Фредерик Бегбедер - Романтический эгоист (журнальный вариант) Страница 17

Будь собой. Ладно, но каким собой? Сколько меня? И кто из них – я?

Я не знаю, кто я, но я знаю, кем я не хочу быть: одним человеком. Кто-то один – это никто.

Я не знаю, кто я, но знаю, кем бы я хотел быть: писателем, который не знает, кто он.

А что, если последствия террористического психоза будут совершенно неожиданными, например, придет конец городам? В сущности, какой-нибудь козлопас, будь он в Афганистане или в департаменте Ардеш, представляется мне гораздо менее уязвимой мишенью, чем энергичный функционер где-нибудь в Дефансе.[113] Мы понимаем, что благодаря новым технологиям связи (беспроводные компьютеры, сотовые телефоны, мейлы с мобильника) уже нет никакого смысла запирать себя в мрачном рабочем кабинете – сейчас это, кроме всего прочего, и рискованно. Крупные агломерации – это прежде всего муравейники, а от них очень легко оставить мокрое место, это скопление тел, которым следовало бы поскорее рассредоточиться. Не исключено, что утопия Алле[114] в один прекрасный день станет реальностью: благодаря Интернету города обоснуются в деревне.

В своих заграничных поездках я с радостью впадаю в детство. За мной ухаживают, как за малолетним ребенком. Все организовано так, чтобы я вернулся в свое пятилетнее состояние (капризничаю, шучу, грублю, не говорю спасибо, опаздываю, динамлю и т. д.). Я объезжаю мир, переходя с одного тусняка на другой. Всеобщая дискотекизация мира завершена. Танцевальные хиты стирают национальные различия. Равнение на бар. Мое мутное одиночество достойно члена новой исторической общности, по уши в водке и ВРМ.[115] Вдалеке от дома я скучаю только по тебе. Ты моя единственная родина. Франсуаза не захотела поехать со мной в Германию: я укрепился в своих подозрениях. Изменю ей, чтобы отомстить, свести счеты, иначе никак.

Я в Берлине – к вопросу о больших столицах под прицелом. В этом городе привыкли к разрушениям, апокалипсис тут часть быта. Тем не менее я рад, что приземлился на полосе, предназначенной для этого, то есть горизонтальной. Потом бродил по гигантским стройкам, как герой последнего романа Роб-Грийе[116] – к сожалению, тут не оказалось юной девицы, чтобы высечь ее (хотя… флаер SM-Fetish-Erotic-Party в «Клубе Леже» выдержан вполне в стиле «нового романа»).

Первый роман Скотта Фицджеральда (отвергнутый издательством «Скрибнерз» сначала в августе, потом в октябре 1918 года и опубликованный два года спустя под названием «По эту сторону рая») изначально назывался «The Romantic Egotist». Само собой, он писал обо мне. Но я в то же время и сентиментальный маньяк, любвеобильный мерзавец. Хам, абстрактно влюбленный в абсолют, нежный жлоб, мачо с ранимым сердцем, правоверный жуир. Спасибо, Фрэнсис, за название этой книги.

Присоединяюсь к самооправданию Поля Валери: «Я печатаюсь, чтобы прекратить правку».

Супружеская жизнь представляется мне уже не тюрьмой, а портом приписки.

Грустнеют ли женщины, пообщавшись со мной? Франсуаза настолько дерганней меня! Моя меланхолия эстетическая, ее – физическая. Короче: я себя чувствую гораздо лучше, чем она. Я бы хотел стать депрессивным меланхоликом, но по сравнению с ней я действительно «малыш». Любовь к невротичке – наказание для бабников.

На ошибках учишься, вот почему от успеха тупеют.

Первая настоящая семейная сцена с Франсуазой. Мы даже расстались. Она произнесла все непоправимые фразы: она меня разлюбила, я ей изменил, «между нами все кончено, я от тебя ухожу». И все потому, что, рассказывая о Берлине, я покраснел. Я хлопнул дверью, предложив ей убираться к своему Людо. Она крикнула мне вдогонку, что не спрашивала у меня разрешения. Ночую в отеле «К», но не могу заснуть.

Лучше жить с психопаткой, которая разобьет тебе сердце, чем сидеть дома и ругаться на телевизор. Но хуже всего, когда и то и другое в одном флаконе.

