Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной Страница 17

— Опять зво́нит! — Мама бахнула дверью своей комнаты, тяжело дыша и… радуясь, ликуя! Веруня — живая, она вернулась и даже молчит виновато, а не грызётся с полуслова, как это происходит обычно. Доченька, свет в окне!

Вера стояла у кухонного окна, накручивая кудрявый телефонный провод — будто локон на палец.

— Конечно, приеду, — сказала она в трубку. — Я тоже скучала.

На плите стояла кастрюлька с варёной свёклой — мама собиралась сделать винегрет. Услышала кастрюльный бряк и ворвалась в кухню:

— Веруня, ты голодная?

— Очень, — сказала Вера, и старшая Стенина, опасаясь спугнуть своё счастье, принялась накрывать на стол.

Свёкла была аметистовой, сочно блестела в разрезе. Счастье заливало светом и кухню Стениных, и весь их строгий город, даже летом похожий на чёрно-белый снимок.

Вера обдумывала мысленную выставку — «Дети». Инфанта Маргарита — бедняжка в нарядном платье, на груди словно бы запечатанном сургучом. Пухлая Женевьева Кайботт играет с кукольным сервизом. Деловитая мадемуазель Броньяр — и её таинственный мешочек, из которого выкатился клубок шерстяных ниток. Вера составила посуду в раковину, поцеловала мать — и та вспыхнула радостью.

Альбом из будапештского музея лежал на столике в гостиной — Вера поспешно листала страницы и не чувствовала запаха, не слышала звуков, не видела ничего, кроме плохо пропечатанных репродукций… У танцующей музы Лоренцо Лотто[12] — красные ягодицы, как будто она не плясала в античных кущах, а просидела целый день за письменным столом. И как Вера не замечала этого раньше!

В ванной она стянула с себя испорченную футболку, посмотрела в зеркало — ну ведь красавица! Ресницы выдерживают спичку, а карандаш, наоборот, падает из-под груди — всё, как требуют девичьи каноны.

Тем же вечером она была у Геры. Маленькая Евгения снова плакала ночью, а Стивен Сигал с интересом смотрел, как Вера Стенина нашаривает выключатель в темноте — такое повторялось несколько раз, пока она не привыкла и не начала делать это на ощупь, безошибочно.

В одну из этих ночей они создали Лару.

Это слово — «создали» — здесь, конечно, некстати, но Веру с первых же недель беременности в равной степени тянуло к мороженому и пафосу.

Теперь она мечтала о дочке, девочке. Такой, как Евгения, но чтобы лучше. Стенина больше не геройствовала — ей нельзя было носить на руках тяжеленькую Евгению, ведь внутри подрастал свой собственный ребёнок. А Евгения очень любила, когда её носят, укачивают, и обязательно — с песнями. Юлька исполняла бодрый комсомольский репертуар, выводила тоненько и ясно:

Юность пела «Песню о Каховке»И не унывала никогда!Юность в телогрейке и спецовкеВ Арктике бывала на зимовке,Строила в пустынях города!Потом вступала Вера красивым низким голосом:Навстречу ветру,Навстречу солнцу,Перегоняя бег времён, стремится юна-аасть!Нам по плечу любое дело,Любая даль,Любая трудна-аасть!

В старших классах Стенина и Калинина пели в школьном ансамбле — тогда как парижанка Бакулина, хоть и окончила музыкальную школу, могла всего лишь аккомпанировать, и почему-то всегда — в ля миноре. Го́лоса у Бакулиной не было, а вот Юльку с Верой одарили сверх меры и нужды. Кто там раздаёт таланты, лично у него бы спросить — а чем вы руководствуетесь, когда награждаете низким, переливающимся, как глубокий синий цвет, голосом Веру Стенину? Зачем он ей был, этот голос — петь колыбельные? Он так и увял с нею вместе, так и не зазвучал, как должен бы — в полную силу. Ведь могла бы певицей, — думала старшая Стенина — ведь не зря я придумала то пианино.

Копипаста пела высоко, но негромко. Силы в её голосе не было, но не было и фальши. Микрофон, и был бы стадион, — считала Юлькина мама и усмехалась, вспоминая, как дочка пришла впервые с репетиции школьного ансамбля.

— У меня первое справа, — с гордостью объявила она, имея в виду первое сопрано.

