Ирвин Шоу - Пестрая компания (сборник) Страница 17

Солдаты поспешно закопали лейтенанта, ничем не отметив могилу, и уселись на землю перед своим орудием ждать прихода американцев.

Медаль из Иерусалима

— Меня постоянно мучает один вопрос: — сказал Шнейдер, опершись на стойку бара. — Мой джаз, это джаз подлинный или это всего-навсего европейский джаз?

Шнейдер беседовал с лейтенантом Митчеллом Ганнисоном. Говорил он негромко, высоким голосом и, в основном, короткими отрывистыми фразами. Беседа происходила в баре ресторана «Патио», стоявшим на полпути между Тель-Авивом и Яффой. В свое время в этом здании размещалось германское консульство. Говорил Шнейдер немного печально и чуть-чуть лукаво, время от времени легонько прикасаясь к рукаву собеседника.

— Я, конечно, понимаю, — продолжал он, — что для Палестины я хорош, но как в Америке оценят такого как я пианиста?

Что же, — произнес Митчелл веско, — думаю, что это — настоящий джаз.

Лейтенант был очень молод и в силу своей молодости говорил медленно, старательно взвешивая каждое слово.

— Вы не представляете, как ваши слова меня вдохновляют, — со вздохом сказал Шнейдер. — Я, конечно слушаю пластинки, но это все старьё, и, слушая их, невозможно воссоздать картину того, что сейчас происходит в Америке. А ведь мы знаем, что подлинного джаза в других местах не существует. Идет война — лишь Богу известно, сколько она ещё продлиться, — и музыканты утратили контакты друг с другом. А без контактов с коллегами вам ничего не остается, как умереть. Просто лечь и умереть.

— Вам не надо беспокоиться, — сказал Митчелл, — в Америке вы произведете фурор.

— Если когда-нибудь туда попаду, — печально улыбнулся Шнейдер, сопроводив улыбку едва заметным пожатием плеч. — Но в любом случае приходите сюда завтра. Я работаю над новой аранжировкой для ударника. Румба. В венском стиле. Звучит нелепо, однако уверен, что вам понравится.

— Прошу прощения, но завтра меня здесь не будет.

— В таком случае буду ждать вас следующим вечером.

— Не смогу, — сказал Митчелл. — Завтра я убываю.

Возникла пауза. Шнейдер смотрел на стойку, постукивая ногтями по опустевшему пивному бокалу. Легкий, мелодичный звон разносился по всему облицованному мореным дубом помещению бара.

— Еще немножко войны? — спросил Шнейдер.

— Совсем немного, — с мрачным видом кивнул Митчелл.

— Не сомневаюсь, вам предстоит полет, — сказал Шнейдер. — Я вовсе не пытаюсь выведать военную информацию, но на вашей груди изображены крылья.

— Я — штурман, — улыбнулся Митчелл.

— Думаю, что это очень интересная профессия. Что может быть более захватывающим, чем определение расстояния между звездами. — Шнейдер допил пиво и закончил: — Что же, в таком случае, «Шолом Алейхем»… Что означает пожелание удачи. Или, если быть более точным: «Мир вам».

— Благодарю вас, — сказал Митчелл.

— Иврит, — пояснил Шнейдер. — Мне стыдно говорить на иврите с теми, кто им владеет. Они утверждают, что у меня ужасный акцент. Но вы ведь не возражаете, не так ли?

— Нисколько, — ответил Митчелл и, обратившись к бармену, сказал: Господин Абрамс, пожалуйста ещё одно пиво для господина Шнейдера.

— Нет, нет, — замахал руками Шнейдер. — Артист не должен пить перед выходом на сцену. После… вот это другое дело… Ах, вот оно что… произнес он, отвесив почтительный поклон, и без паузы продолжил: Fraulein, я вами просто очарован.

Митчелл обернулся. В бар вошла Руфь. Девушка, видимо, очень спешила и поэтому чуть-чуть запыхалась. Однако, несмотря на это, она улыбалась и выглядела просто прекрасно в своем простом хлопчатобумажном платье. Лицо у девушки загорело так, что казалось темно-коричневым, а её глаза светились радостью от встречи с лейтенантом.

— Я так боялась, — сказала она, подходя к Митчеллу и беря его за руку, — что ты рассердишься. Рассердишься и уйдешь.

— Я вовсе не собирался уходить, — возразил Митчелл. — Во всяком случае до тех пор, пока меня не выкинули бы отсюда и не захлопнули за мной дверь.

— Счастлива это слышать, — рассмеялась Руфь, сжимая ладонь офицера. Очень счастлива.

— Полагаю, что в моем дальнейшем присутствии здесь нет необходимости, — с поклоном сказал Шнейдер. — Тысяча благодарностей за пиво, лейтенант. Мне пора за рояль, чтобы господин Абрамс не начал задумываться, стою ли я тех денег, которые он на меня тратит. Прошу вас, прослушайте внимательно мою интерпретацию «Звездной пыли», если это вас не очень сильно утомит.

