Ежи Анджеевский - Страстная неделя Страница 17

— Хорошо! — ответила она только. — Я постараюсь при случае сказать это Ирене.

Больше к этому вопросу они не возвращались.

Заснув вскоре очень крепким первым сном, Ян вдруг пробудился среди ночи и мгновенно пришел в себя, — сна как не бывало. Минуту он лежал без движения, привыкая к темноте.

Анна спала. Он слышал рядом ее неровное, трудное дыхание. Какое-то время вслушивался в его ритм, наконец тихо выскользнул из-под одеяла и босиком, не сумев в темноте нащупать туфли, подошел к окну. Поднял штору.

Небо полыхало над Варшавой. В нескольких местах на горизонте вспыхивал яркий огонь. Стояла тишина и тьма, а высоко на небе, уже не освещенном отблесками пожарищ, мерцали блестящие весенние звезды.

Возвращаясь, Ян по дороге зацепил стул. Анна мгновенно прогнулась.

— Что случилось?

— Ничего, — тихо ответил он. — Хотел воды напиться.

Он отыскал на столе графин и налил в стакан немного воды. Жадно выпил ее — пересохло в горле. Потом залез под одеяло. Но спать не хотелось. Время близилось к часу, впереди была длинная ночь.

Так как Анна долгое время не шевелилась, он был уверен, что она заснула. И вдруг почувствовал рядом с собой легкое подрагивание ее тела. На секунду он задержал дыхание. Потом приподнялся на локте.

— Аня! — шепнул он, склонившись над женой. — Что с тобой?

Она ничего не ответила.

Но теперь уже ясно было, что она захлебывается от сдавленных рыданий, и от них сотрясаются ее плечи.

— Анечка, Аня! — Он обнял ее. — Любимая…

Она лежала, уткнувшись лицом в подушку. Он хотел повернуть ее к себе, и тут она, хотя мыслями была так далека от мужа, припала к его груди и зашлась громким, почти детским плачем.

IV

На следующий день борьба в гетто продолжалась. Повстанцы защищались яростно и планомерно, отчаянно дрались за каждую улицу, за каждый дом. Гитлеровцы стянули на подмогу отряды латышей, литовцев и украинцев. Они любили перекладывать грязную и позорную работу на людей других национальностей, играя на национальной розни.

В других районах гетто, не принимавших участия в борьбе, откуда людей пока не изымали, было спокойно, и, по свидетельству тех, кто контрабандой возил на продажу в гетто продовольствие, текла нормальная жизнь. Этим евреям, — они до последнего обольщали себя надеждой, — суждено было погибнуть лишь через несколько дней, а домам их сгореть, как это было осенью прошлого года при ликвидации так называемого малого гетто. Немцы провели в еврейский квартал специальную железнодорожную ветку. Один за другим подъезжали составы, в товарные вагоны грузили безоружных людей. Газовые камеры концлагеря в Майданеке поглощали все новые и новые эшелоны.

А здесь тем временем, в очаге сопротивления и борьбы, пожары охватывали все большую территорию. В зданиях, подожженных раньше, огонь постепенно угасал, и на еврейской стороне Бонифратерской высились за кирпичными стенами почернелые, обгоревшие стены.

Лишь один дом, загоревшийся вчера вечером, все еще был в огне. Там, видимо, уже никто не жил, и мебель загодя разграбили, поэтому пламя распространялось очень медленно. В течение ночи выгорело всего два этажа, и теперь красные языки выползали из пустых окон третьего этажа.

Самые сильные пожары видны были в Муранове и дальше, у Повонзков. Ветер часто менял направление, запах гари чувствовался в центре. Огромная черная туча повисла над Варшавой. В городе царило предпраздничное оживление.

Был Страстной четверг.

Утром Малецкий в обычное время поехал в город. Для него выходные должны были начаться только со Страстной пятницы. Но когда он явился на улицу 6-го августа, где помещалась небольшая, из двух комнат, контора, то обнаружилось, что после вчерашней лихорадочной спешки сегодня работы немного. Да и текущие дела, которые можно было бы уладить, явно не клеились. Владелец предприятия Волянский, тоже архитектор, знакомый Малецкого с довоенных лет, с утра еще не появлялся.

Зато в одной из двух комнат, в так называемой «общей» (другая называлась «дирекцией», и там работали Малецкий с Волянским), уже довольно давно шел оживленный разговор. Когда Малецкий, услыхав возбужденные голоса, зашел туда, он попал в самый разгар горячей дискуссии.

