Ежи Анджеевский - Никто Страница 17

— Ты полагаешь, я проиграю?

— Не знаю, чего тебе желать. Выигрыша опасаюсь, поражению сочувствую, хотя и умеренно.

— Подумай! Смейся-Плачь — шут бессмертного!

— Что мне за радость? После меня у тебя будут другие шуты. Вдобавок я отнюдь не уверен, что ты в качестве бессмертного будешь нуждаться в шуте. Шут в твоем новом положении и новом призвании может оказаться нежелательным. Ты сможешь меня, например, превратить в собаку. Поводок и ошейник уже есть.

— Ты хотел бы быть собакой? Красивым борзым кобелем?

— Если уж быть превращенным, я предпочел бы вести жизнь в облике белки. Прибегал бы на всякий твой зов и ел бы орешки из твоей бессмертной руки.

— Завтра свадьба ключницы с гонцом.

— Шут не просто должен, он обязан знать современную историю.

— Что народ?

— Радуется.

— Искренне?

— Коль изменчивость может быть искренней — да, искренне.

— А обо мне что говорят?

— Прости, всемогущий, но я всего лишь твой шут, а не доносчик. И не слишком ли много ты задаешь вопросов? Тираны осведомляются через посредников. Тебе что, нравится эта роль? Сходи сам в город, побеседуй с народом.

— Мне они солгут. Из трусости. Из желания подольститься.

— Как ты думаешь, если и сбудется твоя мечта о бессмертии, ты обретешь дар читать чужие мысли?

— Слушай, Смейся-Плачь, выйди из угла.

— Конечно, ты, как кошка, видишь в темноте, но ведь ты и так знаешь мое лицо наизусть.

— Покличь стражей!

— Они наверняка спят.

— Так разбуди их.

Стражи у дверей действительно крепко спали, прислонясь к стене, — внезапно разбуженные, они долго и с трудом соображали, где находятся. Одиссей, раздраженно хлопнув в ладоши, громко вскричал:

— Эй, стражи!

Тут они в миг опамятовались и вбежали в опочивальню.

— Сон у вас каменный, — хмуро и угрожающе молвил Одиссей. — А может быть, вам снилось, что вы стоите на страже?

Их молчание он воспринял как признак раскаяния. И сказал уже более мягко:

— Не хотелось бы уезжать с гневом в душе. Потому я прощаю вас. Но этого шута возьмите и выпорите его хорошенько. Не слишком жестоко, но и не слишком нежно. Хорошенько!

Стражи, обрадованные, что избежали наказания, тем поспешней и бесцеремонней схватили шута под руки. Смейся-Плачь не сопротивлялся, только на пороге уперся что было силы ногами и, обернувшись к лежавшему в темноте Одиссею, произнес кротчайшим, немыслимо ласковым тоном:

— Не тужи, Одиссей! Задница у меня железная.

34. Сон Одиссея недолог — заснул он только на заре.

Я быстро бегу. Я устал. Задыхаюсь. Меня ослепляет свет. Я бегу среди света, бегу с закрытыми глазами. Но я знаю, что бегу по коридору, очень длинному и узкому коридору. То в гору, то спускаюсь. Нет, это скорее лабиринт. Когда на миг приоткрываю глаза, я нигде не вижу дверей. Приоткрываю лишь на миг, боюсь ослепнуть. Никаких дверей. Однако я слышу, что за моей спиной время от времени они хлопают с ужасным грохотом.

Он проснулся с таким ощущением, будто ударился о твердую каменную стену. Не сразу сбросил с себя овчины и сел, облокотясь о широко раздвинутые колени. Пели петухи. 35. Одиссей спешил отправиться в плаванье, потому и казалось всем на Итаке, будто время идет быстрее, хотя для него самого оно словно замедлило ход, и он не отдавал себе отчета в том, что бурлившее в нем внутреннее нетерпение обращено прежде всего на окружающих, понукает их, подстегивает, а в нем самом оставляет лишь пустоту — быть может, ради того, чтобы она заполнялась смутной тревогой. Впрочем, в атмосфере свадебного веселья, среди музыки, песен и суматохи, часы полетели быстрее обычного — рассвет раньше озарил небесные высоты и словно быстрее легли на землю тени сумерек, ночью же воцарился буйный, не знающий меры разгул оргий, как если бы сам Вакх с шумливой, буйствующей свитой бродил по острову взад и вперед, находясь повсюду одновременно.

Был месяц июнь, днем стоял нестерпимый зной. Однако ночь обещала принести бодрящую прохладу.

36. В отличие от отплытия двадцать лет тому назад, когда отправлявшихся на троянскую войну мужей провожали, собравшись на берегу, многочисленные их семьи, домочадцы, слуги и простолюдины Итаки, ныне Одиссей пожелал, чтобы подготовленный к плаванью корабль отчалил утром как можно раньше и без толпы провожающих.

— Мы не хотели бы, — объявил он от имени своего и своих спутников, — оставлять позади себя слезы и горестные вопли. Лучше будем думать о радости, с какой вы встретите наше победоносное возвращение. Все мы вооружены как пристало отважным и доблестным мужам, однако едем не за тем, чтобы сражаться и убивать. Мы хотим вызволить нашу молодежь, если ее свобода насильно похищена, и обрести то, что нам назначено и предопределено замыслами богов.

