Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти Страница 17

Саш, а я к тебе... -- Павел Васильевич, вывалив над сползшим ремнем живот, шел по керамическим плиткам к столу. -- Никак на работу пришел? -усмехнулся, зная мою привычку опаздывать, -- Газетку спортивную не прихватил? Спасибо. Вот иди сейчас в магазин, там огурчики свежие дают. И салат. Понял?-- он еще говорил со мной как отец с отцом. -- Знаешь, Саш, веришь ай нет, побывал я сейчас в царствии небесном. Будто Христос босиком по животу пробежал, - оглаживал не стыдящийся себя самого живот. -- Баба моя

огурцов покрошила, салату, лучку зеленого да со сметанкой, со сметанкой!.. Уж наелся -- от пуза. Ну, до чего ж хорошо... Ну, вот, обратно радио выключает. Ты хоть слышал -- Гагарин разбился?

Кто?.. Как разбился?

Так, ... мать, насмерть!..

Да ты что-о?.. -- и подумалось с острой завистью: вот бы нам всем вместо него. Разом!..

Вот так, 27 марта, запомни.

И я вспомнил: двадцать седьмое, день рождения мой.

-- Ты придешь хоккей-то смотреть? -- взяв газетку, засобирался домой -в подчердачную колонию дворников, в акурат над котельной. И уже от дверей: -- Ты вот послушай-ка, такое, слыхал? Бык корову тык, корова мык: спасибо, бык. Хвостик на бочок: пошла, бычок, ха-хе... Не знаешь?..

Я знаю другое, Паша: "Я знаю пять имен девочек, Лера -- раз, Лера -два, Лера -- три".

Не нужна нам стала Москва, не нужна и Морозовская больница. "Продолжать лечение можно и в Ленинграде. У вас там, на Песочной, очень хорошие врачи. Обратитесь к Горелову". А мы помним другое, сказанное другими онкологами: "Мальчишки там, шустряки". Но едем. Город, прижимая нам уши, бежал слева, справа. Полз во все стороны, как опара, забытая Петром I в болотистом чану на вулканной плите. Подмял деревушки, бревенчатые дома с палисадниками, гонит, гонит свои белые пучеглазые кубики вдаль. Вот и фабрика смерти, поблескивая широченными окнами, встала над пригнувшимися, притихшими сосенками. Ну, а вам-то чего бояться, дурочки. Два редута врезаны в забор -проходная и бюро пропусков. В том бюре, как бельмо на глазу, мутно-бело налеплено: "Впуск родителей два раза в месяц". Понятно вам, дети? Да не дети уж вы -- больные, так что будьте любезны подчиняться "правилам внутреннего распорядка". Будет мама при вас иль не будет, все равно одним кончится. Есть Сиделка, бескорыстная, верная, не уйдет ни на шаг, свое высидит. А мама пусть под забором ходит, грызет железные прутья в отчаянии.

Он, Горелов, невысок, рыжеват и не очень-то мне по первому взгляду.

"Мы к вам..." -- "Ах, от Ниночки!.. Очень, очень рад. Кто у вас? Ага, ага, счас, счас... Вы привезли? -- как о вещи спросил и дальше заспешил, почему-то проглатывая согласные буквы: -- Хоршо, хоршо, псидите, я вызву,-кидал в меня козьими катышками. И при этом широченно улыбался губами, а глаза не участвовали -- ничего не скажешь, онколог. -- Ага, пжалста, -задрал над столом лобастую, цвета свежего пива, голову, весело гаркнул в дверь: -- Следщий!! следущий!.. - с гриппом так быстро в поликлиниках не управляются, как они здесь. Эх, Горелов, Горелов, опухоли бы ты так же быстро рассасывал, как очереди. -- Сдись, деточка. Так, сюда... Лера Лобанова? Так!.. О-у, какой страшный дягноз, ртикулосркома..."

Что он?! -- обалдело переглянулись. И сказал я громко, зло:

- Лера, сядь поудобнее! -- чтоб забить его, чтоб не въелось, не запало тебе. И подумал: что ж ты, падла, ведь ей же не три годика.

