Александр Великин - Санитар Страница 17

Потом они долго не спали и говорили, и Серый горячо шептал свои оби-ды на людей и на Матюхина, пьянствующего у себя в кабинете и таскаю-щего туда баб, когда бригады в мыле носятся по Москве. Шептал, забыв данное решительно словоничего Лиде о себе не рассказывать. Шептал, а Лида успокаивала и говорила, что надо переходить на ставку. И все-таки один в уме оставался. Глубоко засевший осколок оби-ды, который впивался зазубренными краями, когда ссорились в следую-щий раз. Впивался от раза к разу все сильнее. Все острее и острее. По-тому что никогда не выясняли до конца. Нельзя затаиваться. Выдирайте осколок обиды сразу! Выяснять нужно до чистой воды, пока дно не пока-залось, светлое, песчаное. Мир скорой терял привлекательность. Он был изучен до косточ-ки, и то, что вчера умиляло, казалось уделом избранных, обернулось те-перь храпом и козлиной вонью ночной врачебной, и вечной нечистотой, и враньем, пересказываемым в курилке, из года в год одним и тем же, и малограмотностью, выдаваемой за доблесть. Раздражало все пошля-ческое шутовство, победные вопли и хохот, восторженный энтузиазм зе-леных удальцов, молодого помета. Он брезгливо вспоминал свое сани-тарское гусарство. Куда ты уйдешь? говорил Васек, когда Серый жа-ловался ему, что больше не может, отрабатывает положенные три года и уходит. Гадюшник наш не хуже всякого другого. С тем преимущест-вом, что ты бываешь в нем всего десять суток в месяц! Попробуй най-ти другое такое место! Не обращай внимания! Сел в машину, напрягся, скинул суткии забудь! Многое тогда бесило. Сменилось начальство, канул неизвестно куда смещенный Кулиш, в кабинете заведующего воссел Матюхин, только-только получивший врачебный диплом. Сменилось на-чальство, поменялись фавориты. Вчерашние фавориты стали опальными. Сместили помощников, старшего фельдшера. И бывший старшой, к кото-рому раньше ходили на поклон, чтобы поменять дни дежурств (что де-лать? врач всегда ходит на поклон к старшому), теперь работал, как про-стой санитар быдловый, и заигрывал с народом, набирая сочувствующих. Подстанция бродила, но не винным брожением. Вонь чувствовалась в воз-духе. Бывшие шептались, составлялось какое-то письмо с жалобой на притеснения Матюхина, новые фавориты подслушивали, выуживали. Прежде чем что-то в толпе сказать, надо было хорошо подумать. В ка-бинете Матюхина все сразу становилось известно. Интриги раздирали диспетчерскую. Отыгрывались на бригадах. Пошли первые заявления об уходе. Матюхин не задерживал никого. Страдали от этого, естественно, те, кто остался. Работали поодиночке даже ночью и не удивлялись, если не хватало народу в смене и простаивали пустые машины. Серого никто не трогал, Матюхин пока относился к нему прекрасно. Но дерьмовая вонь становилась все сильнее. Уйду к черту совсем! решил Серый. Среди этого дыма коромыслом случались нормальные дни, а то и не-дели. Невозможно было работать постоянно в таком напряге. Лида, тогда увлекшаяся оккультизмом, уверяла Серого, что он подвластен действию Луны, поэтому еще у него меняется настроение. И даже заказала для него гороскоп. В гороскопе были указаны не только дни, но циклы, когда Серого ждут неудачи и ему следует придержать активность. Это разозлило, потому что Лида копала не там. И вышла из гороскопа еще одна ссора.

Уйду к черту!прекрасная философия, обычно не приводящая ни к каким последствиям. Серый подспудно догадывался, что уйти со скорой для него будет нелегко. Мы уже отравлены скорой, говорил он Ваську, мы не сможем войти в обычную жизнь. Васек соглашался. В самом деле, думал Серый, уйти со скорой это все равно что моряку списаться с корабля на вечный берег. Как таксойти на твердую зем-лю, не знать суток, каждый день по будильнику бежать в поликлинику или маяться в больничном застенке? И что там делать? Снова кормить бабок таблетками? Другие уходили, списывались по болезни, Мише Кры-лову, из одного выпуска с Серым, удалось уйти, получив справку, что у него аллергия на бензин. Уйду к черту! это оставалось на бешеные ночи, на пробуждение после ночей. Но проходили два дня, и Серый снова тащился на сутки. Иногда безразличный или, досадуя и морщась, обреченный, но чаще всего ненавидяще-злобный. Скорая еще и кормила, об этом не следовало забывать. Не напрасно Матюхин, подписывая заяв-ления об уходе, усмехался: Что? Надоело мясо? Захотелось манной каши?

