Владимир Смирнов - /Soft/Total/ Антиутопия великого западного пути Страница 17

Хотя иначе и быть не могло. Их отношения с самого начала развивались под знаком треугольника. Не пошлого любовного, но настоящего, изначального. И он всегда знал, кто же в итоге окажется лишним; это было лишь делом времени.

Все равно, теперь уже ничего нельзя изменить. ПалСаныч сделал несколько неуверенных шагов навстречу; он хотел обнять Машу, но она внезапно остановилась метрах в двух от него, прямая и напряженная.

— Маша! — начал ПалСаныч неожиданно низким голосом. — Прости. Мне жаль, что все так получилось.

— Вы!.. Вы!.. — сдавленно выкрикнула Маша, задохнувшись словами.

Ее точеное лицо передернулось и застыло трогательно некрасивой маской. ПалСаныч понял, что она уже все знает, и понял, что она знает. Не умом, но сразу всем существом он вдруг осознал, что больше никогда ее не увидит. И удивился своему спокойствию. Но он ведь с самого начала знал, что когда-нибудь это случится.

Шока не было; скорее мрачное удовлетворение — что вот сейчас наступит холодная ясность и полная определенность, исчезнет гнетущая недоговоренность, и прогоревшая часть жизни будет окончательно отрезана. Что наконец можно будет начать новую, черно-белую жизнь — жизнь без Маши.

— Зачем ты пришла? — спросил ПалСаныч и не узнал своего голоса.

— Попрощаться.

Маша, казалось, немного успокоилась, но держалась как-то напряженно и неестественно.

— После стирания баз все участники акции должны были исчезнуть, пропасть навсегда. Для Вас уже была подготовлена легенда, новое имя, новая биография. В другом регионе, разумеется. И я не знала, в каком, у меня нет доступа к этим файлам. Но я надеялась, что Вы захотите узнать хоть что-то о своей будущей судьбе. Кодер бы все открыл, для него это не проблема. А Вы… Вы должны были просто стереть карму! Зачем Вы полезли в красный сектор?!

ПалСаныч промолчал. Что уж теперь говорить, когда все кончено. Карфаген пал, мосты сожжены.

— Вы хоть понимаете, что Вы наделали?

— Новый мир, — ответил он. — Дивный новый мир.

— ПалСаныч, Вы даже не представляете, что натворили, — устало возразила Маша. — Вам кажется, что Вы уничтожили полицейскую систему, открыли новую эру. Но это не так. Вы дискредитировали высшее звено Администрации; практически все руководство уйдет в отставку и в ближайшее время будет отправлено на заслуженный отдых. Но это ничего не изменит. К каждому администратору прикреплен дублер-резервист, заменяющий его в экстренных ситуациях — их к этому и готовили. Кроме высших чинов, разумеется, но с этим-то быстро разберутся. Вы не разрушили систему. Ее нельзя разрушить, в ней все взаимозаменяемо. Вы разрушили элиту. Место профессионалов теперь займут алчные выскочки, и понадобится еще лет тридцать, чтобы восстановить нормальную управленческую прослойку. Вы даже не представляете, кому вы открыли дорогу к власти. Знаете, кто возглавит региональное отделение Комитета вместо отца? Дима Рогов, Ваш бывший декан. Вы знаете, что он за человек? Когда искали спасителя, перебрали тысячи людей, в том числе и резервистов. Но Дима не просто не подошел — он не прошел по семи пунктам из девяти. По семи! Рогов законченный подлец. Отец — профессионал, и если надо, он ни перед чем не остановится. Но он никогда не будет убивать зря. А Дима — трус, он может от страха залить город кровью.

Что Маша права, ПалСаныч понял сразу. Она всегда была права. Но сейчас он чувствовал и свою правоту. ПалСаныч знал, что ему не переубедить Машу; но он знал и другое — все было сделано правильно, альтернатив не было. Спорить было бесполезно; он просто хотел обозначить свою позицию, донести до Маши, что у него есть основания думать иначе.

— Помнишь, ты писала — насилие порождает сопротивление, а сопротивление дает надежду. Возможно, только насилие и способно сегодня дать нам надежду. Это, конечно, не лучший путь. Но другого источника надежды у нас нет.

— Все эти умные слова хороши, когда насилие совершается над кем-то другим, а не над тобой! — горячо возразила Маша. — Но Рогов, скорее всего, начнет с тебя и твоих друзей.

С этим трудно было спорить. ПалСаныч с самого начала знал, что если их безумный план сработает, новый мир будет к ним беспощаден. Но, возможно, с остальными он будет не столь жесток.

— Это уже не важно. Ты же понимаешь, что наше общество зашло в глухой тупик, и надо было что-то менять. А другого способа все равно не было.

— Мы могли отсрочить кризис, — не сдавалась Маша, — а за это время, может быть, нашли бы лекарство.

