Китлинский - Клан – моё государство. Страница 17

"Что им, живущим в этом благолепном мире, уже имеющим всё при рождении. Они, как в наследство, получают целые империи, состояния, украденные их предками у других народов. Они нажились на крови и смерти, истребив миллионы и заставив горбатиться на себя весь мир. Они могут, под бряцание оружия, позволить себе рассуждать о морали, поучать, кому и как жить. Мы, последние нищие этого мира, добывающие половину мирового сырья из своих недр, влачим жалкое существование, а они на нашем горбу катят в шикарном "роллс-ройсе", в котором нам не оставили места, потому что наши предки не захотели сделать себе благосостояния на чужом горе, и от того не оставили нам ничего. Да, они богаты, у них есть власть, деньги, но они из той же плоти, что и мы. Победит тот, кто умом и волей преодолевая преграды, сумеет создать систему, при которой богатства планеты распределятся честно. Почему рабочий из Турции или Югославии, который в сотни раз умнее любого бюргера, должен собирать мусор с улиц немецких городов, получая за это гроши, под насмешками тех, кто считает их людьми второго сорта. Этих зазнаек надо сунуть мордой в дерьмо, пусть нюхают аристократы, разъевшиеся за счёт других".

Так думал Сашка, проезжая узенькими, но ухоженными дорогами южной польской глубинки. "Где-то здесь, в этих хвойных лесах, осели когда-то мои предки, откочевав из глубин сибирских и поскитавшись по земле-матушке. Кто они были, как именовались их роды и племена, не дошедшие к нам из далёкого прошлого? Прабабка писалась мазовшанкой, прадед – росом, а далёкий, чёрт знает в каком веке, но живший в районе Кракова, прапрапращур в своих записях оставил странное наименование племени, назвавшись ааком. Нет, все мы – славяне, неважно кто: русские, хорваты, сербы, поляки и другие, одного древнего корня, дотянуться до которого теперь не суждено. А измерить глубину этого прошлого можно только одним – присутствием нашим. Мы есть. Да, нищие, но есть. Кто есть, скажем, француз? Так, чахлая национальная общность барыг, отобравшая последний кусок хлеба у слабого, но не сумевшая сама выиграть ни одной битвы в своей истории. Они, европейцы, раскисли в удовольствиях и развлечениях, потеряли иммунитет борьбы в надежде на то, что рай будет для них вечен. Глупцы. Как ни крути, а делиться частью этого рая им придётся. Чем позже, тем дороже будет плата. Разве могут они представить, что сидящее за железным занавесом Восточное царство, вдруг, очнувшись от спячки, здоровое, наглое, зубастое, ворвется в их мир, как когда-то гунны, готы, сарматы, норманны, авары. Отринув мораль и законы, новые кочевые племена начнут очередной завоевательный поход в Европу. Конечно, он будет выглядеть иначе, чем две тысячи лет назад, но результаты будут такими же. Причём, наши полезут, как саранча. Злости и дуроломства, увы, не занимать, такая уж в нас природа. Азиаты же поползут тихонько, как змеи. Их жизнь научила не ломать кость, а побеждать противника вкрадчиво, по-кошачьи. Вот и получится, что наши возьмут Европу по-наглому, азиаты поимеют втихаря. Когда это случится? У времени есть удивительное свойство: равномерность. Секунды складываются в минуты, минуты в часы, часы составляют дни. Оно не спешит и не опаздывает. Оно живёт своей жизнью, свободной от всего в этом мире. Это мы привязаны к нему, мы не можем без него, оно без нас обойдется. Так, когда же? Первая слабая волна накатит в Европу года через два-три. Лёгкий бриз, освежающий, тихий. Вот второй заход будет страшен. Смерч. Ураган. До него лет двенадцать-четырнадцать. Он хлестанёт, как тропический ливень, стеной адской, жуткой. Не приведи, как говорится, Господь. Однако, разрядка моему славянскому народу, столько натерпевшемуся, нужна. Он же её получает только в драке. Что точно, то точно. Наш народ хочет хлеба и зрелищ. Своего можем и не собрать, а на европейские зрелища нас звать-скликать не надо, тут уж и хлебом не корми, но доберутся все. Хрен с два кто отстанет. Уж в этот-то поезд нас всех жизнь научила запрыгивать на ходу".

Сашка усмехнулся, не то предвкушая своё участие в набеге и развлечениях при нём, не то просто чертыхаясь, убедившись в очередной раз в том, что история повторяется один раз в два тысячелетия.

ЧАСТЬ 2

Глава 1

"Не бойся в тайге зверя, бойся зверя о двух ногах",- так наставлял Сашку дед Кузьма, ветхий старец, живший через огород и отошедший по дряхлости от дел, но в свои девяносто с лишним лет проявлявший чудеса сноровки и силы. Санька был прописан в его дворе почти ежедневно, в силу обстоятельств быта и труда родителей, не имевших времени на его воспитание. Вообще, в маленьких приисковых поселках воспитывало и давало ума-разума всё общество, при этом накладывая определённую ответственность на каждого.