-Тк!.. Вася... -- на секунду обернулся к парню, высившемуся, словно алебастровый вождь, у окна, но в руках, на груди его, почему-то по-живому был вставлен раскрашенный журнал "Огонек". -- Вася, вот тьбе пацьент. Кстати, вот сторья блезни, взьми.

-- А-а кто-о э-эта?.. -- нехотя ожила, процедив на ленивых низах, статуя у окна.

-- Витя... -- заглянул Горелов в историю чьей-то болезни, судьбы чьей-то неведомой. -- Витя Сергеев.

А-а кто это-о?.. -- опустил руку с "Огоньком" Алебастр.

Как кто?.. -- умно усмехнулся Горелов, вскинул рыжеватые брови. -- Твой бльной.

А-а разве их все упо-омнишь...

Взьми, взьми, -- ткнул в него историей болезни замзав отделением, повернулся к тебе: -- Так вот, Лерчка, это будьт твой доктор.

"Вот уж выкуси!" -- решил я.

-- Ну, что у тьбя блит?

-- Ничего... -- испуганно подалась к маме.

-- Ниче? Молодец! Ложись, я твой животик пощупаю.

Не ему в ноги, а тебе кинулась мама -- ботинки снимать.

-- Ниче, ниче, на клеенку... -- и улыбнулся нам хорошо, обнадеживающе. -- Ну, вы нас напугали -- такой дягноз.

"Что ты мелешь!" -- Лерочка, одевайся, одевайся! -- снова встрял я.

-- Вась, взгляни, Лерчка, открой ротик.

И открыла ты, глупенькая, а монумент-скульптура у окна надломилась немного в коленях, не сходя с места, глянула -- через пол (до стола), через стол, через пол (за столом) и вернулась в исходное положение, густо пробасила:

-- Ничего нету та-ам...

Лерчка, выйди, посиди там. Ну, вот, эт ваш лечщий врач Василь

Саныч Рощин, теперь ршайте, когда ложиться. Сколько вы сделали уколов в Мскве? Два? По скольку? По четы-ыреста мильграмм? Ого!..

Они говорят: ударные дозы.

Хм, ударные! Эт палк о двух кнцах. Ударные могут такое дать -...тяжело покачал пивной головой. -- Мы ниче не видим, да, Вась? -обернулся к коллеге.

У-м-м... -- густо (и показалось мне с сытой коровьей слюной) промычало оттудова, от окна, над лакированным "Огоньком".

Хотите, седня лжитесь. У вас справка с эпидстанцьи есть?

Нет... -- один глаз на Тамару, другой в карман, где,

смирнехонькая, дремала справка. -- Скажите, а нас будут пускать к ней?

Пскать? Как всех. Два раза в месяц. У нас порядок строгий, да и нужды нет: сестры у нас хршие, врчи тоже... -- хорошо, иронически улыбнувшись, наклонил умную голову.

Ппереглянулись: "Нет?" -- спросила глазами Тамара. "Нет!"

Вышли в коридор. "Мама, ну, что он сказал? Положат меня?" - "Нет, Лерочка", -- решил я. "А куда?" -- то, что надо л о ж и т ь с я, ты уже и сама хорошо знала. "В Педиатрический постараемся". -- "К Зое Михайловне?

А Веточка будет там? И Света? И Люда? А сюда не хотите?" "Нет, -- еще раз представил свежеоштукатуренного Рощина, у которого под сивыми бровями холодно намалеваны два голубеньких цветочка. И Горелов, казавшийся

ребусом, тоже открылся. И, услышав позднее от смежных онкологов про него: "болонка", не стал возражать.

Двадцать лет уже минуло с того дня, двадцать. Боже мой, это сколько ж детей, родителей, судеб прошло через их руки. И каких судеб! Но гораздо позднее, когда уже не было ни тебя, доченька, ни твоей мамы, когда я вручил эту книгу одному онкологу, о котором речь еще впереди - уже в следующем абзаце, он сказал: "А вы знаете, у Горелова такое несчастье - погиб сын. Как он почернел. И я без вашего разрешения дал ему эту книжку. Прочел. И пожал плечами. Но вы правильно о нем, о тогдашнем, все-таки написали".

