Никос Казандзакис - Грек Зорба Страница 17

- Почему ты не смеешься, хозяин? Что это ты уставился на меня? Такой уж я есть. Во мне сидит дьявол и кричит, я делаю всё, что он велит. Всякий раз, когда я вот-вот задохнусь, он кричит: «Танцуй!» - и я танцую. И мне от этого становится легче! Однажды, когда умер мой маленький Димитраки, в Халкидиках, я тоже поднялся, как сейчас, и стал танцевать. Родные и друзья, видевшие, как я танцую возле тела, бросились останавливать меня. «Зорба сошёл с ума! - кричали они. - Зорба сошёл с ума!» Я же, если бы не начал танцевать в ту минуту, наверняка сошёл бы с ума от горя. Это был мой первенец, ему было три года, и я не мог перенести эту потерю. Понимаешь ли ты, о чём я тебе рассказываю, хозяин, или я со стенами разговариваю?

- Я понимаю, Зорба, понимаю, ты не со стенами говоришь,

- В другой раз… я был в России, около Новороссийска, туда я ездил тоже на шахты. На сей раз это была медь. Я выучил пять-шесть русских слов, ровно столько, сколько было необходимо: да, нет, хлеб, вода, я тебя люблю, приходи, сколько. Я подружился с одним русским, это был ярый большевик. Каждый вечер мы ходили в одну и ту же портовую харчевню, выпивали не один графинчик водки, что нас приводило в хорошее настроение. Как только нам становилось весело, сердца наши раскрывались. Он хотел мне подробно рассказать о том, что с ним произошло во время русской революции, я же пытался посвятить его в свои похождения.

Как видишь, мы вместе напивались и скоро стали как братья. С грехом пополам объясняясь жестами, мы старались понять друг друга. Он начинал первым, а когда я больше ничего не понимал, то кричал: «Стоп!» Тогда он пускался в пляс, понимаешь, хозяин? Чтобы передать в танце, то, что он хотел мне сказать. Я делал то же самое. Всё, что мы не могли выразить словами, мы говорили ногами, руками, животом или же дикими воплями: Аи! Аи! Оп ля! Ойе!

Русский говорил о том, как они взяли в руки оружие, как вспыхнула война, как прибыл он в Новороссийск. Потом я больше не мог ничего понять, поднял руку и закричал: «Стоп!» Русский тотчас пустился в пляс и пошёл и пошёл! Он плясал, как одержимый. Я смотрел на его руки, ноги, грудь, глаза и всё понимал. Они вошли в Новороссийск, расстреливали хозяев, грабили лавки, врывались в дома и похищали женщин. Сначала те плакали, шлюхи, царапались, но постепенно затихали, закрывали глаза и визжали от удовольствия. Женщины, право…

А потом была моя очередь. С первых же слов (может он был малость туповат) русский кричал: «Стоп!» Я только этого и ждал. Я вскакивал, отодвигал столы и стулья и пускался в пляс. Эх, старина! Люди пали так низко, чёрт возьми, они настолько ленивы, что довели своё тело до немоты, работают только языком. Много ли, по-твоему, можно сказать языком? Если бы ты мог видеть, как он меня «слушал», этот русский, всего - с ног до головы - и как он всё понимал. Танцуя, я описывал ему свои несчастья, путешествия, женитьбы, ремёсла, которым обучился: каменотёса, шахтёра, разносчика, гончара, игрока на сантури, торговца семечками, кузнеца; рассказывал, как я был повстанцем, контрабандистом; сколько раз меня сажали в тюрьму, как я убегал, как я прибыл в Россию… Он, всё, ну просто всё понимал, хотя и был тупоголовым. Много что говорили мои ноги, руки, даже волосы и одежда. Нож, висевший на моём поясе, и то говорил. Когда я кончил, этот большой дурень сжал меня в объятиях, целовал, мы снова наполнили стаканы водкой, плакали, смеялись и вновь обнимались. На рассвете мы расставались и шли спать, спотыкаясь, а вечером опять находили друг друга.

Ты смеешься, не веришь мне, хозяин? «Скажи, пожалуйста, - думаешь ты, - что нам заливает этот Синдбад - Мореход? Говорить с помощью танца, разве это возможно?» И, однако, я готов руку отдать на отсечение, должно быть, именно так разговаривают между собой боги и дьяволы.

Ты очень деликатен и не возражаешь мне. Но я вижу, что ты уже хочешь спать. Что ж, пойдём, завтра продолжим. А я выкурю ещё сигарету, может, даже окунусь в море. Я весь горю, нужно себя остудить. Доброй ночи.

Мне не спалось. «Пропащая моя жизнь, - думал я - Если бы я мог взять тряпку и стереть всё то, чему я научился, что я видел и слышал, а потом поступить в школу Зорбы и начать изучение великой, настоящей азбуки! Насколько другим был бы путь, который я бы избрал! Чудесным образом научил бы я свои пять чувств, свою кожу, чтобы она могла наслаждаться и впитывать. Я бы научился бегать, бороться, плавать, ездить верхом, грести, водить автомобиль, метко стрелять. Наполнил бы свою душу плотью, а ту, в свою очередь, душой. Я бы примирил в себе этих вечных врагов».

