Игорь Голосовский - Алый камень Страница 17

Да, он жил в Улуг-Хеме! Об этом только что сообщил Егорышеву начальник управления Ройтман. Матвей приехал сюда в пятьдесят седьмом году с Гольдбергом и после смерти Гольдберга остался тут навсегда.

В Улуг-Хеме, да, пожалуй, и во всей Торже Строганова хорошо знали. Он исколесил этот край вдоль и поперек, меняя молоток геолога на кисть художника. Его картины висели в правлениях колхозов, в юртах скотоводов, в кабинетах секретарей райкомов. В местном этнографическом музее для его этюдов был отведен специальный зал. Он находил в этом суровом горном крае живописнейшие уголки.

Туристы и командировочные, приезжавшие в Улуг-Хем, расспрашивали местных жителей о достопримечательностях края. Жители хвастались горами, яками, металлургическим заводом, футбольной командой, выигравшей недавно у монгольских спортсменов, и непременно упоминали о геологе Матвее Строганове, который за короткий срок создал галерею картин о Торже.

За четыре года пребывания в Торже Матвей успел стать достопримечательностью. Отчего это произошло, Егорышев так и не понял, хотя Ройтман пытался ему объяснить.

Он был так ошеломлен и растерян, что с трудом удержал в памяти адрес и совет поторопиться, так как Строганов недавно взял отпуск и собирался отправиться в очередное путешествие по Торже.

Егорышев стоял на той точке земного шара, где находился «Центръ Азии», и глядел на веселый, разноцветный Улуг-Хем, как будто переселившийся сюда откуда-нибудь с берегов Черного моря. Легкий и праздничный облик города плохо гармонировал с угрюмыми сопками и свинцовой водой реки Унги.

Егорышев был, наконец, в нескольких шагах от цели, но сделать эти несколько шагов оказалось труднее, чем доехать от Москвы до Красноярска.

Пока он ехал, он мог не думать о том, что будет после встречи с Матвеем. Ему удавалось прогонять такие мысли. Теперь предстояло переступить последнюю черту. И Егорышев знал, что сделает это, но ему потребовалось некоторое время, чтобы собраться с силами.

Он вспомнил голос Наташи по телефону, тихонько сказал ей: «Все в порядке, лада!» — и отправился на Центральную улицу разыскивать дом под номером шестьдесят восемь.

Это был довольно невзрачный дом с тремя окнами и низкой крышей. Егорышев постоял еще немного на крыльце, чтобы справиться с дыханием. Ему показалось, что он справился, никто ничего не заметил. И тогда он постучал.

Долго никто не открывал Затем дверь скрипнула и на пороге показался мальчуган лет четырнадцати. Он удивленно посмотрел на Егорышева большими карими глазами и спросил:

— Вам кого?

— Матвея Михайловича, — ответил Егорышев.

— Войдите, — подумав, пригласил мальчик и отступил.

За его спиной Егорышев заметил тоненькую фигурку в розовом платье. Это была девочка лет десяти с косичками. И мальчик и девочка были очень похожи на Матвея, это Егорышев решил сразу, хотя никогда Строганова не видел и знал его лишь по описанию Наташи. Но именно таким — кареглазым, с упрямым лбом — он его и представлял.

— Вытрите, пожалуйста, ноги, а то мы вымыли пол, — тоненьким комариным голосом попросила девочка.

Пол действительно был мокрый и чисто выскобленный.

Егорышев послушно вытер ноги о половик и оглянулся. Он находился в крохотной передней, загроможденной деревянными ящиками. Наглухо забитые ящики были сложены друг на друга вдоль стен.

— Отец уехал и вернется не скоро, — сказал мальчик.

— Да, он вернется не скоро, — жалобно пискнула девочка и доверчиво посмотрела на Егорышева карими, бархатными глазами. — А вы его товарищ, да?

— Что же вы стоите, войдите в комнату, — пригласил мальчик.

Нужно было уйти, но непреодолимое любопытство охватило Егорышева. Он почувствовал, что не сможет уйти, не заглянув в комнату, где жил Матвей Строганов, настоящий, живой Матвей, который был мужем Наташи — как дико, нелепо это звучало, — да, он был ее мужем, целовал ее и говорил ей какие-то неведомые, нежные слова, наверно, более нежные и ласковые, чем те, что говорил ей Егорышев… И Егорышев должен был вдохнуть воздух, которым дышал этот незнакомый, чужой и странно, болезненно близкий человек…

Мальчик открыл дверь, и Егорышев вошел в комнату. Он переступил порог, и что-то как будто толкнуло его в грудь, он зажмурил глаза и отшатнулся… Он ждал и чувствовал, что увидит в этой комнате что-нибудь особенное, но он увидел… Наташу!

