Эльчин Сафарли - Я вернусь… Страница 17

Мирумир не выказывает смущения. Заказывает еще бокал мартини. «Ну, с ВИЧ можно прожить много лет. Главное, беречь себя… Так что не надо подгонять конец, когда до него еще жить и жить». Щиплет за щечку любимую. «Вы мне оба очень нравитесь… Мирумир, а ваш оптимизм забавляет. Хотя, не удивляюсь: русские вообще очень стойкие. Окончательно убедился в этом, будучи в Москве». Мирумир, отметив улыбкой начавшуюся песню Шаде, спрашивает: «Давно были в России?» Прислоняет бокал к щеке, подпирая им голову. В глазах появляется грусть. «В 2004-м… Хорошее было время…»

Шахин до недавнего времени активно работал в турецком шоу-бизнесе. Был востребован. О нем писали газеты, часто появлялся в ток-шоу, писал песни для Сезен Аксу, Петек Динчоз. Однако большую часть времени посвящал Таркану. Трудился в команде его продюсеров. Занимался организацией гастрольных туров, заключал договора с саунд-студиями, следил за работой пиар-группы. Именно в составе команды Таркана в 2004 году приезжал в Москву. Концерт в Кремлевском дворце называет одним из самых удачно организованных выступлений. За все время работы в творческой среде побеждал сотни раз, ни разу не проигрывал. Звезда удачи Шахина померкла в день, когда получил анализ крови…

Предусмотрительно покинул шоу-бизнес. Рано или поздно от него все равно бы культурно избавились. «…Таркан просил меня остаться. Он тогда начинал запись своих первых англоязычных песен. Предложил поехать с ним в Нью-Йорк… Я отказался. Понимал, что никакой пользы от меня не будет… Когда узнал о болезни, во мне что-то отмерло. Все показалось таким ничтожным. Сплетни, творчество, пересуды, истерики любовников… Я умер морально, хотя сердце продолжало биться… Конечно, со временем встал на ноги. Но уже другим. Скучал, скучаю по своему прошлому, освещенному светом софитов, но одновременно ненавижу его»…

…Прощаемся с ним, когда стрелки фосфоресцирующих часов подошли к отметке 5. Царапает на салфетке домашний адрес. Тоже живет в Ортакёе. «Заходите ко мне завтра вечерком… Выпьем, поболтаем. Если честно, мне очень одиноко… Хотя можете и вовсе забыть обо мне… Решать вам». Обещаем навестить Шахина. Расцеловываемся. Снимает парик, запихивает в сумку. Стирает влажной салфеткой остатки макияжа. Останавливает такси. Напоследок делится еще одним откровением. «Знаете, о чем сейчас больше всего жалею? Не завел вовремя ребенка… Дураком был. Думал, все впереди, а пришел к концу…» Открывает дверцу желтого такси. Из салона доносится голос Таркана. По «Istanbul FM» звучит песня из первого англоязычного альбома всемирно известного турка…

Часть III. В НИХ

…Я считаю, что должна рассказать, даже если может убить. Так должно быть, человек должен рассказывать другому человеку, как он жил, если он любит этого человека. Я про тебя говорю, а не про Осипа. Ты мог рассказывать, а мог и не рассказывать мне о своих подружках, а я должна была рассказать все. Это единственный способ сделать так, чтобы человек ушел прежде, чем успеет полюбить другого человека, единственный способ сделать так, чтобы он вышел за дверь и оставил нас двоих в покое.

…мы с Рюйей посмотрим друг на друга– я не видел тебя сутра, мы не разговаривали со вчерашнего вечера, я спрошу: «Как ты?» – «Ничего, нормально!» – как всегда ответишь ты, и я сосредоточенно буду думать, не кроется ли что-нибудь этакое в твоих словах…

1

… С возрастом острее ощущается дефицит смелости. С каждым днем труднее смеяться над собственными ошибками – теперь в них больше непростительности. С каждым месяцем болезненнее привыкать, примеряться – теперь хочется, чтобы подстраивались под тебя. С каждым годом грустнее провожать караван настоящего в былое – теперь даже в неизбежном расставании видишь конец света. С возрастом не происходит ничего несусветного. Взросление состоит из капризов, упрямства, эгоизма детства. Ингредиенты те же, усложняется лишь форма проявления…

Мирумир, как и все взрослые, тоскует по бесшабашной юности. Короткая, по сути, пора, когда с легкостью добиваешься невозможного и не менее легко отказываешься если не от всего, то от многого точно.