В «общей» находились четверо: секретарь директора панна Стефа, дородная крашеная блондинка, которой выщипанные брови и загнутые ресницы придавали детски удивленное выражение, машинистка, панна Марта, Бартковяк — мальчик-посыльный и молодой человек, у них не работающий. Это был высокий блондин с характерно очерченной, удлиненной головой и глубоко посаженными глазами на птичьем, немного хищном лице.

Малецкий знал этого молодого человека, поскольку Залевский, или Зыгмунт, как звала его панна Стефа, заходил в последнее время на улицу 6-го августа весьма часто. Перед войной он изучал право, теперь же, кроме всего прочего, торговал золотом и валютой.

Когда Малецкий вошел в «общую», Залевский сидел на столе и, оживленно жестикулируя, вещал:

— А я утверждаю, что в одном этом случае мы можем быть благодарны Гитлеру. Он выполнил за нас тяжелую и, прямо скажем, даже неприятную, черную работу. Теперь с еврейским вопросом покончено! Не сделай этого Гитлер, мы сами были бы вынуждены после войны заняться ликвидацией евреев. Одной заботой меньше, это же ясно! А все так называемые гуманные взгляды, — обратился он к сидящей у «ундервуда» панне Марте, — тут абсолютно неуместны! Польша должна жить без евреев, этого требуют наши государственные интересы. Это одно! А второе — у нас нет оснований жалеть евреев!… Они нас не жалеют! Любой из них, кабы мог, тотчас пустил бы пулю в лоб первому встречному поляку. Достигни евреи власти, уж они бы показали нам почем фунт лиха!

Он говорил быстро, страстно и с непоколебимой уверенностью в себе, как человек, привыкший к частым выступлениям и дискуссиям. Панна Стефа, моргая длинными ресницами, смотрела на Залевского с нескрываемым восхищением; взгляд Бартковяка тоже был благожелательным. Одна панна Марта повернулась боком к говорящему. Темные, гладко зачесанные волосы придавали ей очень моложавый вид. Она сидела, склонившись над машинкой.

Заметив Малецкого, Залевский обратился к нему:

— Что, разве я не прав, пан инженер?

Малецкий оказался в щекотливой ситуации. Он не имел ни малейшего желания вступать в полемику. А между тем, после вопроса Залевского, взгляды всех обратились к нему. Даже панна Марта подняла голову. Она была очень бледна, губы у нее дрожали.

Надо было что-то ответить.

— Я, правда, не слышал всего разговора, — начал он медленно, — но то, что вы говорите, не кажется мне новым…

— Разумеется, — удовлетворенно согласился Залевский. — Польский народ уже давно постиг суть евреев.

— Перед войной подобные мысли были весьма популярны среди наших фашистов, — заметил Малецкий.

Тот нахмурился.

— Вы хотели сказать националистов?

— А разве это не одно и то же?

— Нет! — резко ответил Залевский. И, сощурив глаза, вызывающе взглянул на Малецкого.

— Мы хорошо знаем, в каких кругах нас пытаются дискредитировать этикеткой «фашисты». Но после войны мы разъясним этим господам, в чем тут разница!

— В концлагерях? — спросила вдруг панна Марта.

Залевский на миг смешался. Но быстро овладел собой.

— Если понадобится, то в лагерях, — ответил он резко. — Именно там, а не где-нибудь еще, мы разъясним евреям и коммунистам, кто мы такие…

В комнате воцарилось молчание. Стефа, нервничая — не наговорил ли Зыгмунт чего лишнего? — вынула пудреницу и, моргая ресницами, начала водить пушком по своему смазливому личику. А Марта побледнела еще сильнее. Что касается Малецкого, он всего охотней устранился бы от этого неприятного спора.

Вдруг Марта поднялась.

— Война еще неизвестно когда кончится, — сказала она немного дрожащим голосом, — так что я сейчас вам скажу, кто вы такие!

Залевский иронично усмехнулся.

— Прошу вас, слушаю…

— Бандиты! — бросила она ему прямо в лицо.

Он сделал движение, словно хотел прервать ее, но она смерила его таким презрительным взглядом, что он смолчал.

— Вы бандиты! — повторила она еще громче. — Можно было бы только презирать вас, если б не приходилось стыдиться того, что вы поляки… Вы позорите нас, скоты! — вдруг крикнула она со страстью, какую трудно было ожидать от нее, всегда такой спокойной и сдержанной.

Когда она вышла, Малецкий выбежал за ней в прихожую.

— Панна Марта! — закричал он.

Она торопливо надевала плащ.

— Слушаю. — Она холодно взглянула на него.

— Я хотел…

— Догадываюсь! — прервала она. — Бы, наверно, хотели сообщить мне, что я права?

— Разумеется!

Девушка усмехнулась.

— Жаль, что вы не сказали этого там! — Она показала на комнату.