Так я думал о своей жизни, проходившей без всякой пользы. Через открытую дверь, при свете звёзд, смутно виделся Зорба, сидевший на корточках на скале, подобно ночной птице. Я завидовал ему, он нашёл правду, его путь был единственно правильным!

В какую-нибудь первобытную эпоху Зорба наверняка был бы вождём племени, прорубившим путь своим людям топором. Или же знаменитым трубадуром, кочевавшим по замкам, где все бы упивались звуками, исходившими из его уст: господа, слуги, знатные дамы… В нашу же неблагодарную пору он бродит вдоль изгородей, словно голодный волк, или опускается до роли шута при каком-то писаке.

Вдруг я увидел, что Зорба поднялся. Кинув одежду на гальку, он бросился в море. Через минуту при слабом свете нарождавшейся луны на поверхности появилась его голова, затем он снова нырнул. Время от времени он вскрикивал, лаял, ржал, пел петухом - душа его в этой ночи обращалась к животным.

Я незаметно заснул. На другой день ранним утром я увидел улыбающегося и отдохнувшего Зорбу, он тряс меня за ноги.

- Поднимайся, хозяин, я хочу посвятить тебя в свой проект.

- Слушаю тебя.

Нам давно уже нужен был лес для прокладки новых галерей. Мы решили арендовать

принадлежащий

монастырю

сосновый

лес,

однако транспортировка стоила дорого, к тому же не нашлось мулов. И вот сейчас, Зорба, усевшись по-турецки прямо на землю, начал объяснять, как он установит канатную дорогу с вершины горы до берега: с её помощью можно будет спускать лес; дорога будет оснащена стальными тросами, опорами и шкивами.

- Согласен? - спросил старый грек, закончив. - Ты подписываешься под этим?

- Я подписываюсь, Зорба, я согласен.

Он разжёг жаровню, поставил на огонь чайник, приготовил мне кофе, закутал мои ноги одеялом, чтобы я не простудился, и ушёл удовлетворённый.

- Сегодня мы начнем новую галерею. Я нашёл одну из этих жил! Настоящий чёрный алмаз! Раскрыв рукопись «Будды», я углубился в свои собственные галереи. Я работал весь день и по мере продвижения испытывал сложные чувства - облегчение, тщеславие и отвращение. Но я был увлечён, ибо знал, что стоит мне закончить эту рукопись, запечатать и перевязать, как я стану свободен.

Почувствовав голод, я съел немного изюма, миндаля и кусочек хлеба. С нетерпением ожидал я возвращения Зорбы, человека, приносившего радость своим чистым смехом, добрым словом и мастерством в приготовлении вкусной еды.

Зорба появился к вечеру. Он сделал обед, мы поели, мысли же его где-то витали. Он опустился на колени, вбил небольшой колышек, натянул шпагат и, подвесив на маленьком ролике щепку, пытался найти необходимый наклон, чтобы его сооружение не поломалось.

- Если наклон будет больше, чем нужно, - объяснял он мне, - то всё пропадёт. Если меньше, всё равно плохо. Нужно найти точный наклон. А для этого, хозяин, необходимы вино и здравый смысл.

- Вино у нас есть, что же касается здравого смысла… Зорба рассмеялся.

- Ты не так глуп, хозяин, - заметил он, с нежностью посмотрев на меня.

Старый грек сел передохнуть и закурил сигарету. У него снова было хорошее настроение, и он разговорился.

- Если удастся наладить канатную дорогу, спустим весь лес, потом откроем лесопилку, чтобы делать доски, столбы, крепёжный лес, деньги будем грести лопатой, а затем можно построить трёхмачтовый корабль и, смотав удочки, отправиться бродить по свету!

Глаза Зорбы блестят, он видит далёкие города с иллюминацией, огромными домами и машинами, пароходы, красивых женщин…

- Волосы мои стали седыми, зубы начали шататься - я не могу больше терять время. Ты же молод и можешь ещё потерпеть. Я больше не могу. Честное слово, чем больше я старею, тем больше я зверею! И пусть не рассказывают сказки, что старость делает человека мягче и умеряет его пыл! С приближением смерти он, тем не менее, не подставит шею со словами: «Перережь мне горло, пожалуйста, чтобы я отправился к праотцам». У меня наоборот, чем ближе смерть, тем мятежнее я становлюсь. Я не спускаю флаг. Я хочу завоевать мир! Он поднялся и снял со стены сантури.

- Иди-ка на минутку сюда, демон, - сказал он, - что это ты молча висишь на стене? Сыграй нам немножко! Я всегда с жадностью смотрел на то, с какой осторожностью и нежностью доставал Зорба сантури из тряпки, в которую она была завёрнута. Он делал это с таким видом, будто очищал инжир или раздевал женщину. Старый грек поставил сантури на колени, склонился над ней и слегка погладил струны - похоже было, что он советовался с ней о песне, которую они вместе будут петь, казалось, он упрашивал её проснуться, составить компанию его печальной душе, уставшей от одиночества. Зорба затянул песню, она не выходила, прервав её, он запел другую; струны звенели нехотя, словно им причиняли боль. Старик прислонился к стене, вытер пот, внезапно проступивший на лбу.