Шалом Аш - Америка Страница 17

Там, в России, у мисс Изабеллы остался отец, с которым мать развелась, чтобы переехать в Америку с новым мужем, когда девочке был всего год от роду. О родном отце она так ничего и не знала, но сейчас в бледном личике Иоселе, в его печальных темных глазах учительница вдруг увидела незнакомого ей отца, который остался в далекой России. Учительница молчала и думала: «Неужели и он выглядит, как этот мальчик — поникший, с печальными глазами? О чем думает Иоселе? Что происходит в этой маленькой головке? Чего он хочет? Почему он так печален? Боже мой, так печален!» Вдруг ей представилось лицо отца с такими же грустными глазами. Вот ходит он там, по далеким российским степям с узелком за плечами, шагает по бесконечным дорогам огромной страны, и лицо у него такое же несчастное, и глаза, как у этого мальчика, — у всех евреев там такие глаза, и ходят они с поникшими головами, и тяжело у них на душе…

Мисс Изабелла сняла с головы Иоселе бумажную шляпу и спросила, где были струпья, о которых она узнала от Берла.

Иоселе показал больное место.

Учительница долго разглядывала его голову, представляя себе струпики, и размышляла о том, что парша — это символ злосчастной жизни евреев в России.

— Из-за этого тебя отослали обратно?

— Да! — ответил Иоселе, поняв ее вопрос.

— А как же ты один туда добрался? — спросила она наполовину по-еврейски, наполовину по-английски.

— Добрые люди пожалели, отвезли домой. Мисс Изабелла на минуту задумалась о себе, годовалом ребенке на руках у матери, прибывшей в Америку. Если бы у нее на голове оказались такие же струпья, то она тоже, наверное, сидела бы сейчас с печальным взглядом, в ужасном настроении. Она снова ощутила, как близок ей этот ребенок.

Она порывисто прижала головку Иоселе к своей груди и покрыла ее поцелуями; от всего сердца у нее вырвались те немногие еврейские слова, которые она знала:

— Мое бедное, бедное еврейское дитя!

Иоселе почувствовал на лице ее горячие слезы.

Когда Иоселе возвращался домой, вся улица, на которой они жили, была ярко освещена и оживлена. Дети играли около своих домов, а родители сидели на крылечках. Возле расставленных вдоль улицы лотков с разными товарами горели факелы. Улочка, которая днем видела только женщин и детей, стала заполняться мужчинами и молодыми людьми. Вначале те проходили небольшими группами, но ближе к ночи улица заполнялась целыми толпами народа. То были рабочие, возвращавшиеся с фабрик и мастерских в конце дня домой. Каждую минуту раздавался грохот городской железной дороги, проложенной над домами; поезда останавливались, выплевывали черные толпы и бежали дальше, а вышедшие люди расползались во все стороны, подобно червякам. Мелкие торговцы выходили с тротуаров на проезжую часть и зажигали факелы, продолжая громко выкрикивать названия товаров. С наступлением темноты улица становилась все более оживленной. Создавалось ощущение, будто ее обитатели опоздали на целый день и, только сейчас проснувшись, покупают у мальчишек утренние газеты. Бары и прочие питейные заведения заполнялись людьми, в кондитерских тоже толпился народ; женщины бегали по лавкам, закупая продукты, а отцы останавливались возле лотков, прицениваясь к нехитрым игрушкам для своих малышей.

С каждым часом улица все больше оживлялась. Всюду было полно детей, которые лазали по водостокам и путались в ногах у прохожих, но никто на них не обращал внимания, как будто улица была одной большой комнатой. Тротуары заполнялись нарядными девушками и парнями в широкополых шляпах. У входов в театры и кинематографы зажигались электрические фонари; они заливали улочку ярким светом. Перед цирком стояли зазывалы и на все лады старались заманить зрителей. Играли шарманки, рядом плясали и пели дети, лавочники наперебой нахваливали свои товары и зазывали покупателей. Ребята жгли бумагу и играли в мяч, в толпе сновали продавцы, предлагая мороженое и содовую воду. На крылечках при свете факелов и электрических фонарей ужинали семьи. Дома с неосвещенными окнами тонули в темноте. Сама улица превратилась в огромный дом, обитатели которого перемешались в электрическом свете фонарей и утонули в звуках шарманок и выкриках торговцев. Над головами ежеминутно проносились поезда с горящими, словно у диких зверей, глазищами; лязг и скрежет этих чудовищ заглушал все…

Иоселе сидел на крылечке, с ужасом глядя на улицу. Ослепительный свет и несмолкаемый шум, поглотившие все вокруг, напугали мальчика; ему захотелось укрыться в темном доме, но в комнате стояла невыносимая духота, поэтому мать все-таки вытащила Иоселе на улицу. Отец, устав после рабочего дня, спал, сидя на стуле. Где-то вдалеке бегали братья. Мать тоже задремала на крылечке. Голова ее устало склонилась. Иоселе, глядя на спящих родителей, погрузился в мечтания. Он уже не слышал оглушительного шума, не видел яркого света — сейчас ему вспоминался переулочек в Лешно… Летний вечер, из синагоги доносится голос отшельника, читающего нараспев Талмуд, луна гуляет по переулку, по кладбищу, а родители Иоселе в это время… Он очнулся, посмотрел по сторонам и вдруг почувствовал себя таким одиноким, таким заброшенным… Здесь и отец был не тем, о котором мальчик мечтал там, в Лешно, — здесь он был усталым рабочим, который спал сидя после целого дня тяжкого труда. Ни слова из священных книг от него теперь нельзя было услышать, он и молился кое-как; другой стала и мать. Все, все изменилось…