После чего он пошел во дворец и спустился там в подвал, куда велел запереть шута. Изрядно выпившему стражу велел посветить лучиной на лестнице и отомкнуть низкую дверь узилища.

— Теперь можешь идти, — молвил он стражу.

Тот, сильно пошатываясь, стал с трудом подниматься по узким крутым ступеням. Одиссей же, светя себе лучиной, вошел в подвал. Сразу же он ощутил сырой холод. Подвал был небольшой, однако места было достаточно, чтобы Смейся-Плачь мог, опершись спиною о стенку, удобно вытянуть ноги. Рядом стоял полный кувшин с водой и лежала ячменная лепешка, еще не тронутая.

— Приветствую тебя, знатный гость, — сказал Смейся-Плачь, пристально глядя на вошедшего, — садись, пожалуйста, и подкрепись, если проголодался на свадебных поминках.

На что Одиссей:

— Как поживает твой зад?

— Благодарю тебя от его имени, совсем недурно. Хуже с головой.

— А разве с ней когда-нибудь было хорошо?

— Ты же держишь меня ради того, чтобы я изображал полоумного. А в одиночестве я могу думать всей головой. Бедная моя, сожаления достойная головушка, слишком много она думает о тебе.

— Тогда возвращайся к своей роли.

— Увы! Чем тебе хуже, тем быстрее заполняется другая половинка моей головы. Как у Гидры.

— Ты хотел бы, чтобы я для тебя был Геркулесом?[11]

— Знаменитый Геркулес был дурень безумный, но ты его превосходишь, потому как ты дурень по собственному желанию.

— Ты разучился смешить.

— Хочешь, устроим состязание?

— Не буду подвергать тебя такому риску.

— И правильно. Это первое твое разумное слово в этой тюрьме.

— Ты можешь из нее выйти.

— А потом?

— Можешь пойти на берег, где мой корабль стоит на причале и ждет.

— Не поведешь меня на поводке?

— Иди!

— Хочешь разыграть драму в тюрьме? А если ты выйдешь отсюда без головы?

— Велю твою голову отрубить и мне приклеить.

— Прекрасно! Слишком прекрасно, чтобы было возможно. Как же ты будешь приказывать, не имея головы? Собственной головы!

— А такенной своей палкой, шут! Кину палку, вот тебе и приказ. Теперь понял?

— О да, милостивый господин! Начинаю понимать, что ты и впрямь можешь стать бессмертным.

— Тем лучше. Теперь иди!

37. Свадебное веселье. Евриклея и Ельпенор в толпе пляшущих.

Ельпенор. Пошли в опочивальню!

Евриклея. А я хочу танцевать.

Ельпенор. Жена должна повиноваться мужу.

Евриклея. Верно говоришь, женушка.

Ельпенор. Что за насмешки? Тебе же доставлял наслаждение мужчина.

Евриклея. И наслаждение презавидное.

Ельпенор. Ну и что же?

Евриклея. Ничего ты не понимаешь, красавчик Ельпенор. Хотя, может быть, это и хорошо, что не понимаешь. Считай, что двойственность твоей природы — это дар природы.

Ельпенор. Я мужчина, а ты мне какие-то загадки загадываешь.

Евриклея. Не пытайся их разгадать. Не то можешь так быстро и внезапно состариться, что смерти пришлось бы явиться за тобой!

Ельпенор. Я тебя хочу. Идем! И в опочивальню Одиссея!

Евриклея. Не сейчас. Не в эту свадебную ночь.

Ельпенор. Ты обещала!

Евриклея. Но я же не сказала, когда мы войдем в опочивальню нашего владыки.

Ельпенор. Теперь скажешь?

Евриклея. Когда народ этого потребует и когда народ введет нас в царские покои. Мужской своей силой ты можешь отличиться на любом ложе.

Ельпенор. Я для тебя хотел этой чести.

Евриклея. Ты можешь хотеть меня. Но сверх того не желай ничего иного, кроме меня.

38. Одиссей размышляет в подвальной темнице.

Теряешь хладнокровие, Одиссей. Я всегда так старался его сохранять, сознавая, сколь многими противоречивыми страстями одержим. Под прославленным моим хитроумием таятся жестокость, грубость и мстительность. Под красноречием — презрение. Под клятвами — вероломство. И все эти страсти объединяет и сплавляет воедино спесь. (После паузы.) Я стал настолько неосторожен, что допускаю, чтобы собственный мой шут нагло проникал в собственную мою совесть. В прежние времена я с удовольствием велел бы вырвать ему язык. Скажи я ему об этом, он наверняка бы ответил, что тогда бы я сам онемел. (После паузы.) Да разве он совершил преступление, за которое я мог бы его осудить? Шут-преступник — звучит забавно. Преступник — это человек, желающий вторгнуться в мысли и чувства другого, — тоже звучит недурно. Путешественники рассказывают, что в некоей далекой стране жуки, которых чтят как священных и называют скарабеями, питаются навозом и в нем откладывают яйца для продолжения рода. Зачем же мне терзаться своими пороками, когда они могут стать священны, подобно тем жукам, вскормленным гнусной пищей? Не позволяй себе, Одиссей, ни мгновения жалкого малодушия! Гони сомнения и мысли, отравляющие покой. Лучше высказывай их вслух, услужливые слушатели всегда найдутся, чтобы их ловко оспорить. Принимая их ложь за правду, ты выиграешь вдвойне: будешь великодушен к лжецам и не смутишь глупость глупцов.