Анхела Бесерра - Музыка любви Страница 17

— Похоже, это ангельское создание поразило вашего... — детектив вовремя спохватился, — Жоана Дольгута в самое сердце. Судя по всему, он расстался наконец со своими тетками и обосновался в Каннах. А вот здесь, смотрите, упоминается еще одно имя: Пьер Делуар из Кань-сюр-Мер, его лучший друг. Я уже говорил вам, что мог бы лично съездить и поискать его. Если нам повезет, этот Делуар вполне может оказаться еще жив. Во Франции, знаете ли, старики живут долго. Что скажете? — Гомеса явно прельщала перспектива путешествия. — Без труда не вытащишь и рыбку из пруда, как любила повторять моя матушка, — и она совершенно права! Вероятно, небольшая поездка разом избавит нас от многих неясностей.

— Гомес, на всякий случай уточняю: правила игры диктую я. Вы передаете мне всю найденную информацию, а я уже решаю, как с ней поступить. Насчет путешествия мысль действительно неплохая. Но вот поедете ли во Францию вы — там видно будет.

Гомесу хватило ума не настаивать. В такой деликатный момент, когда он держит в руках прошлое крупного предпринимателя, важно не подорвать его доверие. У детектива пересохло в горле. Одним глотком допив вино и намекнув таким образом официанту, что пора принести еще, он продолжил:

— Кое-что мне не совсем понятно. Вот отец посылает Жоана Дольгута во Францию, а сам с ним не едет, остается в Барселоне. Почему? Моя версия: он республиканец и считает своим долгом сражаться. Правда, никаких данных, подтверждающих это, у меня нет. Вот его письма — их совсем немного, они лежали между страниц дневника. А это, — он достал из папки фотографию, — это, по моим предположениям, отец Жоана... то есть ваш дедушка.

Андреу долго рассматривал снимок. Бабушки с дедушкой он никогда не видел... А мальчик, держащий свечку после первого причастия, как две капли воды походил на Борху. Те же золотистые кудри, та же мечтательная улыбка, та же загадка во взгляде.

Как он мог столько лет жить без прошлого? Память поколений, сбрасывая саван забвения, восставала из праха на его глазах, что было не хорошо и не плохо. Это просто его история, и как бы он от нее ни прятался, как бы ни отрекался, она находила его, заявляла о себе во весь голос, не считаясь с его желаниями. Это неизвестная ему история отца — неизвестная потому, что сам же он в детстве с протестующими криками затыкал уши, когда отец, терпеливо проглатывая обиду, пытался ему рассказать.

Внезапно Андреу вспомнил день, положивший начало их погружению в молчаливый нейтралитет, который так больно ранил обоих. Они перестали разговаривать, после того как отец сказал ему: «Андреу, однажды прошлое настигнет тебя, хочешь ты этого или нет. Нельзя закрыть ладонью солнце». А ведь именно этим он всю жизнь и занимался: закрывал ладонью солнце — упрямо, исступленно, до полного изнеможения... пока не обжегся.

Где теперь повесть Жоана Дольгута, которой он хотел поделиться со своим малолетним сыном? Похоронена на кладбище Монжуик. Отец унес ее с собой, и сегодня его сын платит постороннему человеку, чтобы тот рассказал ее — сбивчиво, невнятно, со множеством невосполнимых пробелов.

Андреу отложил фотографию и обратился к письмам незнакомого дедушки. Внимательно прочитал от начала до конца. Исполненные нежной любви к сыну, они невольно затрагивали самые потаенные струны души. Орфографические ошибки говорили о скромном происхождении и недостатке образования, но ничуть не обесценивали родительской заботы, которой дышала каждая строка. Некоторые абзацы были старательно зачеркнуты, но, глядя на свет, их вполне удавалось разобрать. Там говорилось о «красном терроре» — это клеймо уже пристало к защитникам Республики, — о возведении баррикад на площадях, об искаженных ужасом лицах женщин и детей. Но, по всей видимости, отец Жоана каждый раз в последний момент раскаивался, что обременяет сына своими тревогами, и вымарывал эти строки с превеликим тщанием — только вот чернил порой не хватало. Андреу отметил про себя, что мать Жоана нигде ни словом не упомянута. Что же случилось с бабушкой? Еще одна незнакомка. Меньше чем за час его память покрылась бесчисленными прорехами, за которыми зияла пустота.

Что за ангела упоминает отец на последних страницах дневника?

Андреу и не подозревал, что затеянное им расследование разбудит в нем неутолимую жажду познания. Теперь он ни за какие сокровища мира не согласился бы прервать начатое.