Франсуаза создана для меня. Что это, просто фраза? «Она создана для меня». Что это значит? Надо бы проанализировать. Я думаю, что она находится точно посередине между сексом и депрессией. Она суперсексуальна, что очень важно (женщина обязана возбуждать, у всех окружающих должно вставать на нее, надо, чтобы она давала кончать ей в рот, в зад и т. д.), но при этом она грустна, тревожна и страдает бессонницей, и вот тут-то я ломаюсь (никак не могу ею насытиться, даже исторгнув из меня крик, она остается загадочной, сложной, измученной). Мне нужна женщина, на которую у меня стоит и которая от меня бежит. Блонда до мозга костей, депрессивная блядь, Кайли де Бовуар. (Я пишу это поздно ночью, потому что вчера мы, понятно, помирились, утонув в горячечном бреду взаимных признаний, слез, ласк и обещаний…)

Франсуаза – это О, прочитавшая Доминик Ори. Не «мама и шлюха», а «интеллектуалка и шлюха». Я хотел испытать оргазм и все-таки немножко пострадать. Не знаю, как это происходит у других, но для меня любовь – это когда секс становится таким потрясающим, что уже не можешь заниматься им ни с кем другим. Наваждение перемещается из члена в мозг.

На вопрос «Почему вы пишете?» Беккет отвечает: «Ни на что больше не гожусь» (ложное смирение). Гарсиа Маркес говорит: «Чтобы меня любили друзья» (это уже лучше). Я: «Потому что мне обрыдло не писать».

Мы думаем, что знаем, чего хотим. А на самом деле наши желания нам больше не принадлежат. Реклама побуждает нас делать то, что, в общем-то, мы делать не собирались. Так, в конце концов, мы начинаем жить чужой жизнью.

Новая проблема парижских ночных тусовок: помня об угрозе сибирской язвы, начинаешь опасаться белого порошка. Когда-то мы нюхали беззаботно, закрой глаза – и вперед по белой дорожке. Теперь надо узнавать, откуда что берется. Терроризм насрал даже в сортирах модных клубов.

Боссюэ утверждает, что желание – это движение маятника, который качается от вожделения к отвращению и от отвращения к вожделению. Трудно поверить этому кюре, который сторонился женщин. Будучи романтическим эгоистом, я бы заменил отвращение на страх (боишься заскучать, растеряться, испытать боль, остаться в одиночестве, трясешься, что тебя бросят или что попадешь в плен). Настоящая любовь качается от вожделения к страху и от страха к вожделению.

Франсуаза считает, что я выгляжу на десять лет моложе своего возраста. Где-нибудь, скорее всего, мой портрет старится за меня. Или эта книга?

Еду в Краков без Франсуазы. Еще одна проверка на вшивость, с ее согласия. Она поняла, что актер из меня никудышный и я совершенно неспособен ей соврать. В Кракове насчитывают 100 церквей и 600 баров. Я буду молиться только в присутствии моей рюмки водки.

После двадцати-тридцати рюмок «Зубровки», выпитых залпом, я скучаю по ней еще больше. Барочно-славянская красота мощеных улочек Казимежа (еврейский квартал) в сумерках. Средневековые погребки при свечах: «Алхимия», «Сингер». Поляки любят выпивать в темноте. Продвигаться на ощупь в таких декорациях – настоящий европейский шик. Я ночую в «Софителе», похожем на штаб-квартиру французской компартии на площади Полковника Фабьена. Во всех странах Восточной Европы капитализму пришлось вселяться в бывшие владения коммуняк. Экстази вместо Штази! Мои оранжево-коричневые апартаменты (невольно повторяющие прадовский дизайн) выходят на Вислу (она будет пошикарнее Арно). Платный порнографический канал составил мне компанию в твое отсутствие. Я засыпаю, воображая тебя под тремя немецкими жеребцами.

Краков бай найт – это прыжок во времени и пространстве. В «Друкарне» (это квартира, превращенная в дискотеку) блондинки дергаются под старые записи: «Belfast» «Бони М», «Rock Lobster» «В 52s». В их возрасте, то есть лет в 15 (иначе непонятно, как держатся такие буфера), я слушал те же песни. Какая жалость: я теперь слишком верен, чтобы узнать, как они бреют себе лобки. Оказывается, во влюбленном состоянии верность перестает быть жертвенностью. Влюбленный хранит верность без усилий и не считает это подвигом в мирное время. Любовь – это такая мулька, которая делает верность естественной.

Я рад, что вернулся, потому что скучал по Франсуазе и еще потому, что теперь меня ломает, когда никто не узнает меня на улицах!

Увенчав лаврами В.С. Найпола вслед за Гао Синцзяном, шведы из Нобелевского комитета опять выбрали изгнанника, апатрида, эмигранта. Знак времени? Самые великие романисты – это те, кто осмеливается покинуть родной дом: тринидадец переезжает в Лондон, китаец – в Баньоле.[117] Но ни Найпол, ни Синцзян не поменяли язык: Набоков, Кундера, Джозеф Конрад были круче. Отказавшись от родного языка, они избрали новую родину – Литературу.