Так было до того случая на Смоленском бульваре, куда в паре с Милой Спасибиной его погнали однажды, под февральское метельное утро. За двадцать пять минут до этого он вернулся, на подстанции отды-хало шесть бригад. Седьмая очередь такое не часто выпадает зимой, и он, не сняв сапог, рухнул на раскладное кресло, уверенный, что часа полтора его не тронут. Но поехали сразу, все семь бригад. Хуже, чем работать в паре с Милой Спасибиной, трудно было что-нибудь представить. Она была хабалка. Наглая, если можно, кликуша, когда надо, первая блюдолизка при всех заведующих, тупая, ленивая, бесстыжая. Тогда на подстанции стали исчезать вещи, украли кожаное пальто из женской фельдшерской, нельзя было оставить, уезжая на вызов, ничего мало-мальски ценного, тем более деньги. Догадывались, что это руки Спасибиной, а доказать не могли, ловка была. Итак, поехали по поводу плохо с сердцем женщине. Серый трясся в мерзлой карете, скукожившись, проклиная тот час, когда он согласился идти на Скорую, потом задремал. Он дремал и на вызове, слушая сердце и меряя давление, и Спасибина дремала, сидя рядом в кресле. Когда уезжаешь глубокой ночью на вызов, то всегда надеешься, что это ненадолго, чего-нибудь уколешь и вернешься и доспишь, урвешь еще несколько минут. И думаешь ночью спинным мозгом, не головой. Ничего явного, страшного не было, но какая-то малость его останавливала, мешала сделать традиционный обезболивающий коктейльчик и добавить снотворное. Эта малость в нем расти не стала, уснула. Давление, правда, было высоковато. Но что из того? Спасибина шипела, чтобы он не тянул, и разорялась пожилая клиентка, долго, видите ли, их ждала. И Серый своими руками сделал коктейльчик и ввел внутривенно, с кубиком аминазина. Давление быстренько снизилось, они собрались и уехали.

Утром оказалось, что вызывали повторно, ездила Лена Мазур и увезла эту старушку с инфарктом, и давление было на нулях. Когда Ленка подошла к нему, было часов шесть, он пил чай в буфетной, больше не ложились все равно. Она сказала, что о нем думает. Несчастное насекомое! возмутился Серый. Бледная немочь! Ленка, которая ненавидела скорую и считала дни до своего освобождения! Всего боявшаяся, затыкавшая уши и глаза, невзрачное полуобморочное создание! Ты не врач! сказала она. Серый взметнулся, наорал. И стих. Побежал к Матюхину, который в ту ночь дежурил. Матюхин спал в своем кабинете. Чего волнуешься? взбрыкнул недовольно, когда Серый разбудил его и рассказал, что случилось. Кому она нужна эта старуха? Потом, прокачивая случившееся в который раз, Серый спрашивал себя: Почему тогда его так потрясло? Мало ли он делал старикам на ночь бай-бай? Кстати, по их просьбетоже. Не зная их дальнейшей судьбы. Мы бригады разового пользования! как учил Жибоедов. И чему смеялся Серый. Понял потомбыло предчувствие. Старуха не так дышала. Скрыл, скрыл от себя. И знал, что скажет Ленка, когда увидел ее на пороге буфетной. Ленка не шла из головы. Омерзение на ее прыщавом личике. И, лютуя по ее поводу, рассказывая Ваську, Лиде, уговаривая себя тем, что всякое бывает, успокаиваясь этим ненадолго, он снова возвращался к Ленкиным прыщам. И силился вспомнить лицо той старухи и не мог. Остался в памяти халат, мятый, розово-вишневый, в каких-то потеках. И тощего желудка, муторный, запах изо рта. Потом Серый поймет, что, пересказывая ту историю другим, он искал оправдания и не находил. Перед Васьком оправдываться было нечего. В следующий раз будешь внимательнее, сказал он. И напомнил слова Боткина о том, что каждый врач должен пройти целый ряд мучительных сомнений и ошибок, чтобы потом применять свои врачебные сведения без последующих нравственных пыток. Нет, эти слова скользили, не проникая, их было явно недостаточно, они не освобождали