Вроскошных апартаментах отеля «Карлтон» Соледад Урданета и кузина Пубенса не могли уснуть. Музыка Жоана Дольгута умиротворяла, как лучшая на свете колыбельная, но волнующие события дня все еще давали о себе знать. Полная луна окутывала бледным сиянием пианиста в белоснежном костюме, который играл словно одержимый. Невидимые снизу, девушки сидели у окна, прячась за тяжелыми шторами, и шептались о красивом официанте, о его восхищенных взглядах. Сердце Соледад трепетало, впервые опаленное страстью, щеки горели румянцем от смущения, неясные, но сладкие предчувствия теснились в груди и гнали сон прочь.

Первым делом кузина Пубенса предложила трижды включить и выключить свет в комнате — в знак того, что серенада услышана, но Соледад, боясь, как бы этого не заметили родители, предпочла сидеть в темноте, незаметно наблюдая за пианистом и прислушиваясь к себе. Страх и восторг обуревали ее с равной силой; с одной стороны, она заклинала небо, чтобы мать с отцом не проснулись, с другой — желала, чтобы официант не прерывал игру: в аккордах, встревоженными птицами рвущихся в небо, ей чудились слова любви.

Прошел час, другой, и Соледад поняла, что пианист не успокоится до зари. Кузина Пубенса задремала, облокотившись на подоконник, а к ней сон не шел. С замирающим сердцем она смотрела и смотрела вниз, на своего чудесного официанта, ожидая, что вот-вот усталость сморит его и он оставит эту дерзкую затею. Вот бы не кончалась никогда эта ночь, думала она. Но Жоан Дольгут так и встретил рассвет, исполняя сонату за сонатой, нечувствительный к боли в пальцах. Все, что не осмелился выразить взглядом, он досказывал своему ангелу сейчас, сидя за роялем. Не раз ему приходила мысль, что пора бы заканчивать, но что-то его держало, и, словно пригвожденный к месту, он продолжал играть, не сводя глаз с высокого балкона. Он представлял себе, как его музыка проникает сквозь каменные стены, скользит между складками штор и осторожно опускается на подушку к девочке, опалившей ему душу пламенем черных глаз.

Так его и нашел месье Филипп.

— Ты не рехнулся часом, эспаньолито? — недовольно проворчал он. — Хочешь, чтобы тебя уволили?

— Простите, сударь, не знаю, что на меня нашло. Никак не мог оторваться.

— Беги переодевайся, негодник! Чтобы через полчаса накрывал столы к завтраку! Хорошо, что никто, кроме меня, тебя не видел... Слыханное ли дело?.. Живо, пошевеливайся! — Он добродушно подтолкнул юношу, старательно притворяясь разгневанным.

Соледад со своего наблюдательного поста видела, как Жоан уходит, то и дело оглядываясь, чтобы еще раз бросить взгляд на ее окно. И неожиданно для себя она просунула руку между шторами и помахала ему на прощание.

Жоан, окрыленный восторгом, не мог поверить своему счастью. За десять минут он вымылся и переоделся; и когда бледная от бессонницы и волнения Соледад спустилась на террасу в сопровождении родителей и кузины, он уже готов был прислуживать им за завтраком.

Самые воздушные и румяные круассаны, самый изысканный конфитюр, самый свежий апельсиновый сок, самый нежный шоколад — только лучшее подавал он к столу черноглазой девочки из далекой страны. Он старался изо всех сил, ловко и ненавязчиво ставя и убирая тарелки, ни единым жестом не выдавая своего смятения — лишь бы его не отстранили от обслуживания террасы, где он сможет видеть ее каждый день. Он потихоньку от всех выяснил номер ее комнаты, нашел счет, выставленный отелем за вчерашний вечер и подписанный ее отцом. И еще он время от времени замечал проблеск сочувствия и симпатии в глазах ее кузины. Жоан прекрасно знал, что не имеет права даже мечтать о прелестной колумбийке, но сердце отказывалось слушать голос разума.

И снова обмен взглядами украдкой. Горячий шоколад и булочки, нетронутые, стыли на столе. Насытившись ночными сонатами, Соледад потеряла аппетит. Ее рассеянность и бледность не укрылись от зоркого родительского глаза.

— Солита, доченька, ты совсем ничего не ешь, — мягко упрекнула мать, глядя на ее тарелку.

Пубенса, знающая толк в любовных недугах, поспешила прийти на помощь.

— Ах, тетушка! Бедняжка переела вчера торта... Не заставляйте ее.

— Сегодня мы отправляемся в Монте-Карло. Сказочное место, вот увидите! — весело вмешался отец.

— Не уверена, что ребенку полезно видеть столько бессмысленного расточительства, — тихо заметила мать, обращаясь только к нему.

— Пожалуй... но ведь девочки уже большие. Они вполне могут остаться здесь, как ты считаешь? Пубенсе двадцать пять, в конце концов. Мы бы с тобой поехали вдвоем, провели бы там ночь, только ты и я... — Бенхамин лукаво подмигнул жене. — А они пусть отдыхают в отеле — бассейн, море, солнце... Пубенса у нас такая ответственная. К тому же она Солите как старшая сестра и присмотрит за ней подобающим образом.