Он увидел Наташу. Она стояла напротив двери, опершись плечом о ствол тоненького деревца, и задумчиво смотрела куда-то мимо Егорышева. Она была одета в ситцевое гладкое платье, которого Егорышев никогда на ней не видел. И прическа — тоже гладкая, с косичками вокруг головы — была ему незнакомой.

Картина занимала весь простенок между двумя окнами. Наташа была точно такого же роста, как в жизни. Егорышев перевел дыхание и сделал шаг вперед. Теперь, когда он лучше рассмотрел картину, Наташа показалась ему какой-то не такой… Что-то чужое было в ее чертах. Лицо ее на картине было более худым, чем на самом деле, нос и губы имели немножко другую форму… Портрет не был точной копией оригинала, но чем больше всматривался Егорышев, тем яснее понимал, что художник и не стремился к абсолютному сходству. Он, по-видимому, сознательно уложил по-своему волосы Наташи, мягче очертил ее нос и губы, сделал тоньше фигуру, но зато глаза были совершенно Наташины и особенный, застенчивый и упрямый поворот головы был тоже ее…

Очень редко Егорышев видел на лице Наташи такое выражение, какое было здесь, на портрете. Он любил у нее это задумчивое, нежное и доверчивое выражение и почувствовал, что портрет достовернее живой Наташи, хотя и мало похож на нее, потому что художник изобразил не то, что все могли увидеть, взглянув на Наташу, а лишь то, что он любил в ней и что она дарила ему одному.

Егорышев сразу понял это, а поняв, увидел в картине то, чего до сих пор не замечал. Он увидел любовь Матвея, его нежность, гордость и боль. Он увидел, как хорошо Матвей знал Наташу, как тонко и точно ощущал все ее мысли, побуждения и привычки.

И у Егорышева возникло такое чувство, будто Матвей Строганов увез с собой в Улуг-Хем смятенную, добрую и страстную душу Наташи. Егорышев знал, что на самом деле это не так, но все же задохнулся от обиды, ревности и боли, словно Наташа и впрямь все эти годы была не с ним.

Он не мог больше на нее смотреть и вышел из комнаты.

— Вам некогда? — спросил мальчик. — Тогда зайдите через десять дней. Отец к тому времени вернется.

— К тому времени он вернется, — жалобно пропищала девочка.

— А где он? — спросил Егорышев.

— Уехал в колхоз имени Первого мая. Там он будет работать и рисовать. Он уже третье лето туда ездит.

— Далеко это?

— Не очень, — подумав, ответил мальчик. — Там, где начинается река Унга.

— А как туда можно добраться?

— По реке можно. Но сейчас Унга обмелела, пароходы не ходят. Можно еще на вертолете.

— Спасибо, — сказал Егорышев. — Как же тебя зовут?

— Костя, — ответил мальчик. — Меня Костя, а ее Ленка.

— Значит, так вдвоем и хозяйничаете? Или у вас есть мама?

— Вдвоем хозяйничаем, — хмуро сказал Костя. Больше Егорышев не стал ничего спрашивать. Он попрощался и вышел.

Солнце садилось за сопки. По Унге протянулась багровая дымящаяся полоса. Через несколько минут она погасла, и сразу стало сумрачно, сыро и холодно.

Егорышев отправился в гостиницу. Несмотря на то, что было лето, в гостинице топилась печка, и дежурная с широкоскулым бронзовым лицом, одетая в шерстяную кофту и байковые шаровары, деловито подбрасывала в топку березовые кругляши. Дежурная вручила Егорышеву ключ от номера, он отдал ей чемодан и пошел ужинать в столовую, напротив гостиницы, в точно таком же одноэтажном деревянном доме.

После ужина Егорышев заперся в тесном номере с потрескавшимся умывальником и деревянной кроватью, разделся, укрылся до подбородка тяжелым колючим одеялом и до рассвета лежал с открытыми глазами, ни о чем не думая, радуясь тому, что можно еще немного побыть в той прежней жизни, с которой он уже приготовился распрощаться несколько часов назад. Спать ему не хотелось, но он не томился, не ждал утра, а, напротив, огорчился, когда в номере посветлело и нужно было вставать.

— Пассажирского сообщения с колхозом имени Первого мая пока нет, — сказала Егорышеву кассирша на летном поле. — Билеты туда не продаются.

— Как же попасть в этот колхоз? — спросил Егорышев.

— Дожидайтесь оказии, — пожала плечами кассирша. — Вы сходите к начальнику грузовых перевозок, он вам скажет, когда в ту сторону будет рейс.

Начальника грузовых перевозок Егорышев разыскал в буфете. Начальник стоял у стойки и сосредоточенно поедал бутерброд с икрой, не обращая ни малейшего внимания на молоденькую буфетчицу, которая кокетливо смотрелась в зеркало и время от времени бросала на него нежные и укоризненные взгляды. Начальнику было лет двадцать, и на его безусом лице пылал задорный мальчишеский румянец.