Самое яркое совместное выступление Веры и Юльки состоялось в начале девяностых, в видеобаре ресторана «Космос». Обычно там орала музыка — на маленьких экранах изламывались солисты группы «Кар-Мэн» с квадратными причёсками и такими же, как в рифму, челюстями. Но кроме телевизоров там, что удивительно, присутствовало пианино — сосланное из ресторана или же случайно заскочившее на огонёк светомузыки. «Элегия» с ватными клавишами и невозможными педалями, которые поминутно залипали. Бакулина гневно била по ним ногой, добиваясь нужного эффекта. Однажды Юлька упросила бармена выключить треклятые видики, Женя Белоусов мигнул и исчез — с открытым настежь ртом. Бакулина била педали — будто пришпоривала коня — и гоняла свой ля минор по кругу — аккорды были как уставшие лошади в цирке. Ля, ре, соль, до, фа, ре, ми, ля. Юлька облокотилась на гладкую крышку «Элегии», Вера встала рядом, склонив голову. Романсы, пионерские песни, блатняк, возбуждавший Бакулину, — она начинала играть так громко, что заглушала слабый голос Копипасты. Пели и современную чепуху — тексты напоминали телеграммы советских времён с их пропущенными словами и колченогими фразами: «И стану я его беречь вдали в усталых ритмах сердца. Тебя запомню я навечно и ночь в огнях сгоревших свеч». Посудомойка из бара, тётя Маша или баба Зина, — неважно, важно, что она вышла на пение из кухни, точно лиса из норы. Подложила ладонь под руку и слушала, как пьяные девки голосят на два голоса «В лунн-аам сияньи снег серебри-ии-тся…». Это был триумф, их слушали бармены, охрана и гости, что обычно танцевали в тёмном зале, не снимая норковых шапок-формовок. Но потом вечер окончился, и больше подруг петь не просили. «Элегия» внезапно исчезла из своего угла, на видеоэкранах снова изламывался дуэт «Кар-Мэн» и улыбался Женя Белоусов.

Как давно это было — два или даже три года назад? Не имеет значения, ведь теперь Вера мечтала о дочке.

С Герой они встречались уже несколько месяцев, он даже снимал её ню. «А где у тебя эта ню?» — веселилась Копипаста. Гера долго колдовал над снимком, вмонтировал в спину два больших крыла — к сожалению, чёрных.

Раньше Вера пренебрежительно относилась к фотографии и не считала её искусством. Фотограф не создаёт сюжет, а присваивает его. Да, нужен взгляд. Да, надо заполнить кадр по максимуму. Но это — техника или, так уж и быть, ремесло. Так считала Вера прежних времён, но теперь она думала по-другому. Странные работы Геры, которые она бегло смотрела тем утром, при тщательном изучении увиделись иначе — он дарил каждой женщине новую судьбу и другую историю. А это уже искусство.

Естественно, Стенину интересовало, кем были Герины модели — брюнетка с локоном на шее и худышка неопределённой масти? Но фотограф не стал рассказывать, отмахнулся. По утрам он бывал всё так же раздражителен, часами лежал в кровати под мрачным, похожим на ружейное дуло, взглядом Шварценеггера. А потом оттаивал, принимал жизнь заново — каждый день.

— У тебя одна рука всегда холодная, а другая — горячая, — заметил однажды Гера. Была сладкая, как халва, и такая же серая ночь. Луна пряталась за тучами. Вера вдруг выпалила:

— А ещё я жду ребёнка.

Гера шлепком включил свет — так некоторые медсёстры ставят уколы. Шварцнеггер болезненно сморщился от яркой вспышки, а Вера и вовсе ослепла на мгновение.

— Какого ещё ребёнка?

Без привычных очков лицо Геры выглядело голым, неловко смотреть.

— Обыкновенного. Девочку.

— Но ты же предохранялась?

Вера действительно предохранялась — мамина знакомая врачиха прописала ей марвелон в таблетках. Она бросила пить таблетки в тот день, когда у Юльки родилась Евгения. Это было всего лишь совпадение — Вере показалось, что от таблеток она стала тяжелеть в самых важных местах. Особенно огорчали бёдра — когда Вера садилась, они некрасиво расплющивались, а вот у проклятой Копипасты оставались стройными и длинными, как французские багеты.

Гера нашёл очки на полу, криво нацепил их и гневно смотрел на Стенину. Шварценеггеру, тому вообще было некуда глаза деть, была бы его воля — покинул бы этот флэт с его драмой.

Вера изучала засаленные пятна на обоях — причудливые, как облака. Вон то, слева от Шварца, напоминает Австралию. Рядом — слон с рифлёным, как шланг пылесоса, хоботом. Внутри Веры, там, где вовсю шло строительство маленькой девочки — ручки, глазки, ножки, — всё окаменело и умолкло. Услышать хотя бы шевеление зависти, её привычные взмахи крыльями, шёпот…

— Тебе всего двадцать! Какой ребёнок?

Гера ходил по квартире, кидал всё, что попадалось на глаза — попадалось такое, что не жаль. Карандаш, Верина косметичка, пустая винная бутылка. Драгоценная камера лежала рядом, но её не заметили, тогда как менее удачливые предметы летали и гремели на радость соседям — айне кляйне нахтмюзик.