Александр Покровский - Бортовой журнал 2 Страница 17

Я сказал, что ничего мы не имели, что народ заблудился, а они говорят: «Как это можно там заблудиться? Вы видели наши фьорды?»

Мы видели ваши фьорды. Можно. Вот специально войти без лоцмана – нельзя. Обязательно врежешься в скалы, а ночью, в подводном положении, при полном выходе из строя всех приборов для определения места – можно. Можно потом всплыть на зарядку батарей и идти тихонько в надводном положении и отмечать в вахтенном журнале, что вроде справа по борту видны масляные пятна. А это не пятна. Это уже берег, и вода, оттого что там никакой глубины вообще нет, другого, желтоватого цвета.

«Нет! – сказали шведы. – Все не так! Там такие фьорды, что просто так не войдешь!» – «Да знаем мы ваши фьорды! Знаем! Вы не войдете, а мы войдем! Особенно если мы на боевой службе уже почти месяц, и у нас нечем определять место, и штурман, боясь доложить об этом командиру, идет по счислению, а сам врет, что он определяет место по звездам, по радиомаякам и еще по чему-то береговому!»

В общем, не договорились.

Я потом позвонил Сане Крыштобу и рассказал о ситуации.

– Саня! – сказал я. – Просвети! Может, я – дурак и все не так понимаю?

– Да нет! Все так. Лодка из нашей базы. 613 проект. Ну, вышло там у них из строя вся навигация на боевой службе? Штурман шел по счислению. И дошел!

– Это точно 1981 год?

– Точно!

– У них были торпеды с ЯБП (ядерный боезапас), а то меня этим шведы просто задолбали?

– Конечно были. Две штуки. Как всегда. Это же боевая служба! Должны быть!

– А, ну да! Совсем забыл. Боевая же! Конечно были!

– А чего они так боятся этих торпед?

– А я не знаю. По ним хоть молотком бей, все равно не получится Хиросимы с Нагасаками!

– Да, у них и заряд – полная ерунда!

– Ну да! Только пирс разрушить да базу накрыть!

– Ну не десять же килотонн!

– О чем речь! Там столько степеней защиты!

Так что Саня меня успокоил. Ну их, этих шведов, задолбали!

Перезвонил швед и сказал, что он тут подумал и решил, что в этой истории, скорее всего, дело обстояло так, что мы (русские) просто заблудились. У них мнения среди военных разделились, одни сказали, что ничего русские не имели против Швеции, а другие за то, что имели. Просто когда допрашивали командира севшей на мель подводной лодки, то он в показаниях путался, и все решили, что что-то тут нечисто.

А я сказал, что у командира столько инструкций и всяких наставлений, что там немудрено запутаться и говорить не пойми чего. На это надо делать поправку.

Так что мы решили со шведами дружить, и на все их вопросы ответить, и нужных людей им показать, и чтоб они тоже ответили – о как!

Господи! Сохрани всякую халяву для любителей культуры: поэтов, писателей, художников и прочих служителей. Не уничтожай, Господи, самих основ. Пусть они врываются на фуршеты и едят, едят, едят торопливо и за фужеры с вином хватаются: «А можно мне еще, там у меня друг?»

Сейчас сделаем обнажение приема. Это я о литературе и пафосе.

Все, что связано с пафосом, у меня рано попало в зону великих подозрений – повязывание красных галстуков и прочее.

Сначала я почему-то считал, что если мне повязали галстук, то я сейчас же должен что-то делать – полезть на забор, по крайней мере. Но никто рядом со мной не полез на забор. Вообще никто никуда не полез. Все разошлись, я остался. Один.

То есть я сразу заподозрил, что в этом кроется какая-то чушь. Предполагалось, что если я с галстуком, то я должен немедленно помогать бедным, больным или же калекам. А если я без галстука, то я сейчас же попадаю в область Мальчиша-Плохиша и начинаю яблоки воровать. Я только что прочитал «Тимур и его команда», и все мои первичные предположения были оттуда, вот только я никак не мог понять, как же они там все время обтряхивают яблони. То есть яблок – море, и кто-то все время трясет эти несчастные яблони, а они, яблоки, от этого ничуть не страдают – на следующий день опять появляются. Я тут же произвел расчет, и получилось, что все яблони во всей деревне можно было за две недели обтрясти и после этого сдохнуть от скуки, а у них там все так здорово развивается – появляется организация, которая борется с этими ябложорами. Я даже эксперимент провел: взял и съел килограмм яблок. На следующий день у меня болел живот, и яблок мне еще месяц не хотелось. Ну и мои братья однажды по примеру этих негодяев полезли и сожрали на бахче какой-то зеленый виноград. Они тоже после этого целый день ходили с вздувшимися животами.