— Да нет же никакого лекарства и быть не может! — с досадой воскликнул ПалСаныч. — Мы же сто раз об этом говорили. Твоя отсрочка только продлила бы агонию. И даже хуже — с каждой отсрочкой общество становилось бы все более ригидным, все менее способным к изменениям. Пока не развалилось бы окончательно. А ты прекрасно знаешь, что всегда возникает на месте разрушенного толерантного общества.

Маша упрямо тряхнула головой, как будто отмахиваясь от его аргументов. Она заговорила быстро и убежденно — про социальные структуры, про стабильность и нестабильность, про опасность любых изменений в критические периоды. Про то, что личная свобода и порядок не уживаются на одном поле, что они всегда были взаимоисключающими антиподами; а людям в первую очередь нужны порядок и безопасность. Не поймет, — обреченно подумал ПалСаныч. — Ее учили, что интересы элиты и интересы общества однонаправлены; она не видит, что сейчас совсем другой случай. Она не понимает меня и уже не верит мне. Мы расходимся, мы стремительно разлетаемся, и этого не остановить. Нам осталось совсем немного, а мы говорим о ерунде — о том, что было бы и что могло бы быть. Если сейчас мы не в силах ничего изменить, значит надо просто принять новый мир таким, каков он будет. И вернуться к себе. Прояснить слепые пятна, не дающие покоя. Досказать все недосказанное. И отпустить наконец друг друга на свободу.

— Маша! — перебил ее ПалСаныч. — Почему ты обманывала меня?

— Да потому что иначе было нельзя!

Маша почти кричала; в ее голосе был какой-то горький надрыв. Где-то под грудиной опять защемило от пронзительной жалости; желание сказать что-то язвительное пропало без следа. ПалСаныч шагнул к Маше и взял ее за плечи; она прижалась к нему, будто ждала этого. Руки сами легли туда, где и было их место. ПалСаныч склонился к Машиной щеке и шепнул в спутанный ворох волос:

— Спасибо, Маша. Знаешь, я благодарен тебе за все.

— Я знаю, — просто ответила Маша. — И я тоже Вам благодарна.

ПалСаныч стиснул руки еще сильнее; сердце бешено колотилось. На секунду в глазах потемнело и все вокруг поплыло; он покачнулся и разжал хватку.

— Что-то мне нехорошо, — пробормотал он, виновато улыбаясь. — Переволновался, наверно.

ПалСаныч сделал несколько неуверенных шагов и сел прямо в снег, прислонившись спиной к поросшему ягелем валуну. Маша опустилась рядом с ним на колени, тревожно заглядывая ему в глаза.

— Все-таки он добрался до Вас…

— Кто? — не понял ПалСаныч.

— Рогов, кто же еще. Теперь он не может отпустить Вас живым. После Вашего выступления. Ничего личного.

— Маша, это не смешно. Дима Рогов! Никого он не убьет. И как? Он что, пришлет сюда снайпера? Агента с кинжалом?

Маша смотрела на него как-то странно.

— ПалСаныч, Вы как не от мира сего. Никаких снайперов давно уже нет, они нам не нужны. Как нет ни полиции, ни силовиков. Чипы мониторинга здоровья лучше любой полиции. У Вас же есть чип?

— Есть, — ответил ПалСаныч, холодея от внезапного понимания.

— Тогда у нас совсем мало времени.

— Но я… — начал ПалСаныч и отключился.

38

Очнулся он так же внезапно. Голова раскалывалась от боли; мысли путались. Маша в отчаянии растирала его щеки снегом. ПалСаныч хотел успокоить ее, но язык не слушался, и улыбка получилась кривой и жалкой. Он промычал что-то ободряющее и хотел обнять Машу, но левая рука повисла, как чужая. ПалСаныч удивленно посмотрел на свои руки, потом поднял глаза. Маша плакала. Беззвучно, не вытирая слез, до крови закусив губу. ПалСаныч первый раз видел ее плачущей; по ее застывшему лицу он понял, что действительно край.

Вот я и кончился, — обреченно подумал он. — Сработался до винтика, как виннеровская повозка. Возможно, я уже умер, а то, что сейчас осознает себя — это уже не я, это пародия, осколок меня. Мозг умирает, и меня остается все меньше. Надо успеть сказать главное. А что главное?

— Ромашка, — тихо позвал ПалСаныч.

Боли он уже не чувствовал, только холод, поднимающийся откуда-то снизу. И что-то случилось с глазами — на периферии зрения темными пятнами колыхалось нечто бесформенное.

Маша склонилась к нему и, пачкая кровью мертвое ухо, прошептала:

— Профессор, милый, у нас будет ребенок. У тебя будет сын.

— Оправдан! — успел подумать ПалСаныч.