Можно домой, но еще предстояло найти Кашкаревича, здешнего химиотерапевта; говорили о нем хорошее, и хотелось посоветоваться -- не подключить ли к эндоксану и винкристин. "Видите ли... -- закуривал, отгоняя дым, в котором плавало его хорошо прокопченное, смуглое лицо. -- Вы меня спрашиваете, какие сгедства применять,-- грациозно грассируя, четко, внятно сыпал слова. -- Но что я могу вам сказать, если вы сами не знаете диагноза? Нет... -- решительно отодвинул справки,-- то, что говорят одни, то, что другие -- не мне их судить. Но я как химиотерапевт, должен знать, от чего мне лечить. Установите диагноз и тогда пожалуйста. Поймите: две разные опухоли не могут быть вместе", -- и снова меня удивила улыбка -- как заученно ловко обгоняет она не участвующие глаза.

В коридоре что-то остановило. Ах, вот, фотографии, густо налепленные на стене, в позах, в рабочей обстановке. "Доска почета". Так и есть -- Горелов. И опять резанули извечные "ножницы": правда этой Дощечки, правда нашей беседы. Книга для месткома. Книга для родителей. "Заместитель заведующего детского отделения Горелов во время приема". Ах, как нежно выслушивает он пациентку, девочку лет восьми. Которая еще смотрит так ясно, немученно. Кто она -- больная или муляж, чтобы дать врача в деле? Если ты манекен, девочка, будь счастлива, милая, не давай, ни за что не давай, чтобы этот перегородил пред тобою дорогу. Если же ты... но об этом лучше не думать.

Мы везем тебя в родной институт, о котором когда-то не ведали. Сколько раз на своем самосвале проезжал я мимо него лет десять назад, хоть бы за веко меня дернуло что-то. А ведь были, были и тогда дети, такие же, схожие. И чьи-то родители тоже были, маялись обреченно. По пути заехали к Нине Акимовне. Я остался внизу, в такси, вышли скоро: "Говорит, что ей нравится. Очень",-- хмуро проговорила Тамара. Эх, если б не было той московской биопсии! Но постой, постой, а что если те не правы? Тогда остается бластома. Надо к Соколовскому. Срочно.

С этим хилым росточком и входим под высокие своды тополей-голяков.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Все мы любим серьезные книги, все мы любим смешные книги. Но на этой земле смешных почему-то так мало. А серьезных так много. И бывало, в молодости, если шло у героев к счастливой развязке, а писатель уже намекал кулаком в зубы: не надейся, не жди! -- как мне жалко их было, как больно. И просил его охранить их, спасти от беды. Ту же Бэлу от такого (но любимого все же) Печорина. Ведь поют же нынче эстрадники: "Мы желаем счастья вам!" Вот и вы, литераторы, так бы, что вам стоит? Но писатели-изверги не давали героям счастья. И с годами понял: бессильны, так, наверно, устроена жизнь. Вернее, обе они -- литература и жизнь. "Обыкновенные истории" пресны, надо что-то горше, солонее, пронзительнее. Да и накарябать об этом куда легче, чем про обыденное. Да и нам самим ух как нравится в книгах чужая трудная жизнь. Сочувственно, даже завистливо примеряем чужие дни на себя. Муку Вертера, "безумие" Мастера, неизъяснимую власть над женским сердцем Печорина. Нацепил, поносил, сбросил, потому как зовут: "Ваня, иди же обедать!" И еще понимал я, что настоящее "пишут кровью". Лишь страдание дает силу писателю. Силу, которой нельзя научиться, взрастить в себе. Да, страдание-- "благоприобретенное" либо свыше заложенное. То, с которым пришел в этот мир Лермонтов, то, которое гнездилось в душе даже самого гармоничного, самого солнечного Пушкина. Теперь это стало азбучной истиной.