Георг Кляйн - Либидисси Страница 17

Мы благодарно улыбнулись. Фортуна снова благоволила к нам. Мы наблюдали, как доктор Зиналли взял наши карточки, нерешительно повертел их в руках — и уронил на стол. Видеть его страх — это доставляло прямо-таки физическое удовольствие. Он раздувал ноздри своего пористого красного носа, будто обнюхивал нас на расстоянии. Еще на Корсике ты прочитал вслух заметку из американского научного журнала о том, как ведут себя самые крупные приматы, когда в родных тропических лесах впервые видят перед собой свое зеркальное отражение — человека. Подобно этим лесным гориллам, доктор Зиналли, кажется, учуял талантливость представителей другого биологического вида и уловил их превосходство над ним.

Внизу, на бульваре Свободы Слова, ты взял меня под руку, и мы пошли так, как без стеснения ходят и многие местные мужчины. Направлялись мы к южному концу роскошной улицы, которая открытой дугой охватывает Гетто Пророчества. Фредди посоветовал нам провести вечер в так называемом Клубе Голой Правды. Задуманное во время Революции как место, где собирались бы активисты из буржуазных прозападных кругов, это заведение мутировало с течением лет в своего рода арт-кафе. С некоторых пор тон в среде художественной интеллигенции задают литераторы, и каждую ночь в клубе с чтением своих опусов выступает талантливая молодежь, вызывая среди слушателей бурные дискуссии. Пидди-пидди явно превращается в литературный язык. Видеоклипы о поэтических вечерах, на которых песни и эпические повествования в стихах исполняются лающим речитативом, уже транслируются международными музыкальными каналами в World Music Specials [6]; популярное песенное творчество находится сейчас на подъеме, и многие из постоянно проживающих в городе иностранцев, набиваясь в друзья к исполнителям, что выглядит весьма забавно, стали фанатами таких представлений.

Тем временем стемнело, но мы не ощущали необходимости спешить. Нравился нам и ночной лик города. А поскольку потеря крови заставила тебя почувствовать голод, ты, ведя поиск со свойственной тебе разборчивостью, зигзагом потянул меня по широкому, окаймленному лавками и тележками торговцев тротуару. Наконец ты остановился у одного из ларьков, и мы решили подкрепиться местной снедью. В свете газового фонаря, в слепящей белизне искусственных огней наши зубы впились сквозь свежую мякоть лепешек в сочную, жирную плоть копченых окуньков.

14. Омерзение

Впервые я=Шпайк, привыкший брать авто, взял вуспи — один из тех покрытых оранжевым лаком мотороллеров, которые на хронически заторенных магистралях города можно подозвать взмахом руки, как такси. Сейчас, с приходом ночи, их мигающие диоды, наполняя воздух сумбуром светящихся линий, проносятся над потоком автомобильных крыш. Водители роллеров вихляют по шести полосам проезжей части бульвара, используя, с риском для жизни, малейшую брешь. И там, где такой лихач вклинивается в ряды машин поблизости от тротуара, пешеходы быстро ретируются с его края, ибо стекловолоконные шесты, на концах которых закреплены оранжевые маячки, раскачиваются во все стороны и могут нанести зазевавшемуся чувствительный удар. Примостившись на задней, немного приподнятой части продолговатого сиденья, вынуждаемый непрерывными хаотичными бросками роллера к тому, чтобы чуть ли не мертвой хваткой держаться за что-нибудь, пассажир со всей силой прижимается к спине сгорбившегося над рулем водителя. Оберегая голову, я=Шпайк то и дело откидываю ее назад, но при каждом резком торможении нос мой все равно утопает в сальных, пахнущих розовым маслом кудрях молодого штурвального.

В клинике доктора Зиналли было пусто. Отлучаясь, Зиналли оставляет двери открытыми. В таких случаях пациенты обычно убивают время до возвращения врача, задремав в кресле, уснув на кушетке или уставившись в беззвучно работающий телевизор. Сегодня здесь не было ни души. Миновав приемную, я=Шпайк заглянул в лечебный кабинет, процедурную, крохотную спаленку и даже в уборную. У Зиналли нет собственной квартиры. Заботясь о своем здоровье, он проводит свободное от работы время в бане у Фредди или поглядывая на молодежь в одной из уютных, с мягкой красной обивкой ниш Клуба Голой Правды. Туда меня кратчайшим путем и должен доставить вуспи. Молодые поэты торгуют в клубе всем, что обещает прибыль, — гашишным маслом в ампулах, имеющих форму яйца, гостиничными адресами американских покровительниц, искусно украшенными кортиками, их делают в квартале кузнецов из дешевых импортных отверток. Быть может, сегодня ночью на обшарпанный черного дерева стол выложат вместе с прочим товаром и пригодный для стрельбы пистолет. Я=Шпайк не привередлив и, поторговавшись надлежащим образом, — так, чтобы это польстило самолюбию и покупателя, и продавца, — безропотно заплачу даже сильно завышенную цену.

Город и дешев, и дорог. Остановив вуспи у клуба, шофер потребует от меня в десять раз больше того, что должен был бы выложить его клиент из аборигенов. Я=Шпайк дам половину и, согласно кивая головой, выслушаю тираду из ругательств, стенаний и слов благодарности. В Клубе Голой Правды только туристы обращают внимание на цены в карте напитков. Подобно некоторым другим иностранцам, я=Шпайк, неуклонно появляясь там и давая на чай по своему усмотрению, обрел статус гостя, которого терпят, предпочитая иным посетителям, и кладу на столик примерно вдвое больше той суммы, что показалась бы приличной коренному горожанину. Я=Шпайк могу это себе позволить. Центральное ведомство аккуратно снабжало меня деньгами и в трудные времена. Между прочим, к выгоде обеих сторон, ибо без регулярного превращения назначенного мне оклада в наличные я непременно усомнился бы в существовании высшей инстанции с ее якобы материнской заботой о своих подчиненных, после чего источнику информации, каковым долгие годы верно служил я=Шпайк, пришлось бы незаметно и бесславно иссякнуть.