Мать, пробудившись, сказала в полусне: «Поди, Иоселе, к ребятам, поиграй». Душу мальчика вдруг пронзила такая боль, что закружилась голова и зарябило в глазах. Он, закрыв глаза, прилег на каменные ступени, усталость охватила все тело. Иоселе продолжал вспоминать. Как в тумане, он видел синагогу в Лешно, хедер, корчму, что стоит напротив, два дерева у дверей русской бани. Деревья шумят, мальчишки швыряют камни в листву и собирают желуди, на речке квакают лягушки… А кто это читает нараспев? Похоже на голос отца. Как сладостно он звучит, напоминая всем о разрушении храма Соломона! Вдруг все темнеет, а в следующее мгновение ярко вспыхивает, и так раз за разом — то тьма, то свет. Неожиданно воспоминание обрывается…

Мальчик беспокойно метался во сне. Улица по-прежнему шумела, факелы горели, электрический свет заливал все вокруг, шарманки терзали слух, женщины, мужчины, дети оглашали улицу криками, поезда грохотали, не переставая. Ветер нагонял теплую влажность со стороны океана. Накалившиеся за день стены домов дышали зноем, который они впитали под лучами палящего солнца. В воздух врывался зловонный, сырой и горячий поток, иссушающий всех и вся до мозга костей и доводивший до полного изнеможения.

Возле кровати сидела мисс Изабелла, сжимая слабенькую, бледную ручонку Иоселе и заглядывая ему в глаза.

Лицо мальчика пылало, веки были полуприкрыты, но на губах застыла едва заметная улыбка. Он прерывисто и тяжело дышал. Время от времени мисс Изабелла клала ему на лоб пузырь со льдом, который подавала ей на тарелке Хана-Лея. Мать уже не рыдала — все слезы она выплакала раньше. Меер шагал по комнате, покусывая кончик бороды, и без конца вздыхал: «Ох, Боже!» Время от времени он подходил к кроватке, смотрел на Иоселе и снова принимался кружить по комнате.

В доме было тихо, сумрачно и душно. В лампе прикрутили фитиль, чтобы умерить жару, и все же в комнате настолько не хватало воздуха, что Рохеле и команда улеглись на пол у входной двери, а головы высунули в коридор, на каменные ступени лестницы. Дети до такой степени измучились, что трудно было сказать, спят они или бодрствуют. Дышать было нечем.

Стояла одна из тех нью-йоркских ночей, когда из воздуха будто выкачали или выжгли весь кислород, и люди еле ходили, изможденные и слабые. Мускулы словно размягчились, стали полужидкими и перестали слушаться. В такие ночи казалось, что Нью-Йорк будет не в силах подняться утром. Природа словно забыла о том, что остров Манхэттен уже заселен, и пылала невыносимым зноем, как во времена, когда здесь обитали индейцы и в непроходимой чаще первобытных лесов бегали дикие буйволы…

Удушающая жара пришла в Нью-Йорк три недели назад. С того же времени был болен Иоселе. Никто поначалу не замечал, как мальчик бродит подобно тени, потому что он никому не говорил о том, что его тяготит. Неуемная тоска по покинутой родине и прежней жизни пылала в его сердце. Все здесь, на новом месте, было ему чуждо — даже отец, который целые дни проводил на работе, а вечером валился с ног от усталости, не имея ни сил, ни времени хоть словом перекинуться с сыном. Мать была поглощена заботами о хозяйстве и об остальных детях, с поведением и привычками которых она уже свыклась; что касается братьев, то они и вовсе стали чужими. Единственным человеком, к которому мальчик привязался, была мисс Изабелла, которая чутко прислушивалась к ребенку, но ведь она была неродная… Иоселе страдал в одиночестве, тосковал, ничего не ел, прятался по углам и с каждым днем все больше тощал. Крепким здоровьем он никогда не отличался, а горести и страдания, которые ему пришлось вынести за свою короткую жизнь, сломили слабое тельце. Когда наступили дни тропической жары, к которой он не привык, Иоселе слег. У него сильно поднялась температура, врачи прописали ему лекарства, но он не хотел их принимать, да и вообще ничего не хотел. Мальчик лежал, уйдя в себя, словно в другой мир. Мисс Изабелла время от времени навещала его, но Иоселе и ее стал чураться. Ни с кем не говоря, в меланхоличном безмолвии лежал он, запрокинув голову, с осунувшимся лицом и устало прикрытыми глазами, будто желая сказать: «Ничего у меня не осталось, кроме грешного тела, — возьмите и его, если хотите».