обманщик! Лицемер! Вампир, питающийся чужим несчастьем! С таким человеком нечего надеяться отделить то, что было после, от того, что было до: все вместе, все перепутано, смазано. С таким же успехом можно догонять ветер — все неверно, все то и дело исчезает, сметается, увиливает!

Одно, в конце концов, очевидно: руку ломать не стоило, не из-за чего.

Он разломал меня. Обманул самими своими изменами! Но мне все еще хочется понять, как, почему, до каких пор… И я открываю рану. Запекшаяся кровь, сукровица — какая я неловкая, я «режу по живому». Чищу рану, стерилизую. Когда я в очередной раз открыла ее, она опять начала кровоточить. И кровоточить продолжает.

«Просьба соблюдать в больнице тишину». Я включила все свои автоответчики. Тишина, белые простыни, снег — вокруг меня безжизненная белизна. Из постели мне видно, как зима устанавливает свои порядки, обосновывается всерьез: ели приобретают под инеем некую округлость форм, тисы клонятся к земле, а белые кедры расправляют под снегом свои ветви, как чайки крылья… Из дома не выйти — сугробы так плотно завалили дверь, что ее изнутри не открыть. По дорогам не проехать. Еще чуть-чуть, и линии телефонных передач, где на проводах висит множество сосулек, тоже не выдержат. Вот тогда я и смогу в совершеннейшем спокойствии упиться тишиной, найти в одиночестве возбудитель энергии, и в этом мире, где все перемешалось, и небо неожиданно стало темным, как земля, а земля стала голубой, где ночь светлее дня, я смогу, наконец, познать другую женщину, ту, что противоположна самой себе, противоположна собственной жизни, собственной вере, то есть ту женщину, которой я стала, — она не понимает, что происходит, и может обрести равновесие лишь в мире, поставленном с ног на голову. Эта женщина гнется, падает и обретает равновесие, лишь когда оказывается в постели…

О, лишь бы не вставать, лишь бы так и оставаться в постели и стареть, стареть, погружаясь в забвение! И в забытьи обрести, наконец, самое себя! Без зеркала, без планов на будущее, без света, при полярном сиянии снега…

Но еще не пришел час. Нужно сделать надрез, растравить рану. Красное на белом, это моя кровь, густая, пенистая, она капает на снег и оставляет на странице следы. Она столь же отвратительна, как ярко-красные запекшиеся сгустки, которые попали в чашу с молоком.

Я грязная. Вымазана в спекшейся, старой, старушечьей крови, я — старуха, и мои битвы никому не интересны. Развод — как война, этакая война любителей, а не профессионалов, война наемников, которые бесстрастно и равнодушно утюжат противника.

Воину в битве нечего бояться, кроме своей гибели. Но мирному жителю… О, этот мирный житель, как он принимает происходящее близко к сердцу, этот идиот! Его рвение в войнах, происходящих внутри страны становится еще более опасным, чем в тех, что разворачиваются, чтобы отстоять страну от захватчиков; братоубийственные сражения, вот куда уходит весь его пыл; и тот, кого он держит теперь на мушке, долгое время сам был предметом его любви и нежности, и этому мирному жителю прекрасно известно, куда надо целиться, чтобы причинить боль поострее; плевки, насилие, медленная агония — вот арсенал мирного жителя. Близкого тебе человека приятно унизить, приятно смотреть, как он мучается и пресмыкается… Развод? Да это просто гражданская война, которую объявляют друг другу два любителя: рана за рану, ожог за ожог, боль за боль. Это длинная, бесконечная гражданская война, где, что бы ни делал, все — поражение.

Страдание ведь ничего не искупает, никого не извиняет; даже великое страдание не более чем просто чувство; физическая или душевная боль, любая боль — лишь боль, ничего более…

Я перестала разделять радости других, я перестала разделять их боль, я думаю только об «этом», я думаю лишь о себе. Хуже того: чужое счастье мне неприятно. Когда я вижу тех, кто, судя по всему, любят друг друга, я не испытываю ни зависти, ни ностальгических чувств — одну тоску, одно отвращение. Вчера в лифте со мной вместе ехала одна из таких семей, вокруг которых все приходят в восторг: молодой отец, хорошенькая жена и их двое детей — рыжий двухлетний или трехлетний шалун в голубой пижаме, такой хорошенький, что так бы и съел, и спящий младенец, совсем крошечный, он умещается у отца на сгибе руки, между ладонью и локтем. Мне стало дурно: кем станет этот молодой папаша лет через пятнадцать? Я столько насмотрелась на этих молодых людей, которые так гордились, что стали отцами, которые выносили своих новорожденных детей на прогулку, как святое причастие, или же с громкими криками подкидывали вверх малышек с золотыми волосиками и с хохотом ловили их в воздухе. Сколько я их знала, таких молодых людей, которые ушли от своих детей задолго до того, как те выросли. Ничего не кажется мне теперь столь подозрительным, столь болезненным, опасным и столь угрожающим, как чужое счастье. Я не могу больше проходить перед витринами магазина для будущих счастливых мамаш, не могу присутствовать на свадьбах дочерей моих подруг: все эти белые платья — преддверья траура, все эти улыбки — репетиции криков отчаяния…