«В юности не вникали в философию „что будет дальше?“ В тогдашнем нашем счастье иллюзии превалировали над фактами. Могли посреди ночи, не предупредив родителей, сорваться из дому, чтобы поцеловать в губы того, кто на тот момент казался самой большой любовью жизни. Ничего не боялись. Мы сомневались в бдительности милиции, зато верили в то, что нас оберегают ночные огни Кутузовского проспекта. Это была не покорность порывам, Светусвет. Умели слышать себя… Безусловно, без ошибок, разочарований, предательств не обходилось. Но в юности на правду жизни смотришь сквозь пальцы. Были убеждены в том, что достаточно принять ванну, перекрасить ногти в цвет hot summer, выкурить сигарету на глазах рассвета, и всё изменится. Не щенячий оптимизм, а, скорее, понимание того, что у каждого человека есть право не быть непогрешимым…»

Наливает себе апельсиновый чай в большую голубую кружку. Делится своими мыслями об утраченном времени, зябко подперев колени подбородком. «Все-таки хорошее было время. Мы, добровольные узники той Москвы, не воспринимали откровенность друг друга как забавную причуду. Нам было не важно, где и в какой обстановке изливать душу. В поднебесном пентхаусе на Шаболовке или в хрущевке в Люблино. Вдохновляла на завтра вера в то, что двоим намного легче простить упущенное… Юность – это свободный полет против ветра. В юности актуальнее не взлететь, а долететь. Мы долетали…»

Мирумир, надкусив печенье, разматывает косу. Натягивает фиолетовую резинку браслетом на правое запястье, поправляет волосы. В глазах любимой теплое сожаление. Я пододвигаю к ней пиалу с ежевичным вареньем. Макает мизинец в душистый сироп, облизывает, довольно щурится.

«Я не хочу переводить стрелки часов назад. Догнать поток уходящего времени невозможно. Бесполезно искать себя там, где время опережает воспоминания. Но все равно иногда хочется снова стать той. Шустрой девочкой, которая тогда еще не платила тройную цену за желание не быть одной. Я была отчаянно смелой, не боялась перемен, умела оправдывать поражения настоящего победами будущего. Сейчас я не хуже, не лучше. Другая. Теперь в слове „никогда“ слышу больше категоричности. Теперь загадываю желание на двоих, согреваю сердце в твоих ладонях, добровольно слепну в пространстве нашей любви. Я будто расслоилась на два времени. С тобой и до тебя. С тобой я шуршащий змей на веревке в руках обретенного счастья. И, чтобы сохранить эту неразрывную легкость, мне не хватает той смелости, оставшейся на задворках юности…»

Мечтает на считаные минуты вернуться в то время, когда в толпе мерещились знакомые лица, а размазанная тушь была протестом против всеобщей циничности. «Восполнить там недостатки настоящего и снова вернуться сюда. К тебе. Мне кажется, в юности я забыла что-то важное. Этот туманный клубок утрат снится мне, просит забрать с собой. И я часто плачу. Слезами невосполнимой потери. Хотя знаю, в чем их истинная причина. Просто скучаю по юности. У меня, как и у многих, эта тоска на время просыпается и со временем проходит. И в этот раз пройдет…»

2

…На первых порах двадцатилетия со страхом ждала лета. В тот промежуток времени ее душа жила осенью – плаксивой, багряной, дурманящей. Других времен года не хотелось. Душа Мирумир омывалась потоками страданий, которые на тот момент казались сами собой разумеющимися. Когда переживаешь первую безнадежную любовь, хочется осени, хотя разум настаивает, что исцеление возможно только в лете.

«…Пряталась от солнца. Я словно была покрыта ожогами, а лимонные лучи с неба причиняли острую боль, раздражая воспаленную кожу. Тогдашняя грусть не была отчаянием. Скорее, издержки возраста. Мы, поколение тех девочек, стремились любить, но большинство наших стремлений сталкивались с безответностью. Из-за этого вдали от мужских глаз страдали, напивались, проливали слезы, хотя знали, что все лучшее – впереди. Наши самоистязания были негласной привилегией поколения, проявлением женского единства. Girlpower, слышал о таком?..

Вместе переживали драмы каждой из нас. В прокуренных комнатушках под песни «Браво», с мешками под глазами от переизбытка слез, выпивки, феминизма и с изысканной философией собственного сочинения на устах. На следующий день после подобных посиделок мы разбегались в разных направлениях Москвы с гордостью какого-то выполненного долга… Так что тогда лето как-то не было в почете. У страданий должен быть фон дождя за окном. Ну, хотя бы по голливудским меркам…»

Москву того времени называет настоящей. «Наша правда была в порывах сердца, в дыме выкуренных сигарет, но никак не в гламурных узеньких книжицах, как сейчас. Тогда нас не волновали судьбы дамочек, живущих за платиновыми заборами. Верили в свою проваренную философию жизни. Да, может быть, всё это не выглядело красиво и маняще. Зато естественность сохранялась даже в вычурности. Плакали настоящими солеными слезами. Рыдали с уверенностью в том, что у завтра будет жизнеутверждающее начало. Битва за счастье проходила без потери собственного „я“. Мы крепчали, но не изменяли себе…»