Жан Жубер - Человек среди песков Страница 17

Модюи и впрямь была не бог весть что: среди путаницы тополей и кипарисов десяток низеньких домишек, тусклый свет в окошках. И отыскать Лиловое кафе на маленькой площади оказалось нетрудно: в этом краю, где все подряд красят в оливково-зеленый цвет, двери и ставни кафе блестели свежей лиловой краской. Это не свидетельствовало, конечно, о безупречном вкусе, но зато явно припахивало тайной.

Толкнув дверь, я оказываюсь в большой комнате, выбеленной известкой и набитой галдящими посетителями. Сидящие вокруг самого длинного и шумного стола передают друг другу большой ковш, из которого каждый по очереди отхлебывает. Ого! Почти у всех кожаные шляпы! Мне сразу же вспомнились пастухи. Неужели у этого болвана Гуру и в самом деле был нюх?

Я присаживаюсь в уголок. Впрочем, никто не обращает на меня внимания, разве что несколько стариков, которые, потягивая вино, смотрят на меня искоса, и я сразу же думаю, не они ли прославленные осведомители Гуру, что было бы просто смешно. Красивая девушка с падающими на лоб прядями темных волос приносит мне кувшинчик вина. Я закуриваю сигарету и сквозь табачный дым разглядываю зал.

А еще через несколько минут я уже чокаюсь с сидящим за соседним столом пьяницей, от которого несет потом и конюшней. Для начала я спрашиваю его о том, что делают там эти люди с ковшом?

— Вон те? Да здесь такой обычай: парень прощается со своей холостяцкой жизнью. Сегодня вечером он пригласил своих дружков и мертвецки напьется. Так уж заведено!

— А вы не из его дружков?

— Вот уж нет! Скорее наоборот. Видите того высоченного темноволосого с бакенбардами, и рот у него — ну чисто кобылий зад. Грязная скотина, да еще грубиян к тому же.

Понизив голос и дыша мне в лицо винным перегаром, он поясняет:

— Мы с его отцом из-за пастбищ разругались. А здесь такие вещи не забываются. Завтра он женится тут на одной, правда, за ней дают землю, по зато она такая потаскуха, что он еще узнает, почем фунт лиха. Ну и пускай! Через год у него рога шляпу продырявят. Пока он еще держится, но его ненадолго хватит. Посмотрите, какие у него глазищи. Бьюсь об заклад, он уже видит на стене три, а то и четыре бычьих головы. А позже, к ночи, его отвезут домой на тачке. Таков уж обычай. Вот я и жду, хочу посмотреть… А вы не здешний? Путешествуете?

— Да, путешествую.

— Я так и подумал, — говорит он, наполняя мой стакан. — Доброе винцо, ничего не скажешь. Черное, натуральное. Нравится вам? А край наш нравится?

Я отвечаю, да, край действительно нравится, но он уже не слушает меня, а болтает сам о здешней жизни: о море, солнце, болотах, о том, что люди работают тут ровно столько, сколько нужно, но не больше. Здесь времени у всех вдоволь, не то что на Севере.

Против меня он ничего не имеет, наоборот, я ему даже симпатичен, но на Север он ни за какие блага мира не поедет: это все равно что умереть. У него хижина на болотах, небольшое стадо, косяк лошадей. Немного рыбачит, охотится на уток, на синьгу, кое-что мастерит и живет себе потихоньку. Свободен как ветер. В город ездит два раза в год, на ярмарку, и того с головой хватает. Но вот беда — в их краю собираются все изменить. Видел ли я Калляж? Вот кошмар-то!

Я неопределенно отвечаю: да, видел. Разговор становится интересным.

— Калляж, — продолжает он, — наши лучшие пастбища, и строить там города последнее дело. Я-то знаю этот край назубок: ветры, песок, паводки. Надо быть ох каким ловкачом, чтобы войти в порт во время шторма. Кто знает, чем все это кончится? Они еще хлебнут, поверьте на слово.

— Хлебнут?

— Еще как! Нам, здешним, город этот ни к чему. Поначалу нашлись тут такие, которые были не против, из тех ловкачей, что льстятся на легкий заработок. Но ветер меняется. Как в Калляже. Ведь город — значит, банки, захват земель, всякая там грязь и все такое прочее! А что мы выиграем от этого? Если кто-то и будет купаться в деньгах, то только не мы. И поди знай, будут ли в болотах осенью утки из-за их машин. Фламинго уже улетают, видели?

Он все бурчит и бурчит, что единственное, чего он хочет, — это мирное житье да утки… Юг — это им не колония…

— Эка, разболтался! — говорит ему темноволосая девушка, которой я махнул рукой, прося принести еще кувшинчик вина.

— Это уж последнее дело, когда бабы ввязываются! — бормочет пьяница и даже отворачивается.