В начале каждого месяца такси доставляет меня на восточную окраину города. Там, среди новых кварталов с домами, которые уже успели приобрести неприглядный вид, находится Восточный автовокзал, самый большой из четырех городских автовокзалов. Громадная камера хранения встроена в заднюю стену главного здания. Таксист ждет, не заглушив мотора, а я=Шпайк подскакиваю, преодолев три ступеньки, к стальным дверцам, чтобы, стоя плечом к плечу с каким-нибудь жующим чугг крестьянином-горцем, отпереть мою ячейку. Восточный автовокзал — самый значительный перевалочный пункт в торговле чуггом. Чугг выращивается на крутых южных склонах Восточного нагорья, урожай с расположенных уступами плантаций снимают круглый год. Крестьяне, преимущественно мелкие, делают это всем семейством. С кустов срывают начавшие распускаться почки и, выдерживая в темноте и сырости, дают им — для ферментации — покрыться белой, серебристо мерцающей плесенью. Хороший чугг крошится, имеет грибной вкус и, оказавшись во рту в виде жвачки, почти полностью растворяется. Встав на цыпочки, чтобы протянуть руку в глубь ячейки, я=Шпайк чувствую, как под ногами у меня пружинит войлок, в который скатались малюсенькие волокнистые шарики, выплюнутые любителями чугга. На издержки удовольствия, получаемого при жевании, намекает известная всем горожанам пословица: Чугг — ковер для бедолаг в бездне всяких передряг.

Я=Шпайк не знаю ни одного иностранца, который употреблял бы чугг без проблем. Все иноземцы, что поддаются соблазну скатать горсть заплесневелых почек в круглый комочек и положить его себе в рот, поначалу приходят в восторг от ощущения сладостной окрыленности. По словам Зиналли, чугг вообще не позволяет печали овладеть душой человека. Не случайно старики издавна пользуются им, дабы смягчить невыносимые боли при загноении последнего коренного зуба, подагре или появлении первых признаков надвигающейся смерти. Как-то в начале моего пребывания здесь я=Шпайк тоже попросил жующего чугг старика продать мне пакетик с этим наркотиком. Горец извлек его из ячейки обширной камеры хранения, а я надорвал у него на глазах серый конверт с деньгами и расплатился, выдернув из пухлой, неровной пачки несколько местных и иностранных купюр. С упорством, какое ныне лишь изредка заявляет о себе, а в прежние времена было, по мнению начальства, моим отличительным качеством, я=Шпайк не раз и не два пытался привыкнуть к этому наркотику. Однако в моем кишечнике — как и у всех западных людей, а также, странным образом, у японцев — нет фермента, который расщепляет чугг. Поэтому вызванная им релаксация духа каждый раз проходила уже через пару часов, сменяясь водянистым поносом и жуткими спазмами в брюшной полости.

В движении по бульвару беспрестанно возникают заторы. Водитель вуспи тщетно пытается пробиться вперед по левому краю, едва не задевая бока машин из встречного потока. Что-то случилось, ибо все полосы нашей проезжей части вдруг оказываются заблокированными. И хотя нам удается проскользнуть к правой обочине, тротуар там забит зеваками. Мотороллер врезается в толпу, но она тут же смыкается вокруг нас. Кудрявый с трудом удерживает вуспи в равновесии, а я=Шпайк на всякий случай придерживаю правой рукой карман, где лежат деньги. Ключ от ячейки на автовокзале мне отдал когда-то мой первый и единственный связник. Даже сейчас, праздно торча в заторе, я=Шпайк не могу вспомнить ни его имени, ни лица. Числясь атташе по вопросам спорта в тогда еще существовавшем Культурном центре имени Гёте, он должен был помочь мне освоиться на новом месте. Вместо имени в памяти у меня неожиданно всплывают первые цифры его телефонного номера. Связаться с ним, как и с сотрудниками торговых миссий и крупных зарубежных фирм, можно было с помощью мобильной радиосистемы «Луксор», в то время еще надежной. Я=Шпайк уверен, что этого атташе уже нет в живых. Когда в день третьей годовщины Революции гахисты использовали финальный матч футбольного турнира, чтобы инсценировать массовое самоубийство, событие беспрецедентное — по крайней мере в новейшей истории города, — зрителей на трибунах переполненного стадиона охватила паника. Трупы затоптанных насмерть и задохнувшихся в давке лежали потом на газоне несколько суток: родственники распознавали своих отцов, братьев, сыновей… А телевидение в конце каждого выпуска новостей с откровенным злорадством показывало посиневшие лица еще не убранных иностранцев. Вместе с воспоминанием о тех кадрах крупным планом, появлявшихся на экране без звука, перед моим мысленным взглядом все-таки возникает лицо бывшего связника: атташе был толстощеким, моложавым мужчиной. На телевизионной картинке его широко раскрытые глаза выражали неверие в то, что такое могло произойти с ним, кончик языка был зажат между зубами. Разодранный воротник рубашки уже не прикрывал цепочку с крестиком на изящной подвеске, которая так укладывалась во впадинку под гортанью, будто была к ней подогнана.