Иногда Саньке казалось, что он – якут, иногда он видел себя китайцем, хотя точно знал своё происхождение, но этот, впитываемый с рождения, пласт культуры всех народностей, проживавших в посёлке, и его природная любознательность и одаренность почти ко всему (в устном виде он владел всеми языками тех, кто жил рядом) раздваивала его, и, порой, он ловил себя на мысли, что в разные моменты думает то на татарском, то на польском, то на китайском. Дед Кузьма проживал в посёлке с момента его основания, в середине тридцатых лично поставив первый дом. Помотавшись по миру в поисках старательского фарта не один десяток лет, он осел в этой глубинке навсегда, на фронт не попал по причине непризывного возраста, но лиха за годы войны хлебнул, как все, досыта, перемолотив своими огромными ручищами не одну тысячу кубов породы. Так и не обзавёлся семьёй, связь с родными потерял ещё в революцию, которую он называл иудиной, и, окончательно обрусев, доживал свой век на полном братском пансионе за свои заслуги: воспитывал таких, как Сашка, пацанов, учил их тому, что знал сам и умел, иногда помогая мужикам советами, а иногда и сам уходил с ними в тайгу проводником, зная в округе каждый пень, каждую горку, но делал это всё реже и реже, ревматизм гнул его всё чаще. Однако он выпрямлялся снова и весной, когда ручьи за косогором ревели, наполняя реку мутной талой водой, в его глазах появлялись искорки странствий и удачи, которая ему так и не улыбнулась в его долгой и тяжёлой жизни таёжника и труженика. Кто он был изначально, никто не знал и не интересовался. Главное, что здесь ценили в человеке, была жизнь. Происхождение и национальность были не важны, а жизнь деда Кузьмы была славной, даже отец Сашки, человек немолодой, под шестьдесят лет (Сашка был поздним в семье), обращался к деду не иначе, как Дед Кузьма, что было высшим проявлением уважения, хотя сам был давно дедом. И только в речи деда Кузьмы проскальзывали порой оттенки инородности, в интонации, невидимой нити построения слов и ещё в чём-то совсем неуловимом, хотя черты лица были славянские. Отсутствие седины говорило о недюжинном характере этого человека, что ещё больше подчеркивалось потрясающей окладистой бородой и синими, васильковыми глазами. Сашка мечтал о такой бороде, но ещё больше он мечтал иметь такие руки, они у деда были огромными. Казалось, что это и не руки вовсе, а мощные жернова; длинные пальцы, костистые узлы фаланг были столь велики, что Сашка плакал порой втихаря забившись куда подалее, а чаще всего на чердак, и глядя на свои маленькие пухлые детские ручонки. Он мечтал, стирая со щёк слёзы. Мечтал быть крепким, как Георгий-кузнец, иметь ручищи и бороду, как дед Кузьма, уметь стрелять, как дядя Володя, навскид без промаха, и ещё хотел многое из того, что умели окружавшие его мужики. Это была гордая мечта познания всего, он плакал оттого, что ещё слишком мал, и всё это будет нескоро, но, постепенно приобщаясь ко всему, постигал незаметно для себя окружающую его реальность и, сам, не ведая того, становился таким, как мечтал. Его двигала природа, заложившая в него то великое таинство жажды познания, которое, саморазвиваясь в нём неистово, как лавина, и, в то же время, не спеша, как тихий, лопухами падающий снег, жило в нём постоянно, не давая ему забыть хоть что-то из виденного или мельком услышанного. Память, память была величайшим, данным ему, даром. Память на звуки, запахи, цвет; память на дни, числа. Даже спустя много лет он помнил имена, услышанные в два-три года от роду. Это был его конек, его звезда, а при пытливости ко всему, это был кладезь, огромный, как вселенная, без начала и конца.

Глава 2

Он стоял у куста жимолости, срывая ягоды обеими руками, пересыпая их из ладони в ладонь, дул, очищая от листьев, и отправлял в рот. Вязкая горечь обволакивала глотку, слюна не успевала скапливаться, когда очередная горсть была собрана. Желание утолить голод, приглушить нестерпимую боль, подталкивало его. В проём кустов вышел медведь, отзимовав, выбив пробку, он харчился на ягоднике. Увидев зверя, парень, не останавливая сбора ягод левой рукой, правой машинально дослал патрон в ствол винчестера, чуть скосив взгляд на непрошеного гостя. Медведь, нимало не сомневаясь в своём праве на данную территорию, сел, рявкнув больше для острастки, чем из желания напугать, замахал своими лапищами, не выпуская, правда, когтей.