И не то чтобы я сразу понял, что там все ложь, нет, я верил Гайдару, я просто хотел понять. Ну нельзя каждый Божий день ночью (!) обтряхивать у бабушки такой-то яблони, потом то же самое делать у бабушки сякой-то. Не получится сделать из этого профессии. Я же хотел дойти до самой сути. Мне надо было удостовериться, что это не вранье.

Потом я прочитал Фенимора Купера «Зверобой». Он мне тоже понравился, но что-то меня там не устроило. И вот я читаю у Марка Твена про того же Купера: ну сколько индеец может прыгать сверху – «боевая раскраска его налилась, плечи взбугрились, лицо исказилось». В это время, пишет Марк Твен, плот-то давно уплыл, а он все прыгает и прыгает. Естественно, он грянулся в воду, потому что нельзя быть таким неловким индейцем. То есть Марк Твен направил меня в нужную сторону, и я стал понимать условность литературы.

А потом помог «Золотой теленок». Я очень рано понял, что в «Золотом теленке» все написанное – правда, а вот в том, что папа мой стал коммунистом, правды нет. Он стал им по недоразумению. Недоразумел он. Он мне очень долго объяснял и никак не мог объяснить, что при коммунизме будет много товаров, зайдешь в магазин и все бесплатно возьмешь. Меня это сильно озадачило. И не то чтобы все всё быстро заберут – нет, я не понял другое: зачем производить, если и так в магазине все будет? «Ну как это «будет»? – говорил папа. – Надо же работать!» – «А зачем работать, если и так все есть?»

Папа подумал и начал мне говорить про производительность труда.

И я понял, что будет наблюдаться такая производительность труда, что, допустим, человек кнопку нажал, и автомат ему выкинул семьдесят пять гондонов, а ему нужен только один, а остальные семьдесят четыре он может подарить кому угодно.

И я еще тогда подумал: «Ну как же так?»

То есть я очень рано не увидел никакого смысла в этом производстве.

А дальше – мне было очень легко. Как только речь заходила о светлом будущем, то я представлял себе сразу семьдесят пять гондонов, и все сейчас же вставало на свое место.

У космонавта Юры Батурина хочу взять интервью.

– Только без джентльменского набора, ладно? – говорит он.

Что он под этим понимает, я не знаю. Наверное, журналистские всякие штуки.

Я ему сказал, что буду задавать вопросы не совсем обычные.

– И не сегодня, хорошо? А то я не совсем готов.

– Хорошо.

– А что это за вопросы?

И я ему рассказал, как у меня однажды брали интервью. Одна немецкая журналистка просила отвечать на неожиданные вопросы неожиданно. Например, что вы думаете об облаках?

– Об облаках?

– Да! Вот смотришь на облака, и что приходит на ум?

Юре вопрос нравится.

– Однажды на орбите была сплошная облачность. Ничего не было видно. Одни облака. И я решил смотреть на облака. Целый день смотрел. Я увидел там облака Леонардо да Винчи. Я потом такие же видел на его картинах. Красиво. А потом вдруг ты понимаешь, что твое «я» простирается за пределы скафандра. Это особенно чувствуется, когда остаешься один в капсуле. Тогда твое «я» заполняет всю капсулу.

– Это как в море. В море нельзя плыть несколько часов без того чтобы думать о том, что все вокруг – это ты. Что ты и море – это одно и то же. Что рыбы – это ты. Они подплывают и плывут рядом. Потом они отстают, уходят в глубину.

– Это точно. Я люблю плавать в море. Такие же ощущения.

– А правда то, что в какой-то точке на орбите космонавты вдруг начинают слышать рев динозавров и звуки средневековых сражений – лязг мечей, например?

– Нет, неправда. Просто в невесомости мозг человека, как и любая жидкость в состоянии невесомости, стремится принять форму шара, а черепная коробка не дает ему это сделать. То есть на какие-то области мозга давление усиливается, а на какие-то – ослабевает. У человека могут проснуться способности к пению, к рисованию, к написанию музыки. Причем на Земле все это утрачивается.

– И человек приходит в свою норму?

– И человек приходит в норму.

Вот такое я взял у Батурина короткое интервью.

Говорили с Женей Бунимовичем о русском языке, после чего выработали с ним следующую декларацию для тех, кто сетует на то, что русский язык обедняется, размывается, деградирует.

Граждане! Ничего он не деградирует! Вот называют вас «носителями языка», вот и будьте «носителями».

Носите то, что вам дали.

А язык все равно найдет себе дорогу. Он пробьется. Если надо, он под землю уйдет и там будет течь. Есть же подземные реки. Они текут даже там, где на поверхности все выжжено, пустыни, солнце да песок.