А за длинным столом тем временем принимаются петь. Ковш, покачиваясь, как на волнах, переходит из рук в руки. Все громче звучат сиплые и грубые голоса. Я спрашиваю служанку:

— Что это они поют?

— Песню на здешнем языке.

— О чем эта песня?

— Да так, о разном…

— Ну например?

— Да не знаю, поют вот: «Мы живем под солнцем, гордые и свободные…». Ну и все прочее.

— Вот как!

— Да это просто так, песня…

— Красивая песня.

— Да, очень красивая. И старая как мир. Ее знают с колыбели. Поют во время богомолья.

— Богомолья?

— Да, в сентябре, в Сартане. Залюбуешься! Там собираются жители болотного края, цыгане и даже крестьяне с гор. Вам надо туда съездить, не пожалеете. Приносят статую святой на берег и окунают ее в море. Пляшут, поют и ходят в церковь три дня подряд.

Я смотрю на ее лицо — смуглое, с высокими скулами и приподнятыми к вискам глазами — и думаю, что исторические труды не ошибаются, когда говорят о любовных приключениях местных девушек с пиратами-берберами.

— Вы из этой деревни?

— Да, — отвечает она. — Живу рядом.

— И тут работаете?

— По вечерам прихожу в харчевню помочь дяде и двоюродной сестре.

Сквозь табачный дым я вижу, как дядя, усатый старик, уже поглядывает искоса в нашу сторону, проявляя все признаки нетерпения. Наконец он кричит:

— Мойра!

— Что?

— Тебя ждут. Отнеси-ка им поскорей вина.

— Иду.

Я быстро спрашиваю:

— Скажите, что это за человек, с которым я только что говорил? Пастух?

— И да и нет. Скорее всего, бездельник.

— А рассказывает забавные вещи.

— Забавные? Странно… Просто выпил лишнего. Не слушайте вы его глупостей… Простите, мне надо идти.

Она пробирается между столиками, стройная, с тяжелой черной косой ниже пояса. Звать ее Мойра. Имечко тоже вроде бы варварское. А когда она наклонялась ко мне, я почувствовал резковатый мускусный запах, исходящий от ее волос и тела.

Потом все как-то смешалось. Мне снова приносят вина, но на этот раз другая темноволосая девушка, более грузная, с бедрами как у статуи и не склонная к разговорам. Пьяница объясняет мне, что это дочка хозяина — Изабель.

— Красивая, но с характером! — Он кричит мне в ухо: — Передайте людям с Севера, передайте им непременно…

Я киваю головой. Голоса становятся все пронзительней, а жених, бледный, со взмокшим от пота лбом, сидит, уставившись на стену, словно увидел там привидение.

— Сейчас, — гогочет мой сосед, — сейчас тачку привезут.

Я выхожу. Вокруг зыбится мгла. Меня выворачивает наизнанку.

Я вернулся домой с тяжелой головой. В висках стучало, меня одолевали шалые мысли: пойти поплавать, улечься спать в тростниках либо бродить по пляжу до самой зари. Разумеется, ничего подобного я не сделал, но, по-моему, держал перед луной какие-то нелепые речи, а может, в голове просто звучали обрывки лжепсалма, который то и дело затягивали люди, пившие за длинным столом. Как это сказала Мойра? «Мы живем под солнцем, гордые и свободные». Недурной девиз! И еще я думал о том, как приятно видеть и слышать женщин, вдыхать их запах. Я поддал ногой корзинку, битком набитую скомканными расчетами. Ложась спать, я расхохотался. Кровать тоже превратилась в лодку.

Я проснулся с горечью во рту и с самыми противоречивыми чувствами. От вечера, проведенного в Модюи, оставался привкус приключения, но я отлично понимал, что мой аппетит раздразнили, но в последнюю минуту обнесли меня едой. Да, в общем-то меня провели. Лисы снова запутали следы.

В столовой шутили над моим томным взглядом и над тем, что я почти ничего не ем.

— Что-то тебя совсем не видно по вечерам.

— Ты, говорят, шатаешься по деревням?

— Тут что-то нечисто!

А кое-кто намекал на любовные похождения. Я отмалчивался. В конце концов меня оставили в покое и перешли к вечным темам — стройка, последние политические события, которые уже давно перестали меня интересовать. Я рассеянно прислушивался к их разговорам об инцидентах на восточной границе страны, вызвавших, по слухам, дипломатический протест. Меня раздражали мои коллеги, особенно их пустая болтовня. Что общего у меня с этими людьми, кроме строительства Калляжа, уже ставшего для меня будничным. После приезда Элизабет Дюрбен редко обедал в столовой, а компания таких типов, как Гуру, вряд ли могла меня устроить.

Мишелье оседлал своего любимого конька — патриотизм.

— Мы не можем больше терпеть подобных провокаций!