— Мы будем слушать очень внимательно, — заверил его Митчелл.

Шнейдер вышел во внутренний дворик, и скоро до помещения бара донеслись звуки гамм и обрывки мелодий. Музыкант готовился к вечернему выступлению.

— Итак, чем же мы занимались ведь день? — спросила Руфь, и в её вопросе прозвучали нотки, которые при желании можно было трактовать, как заявку на право собственности. В то же время в нем чувствовалась и легкая ирония.

— Итак, — начал Митчелл, — мы…

— Ты — самый красивый лейтенант во всей американской армии, — вдруг заявила Руфь.

— …вначале отправились на море, — продолжил Митчелл, который был настолько смущен (и в то же время польщен) словами девушки, что сделал вид, будто их вовсе не слышал. — Провели некоторое время на пляже. Затем совершили несколько боевых вылетов. Цель — ближайший бар. Принимали джин с соком грейпфрута.

— Ты согласен с тем, что у нас в Палестине отличные грейпфруты? спросила исполненная патриотизма Руфь.

— Просто потрясающие, — ответил Митчелл. — В Америке нет ничего подобного.

— А ты, однако, ужасный врун, — сказала Руфь и легонько поцеловала его в щеку.

— С нами на пляже был пилот из Восьмой воздушной армии Великобритании, который рассказывал, как ему доставалось в небе над Вильгельмсхафеном, а мы, в свою очередь, сочиняли байки о том, как летали бомбить Плоешти. Затем настало время бриться и отправляться на свидание с тобой.

— А что ты думал во время бритья? Наверное, печалился о том, что расстался с такими интересными людьми ради меня?

— Да, это разбило мое сердце.

— У тебя такое славное, худощавое лицо, — Руфь провела ладонью по его подбородку. — Ты такой же красивый, как английский лейтенант, а английские лейтенанты, как известно, самые красивые лейтенанты в мире.

— Наиболее красивых мы направили на Тихий океан, — сказал Митчелл. На Гуадалканал.[8] Мы стремимся сохранить их на радость американским женщинам.

Руфь подала сигнал господину Адамсу, чтобы тот дал ей что-нибудь выпить, и продолжила:

— Сегодня я была в Иерусалиме. Сказала боссу, что заболела. Как жаль, что нам так и не пришлось побывать вместе в Иерусалиме.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал Митчелл. — Когда я вернусь, мы сразу же отправимся в Иерусалим.

— Только не надо врать, — очень серьезно произнесла Руфь. — Умоляю, давай без лжи. Ты никогда не вернешься и никогда больше меня не увидишь. Никакого вранья, пожалуйста…

Митчелл вдруг ощутил себя совсем мальчишкой. Он знал, что должен что-то сказать, но не мог найти нужных слов и, уставившись в свой стакан, ощущал себя неуклюжим, одиноким и обиженным жизнью тупицей. Все эти чувства, видимо, проявились на его физиономии, потому что Руфь вдруг рассмеялась, коснулась кончиками пальцев его губ и сказала:

— У тебя для американца слишком трагичное лицо. Кстати, из какой части Америки ты к нам прибыл?

— Из Вермонта.

— Неужели в Вермонте у всех такие же лица, как у тебя?

— Абсолютно у всех.

— Я обязательно туда приеду, — сказала Руфь, опустошила свой бокал и закончила: — Когда-нибудь позже.

— Я оставлю тебе свой адрес.

— Ну конечно, — вежливо согласилась Руфь. — Запишешь его для меня когда-нибудь.

Они вышли в патио и расположились за столиком, стоявшим под пальмой на мозаичном полу. Под синими огнями ламп затемнения мундиры мужчин и светлые платья женщин были едва заметны. Над Средиземным морем плыла луна, и танцующие пары отбрасывали колеблющие тени на площадку, единственным владельцем которой в давно прошедшие времена был немецкий консул. Митчелл заказал шампанское, поскольку это был их последний вечер. Сирийское шампанское оказалось вовсе неплохим, а бутылка в серебряном ведерке со льдом придавала этому вечеру торжественный и праздничный дух. Слегка прихрамывающий официант Эрик церемонно принял из рук Руфи её продовольственную карточку, а Шнейдер, сидевший рядом с ударником на противоположной стороне патио, заиграл «Саммертайм», так как считал, что Митчелл больше всего любит именно эту мелодию. Большой барабан изнутри светился оранжевым светом, и Шнейдер страшно гордился этой выдумкой. Он импровизировал с большим мастерством. В этой песне, негромко звучащей под пальцами Шнейдера, наряду с ритмами Каролины, Вены и Балкан можно было уловить и старинные еврейские напевы. В каменных гулких стенах патио на самом краю Синайской пустыни напевы эти казались вполне уместными.