затяжелевшую душу. Лида на этот раз сама заговорила о том, что он устал, оправдывала его. И когда Серый, гримасничая и жестикулируя, пытался словами обозна-чить вызревающее в нем, убеждала: Ты, Антошенька, не черствый, не равнодушный, коли так мучаешься. Потерпи до осени, всего-то осталось доработать, и ступай, куда пожелаешь. Хочешьв ординатуру, попросим папу, он поможет, будешь спать ночью дома, будешь есть как человек. А на деньги наплюй, сколько будет, столько и будет. Все это было не то. Не то, что нужно было Серому. Он получит еще один хорошенький удар, когда расскажет о старухе в пивбаре на Киевской, просто расска-жет случайному соседу за столиком, в подпитии, расскажет, разумеется, как будто речь не о нем, а о ком-то другом. И сосед, наливший глаз, поикивая от пива, ответит: Твой друг подонок! Этого принять он не мог, хотя и не дал в морду ханыге. Но ушел из бара раздавленный. Сва-лить на то, что другие не лучше его, как пыталась сделать Лида, было невозможно. В двадцать шесть лет от представления о себе суть мораль-ном совершенстве отказываешься с трудом. Поэтому ищешь всякий раз оправдание. Цепко ищешь, изощреннои чаще находишь. Заключаешь тогда с собой перемирие и, успокоенный и гордый, живешь дальше. Но как было поступить в те дни? С любезной памятью, которая потащила к его услугам мешок доказательств? Того, что он нетерпим, несправедлив, что он обижал, злобствовал, вредил. Он вспомнил, как прохлопал однаж-ды внематочную только потому, что был небрежен, а был небрежен от-того, что был заносчив и посчитал, будто все истины держит в своих са- нитарских горстях. Определил, не сомневаясь, банальную дистонию. А женщина в это время, как потом выяснилось, кровила. Он вспомнил молодого истерика с Комсомольского проспекта, у которого оказался флегмонозный аппендицит. Ну да, он был истерик и очень неприятен, когда хватал Серого за руки, и мать его была чрезвычайно спесива, ис-полкомовская дама районного пошиба, грозившая, что разнесет всю скорую вместе с Серым. Но это же ничего не означало! Смотреть на-до было! И многое другое вспомнил Серый. И чем больше вспоминал, тем сильнее удивлялся, что все это в нем, оказывается, хранилось. И все то, что он делал, чтобы не попасть впросак перед Жибоедовым, другими стариками, показать свою удаль, доблесть, опытность. Мимолетности его скоропомощной карьеры хлестали, они накатывались, как приступы. Он изводил себя этими воспоминаниями, понимая, что перебирает, сгуща-ет, но остановиться не мог. Не было истины. Кто же он такой? Истина явилась, и вскоре. Что уж там приключилось на вызове, вспомнить труд-но. Кажется, его не поняли или исказили смысл им сказанного, тех со-ветов, что он добросовестно вколачивал в чьи-то непонятливые головы, там было несколько человек, и мужчины, и женщины. Или усомнились в его советах. И он закричал на них. Тогда ему, распятому, немного бы-ло нужно. И услышал: Господи! Да какой же вы врач! Да! взвопил Серый в упоительном исступлении. Да! Я не врач! Ему никто не возразил, его вопль напугал, от него отпрянули, но он вскричал с наслаждением еще: Да! Да! Вы совершенно правы! Я не врач! Не врач! Не врач. Омерзительная вышла картинка. Истерика, да и только. Но как бы то ни было, ответ он нашел, и ответ возник в нем самом, не упал с неба, родился в корчах. И ответ окончательный. Он не звучал обречением, приговором. Это было важнейшее открытие. Ты не подонок, ты просто не врач. Врач это праведник. Это образ жизни. Монолит! Ты, может быть, очень хороший человек, хотя пусть об этом судят другие. А другие и считают тебя очень хорошим человеком. Но ты занимаешься не своим делом, и в этом причина всех бедствий. И если ты честен, то должен немедленно бросить медицину. Довольно! Серый был вдохновенно счастлив.