Александра Маринина - Ад Страница 17

Люба почувствовала, что сил сопротивляться у нее не осталось, и покорно поднялась. В ванной она внимательно рассмотрела себя в зеркале и ужаснулась. На голове появилось несколько новых седых прядей, которые в беспорядке спадали на лоб, глаза запали, под ними мрачно светились серо-голубые синяки, губы как будто стали тоньше и суше и покрылись беловатым налетом. Андрей прав, в таком виде нельзя показываться дочери и уверять ее, что все в порядке.

Она встала под горячие струи и закрыла глаза. Коля, сыночек… Что же ты натворил, почему допустил, чтобы твоя жизнь превратилась в кошмар? Ведь понятно, что выкрали тебя те люди, которым ты должен деньги, никому другому похищать тебя и в голову не пришло бы, мы с отцом – не бизнесмены, доходов у нас никаких особенных нет, что с нас взять? Ты запутался со своими долгами и сказал кредиторам, что у твоих родителей есть друзья, у которых можно одолжить деньги. Дальнейшее понятно без слов. Твои так называемые серьезные люди, у которых ты взял в долг, чтобы купить вагон масла, решили таким нехитрым способом заставить твоих родителей достать деньги, раз уж у тебя самого не получается уговорить нас обратиться к нашим друзьям. Хочу надеяться, что тебя там не бьют и не морят голодом, хотя как знать… Ах, Коля, Коленька! Твои кредиторы все правильно рассчитали, отца сейчас нет в стране, а я люблю тебя так сильно, что сломя голову кинусь в любую авантюру, пойду на все, чтобы тебя спасти. Деточка моя, мальчик мой, сыночек… Взрослый циничный наглый мужчина, которого я никак не могу перестать считать своим маленьким, своим родным, своим золотым сокровищем. И в который раз повторю себе: будь проклято лукавое материнское сердце, которое не может, просто не умеет перестать любить своего ребенка, каким бы ужасным, каким бы плохим человеком этот ребенок ни был. Ты можешь оказаться даже настолько плохим, что сам подал идею похитить тебя. И сейчас ты сидишь вместе со своими кредиторами в теплой комнате, закусываешь, пьешь водку и с гадкой ухмылкой на лице ждешь, когда я принесу деньги, чтобы отдать твои долги. Ты считаешь себя таким умным, таким ловким, ты так здорово придумал, как рассчитаться с долгом, как заставить меня обратиться с Андрюше или к Аэлле, ты уверен, что я никогда ни о чем не догадаюсь и отец тоже не догадается. Тебе даже в голову не приходит, как хорошо мы тебя знаем. Еще в раннем детстве ты поступал точно так же: когда тебе отказывали, ты не просил повторно, ты уходил и делал вид, что смирился с отказом, а потом лаской и лестью добивался того, что тебе все подносили на блюдечке с голубой каемочкой, все разрешали, все предлагали сами. Неужели и теперь ты поступил точно так же? Боже мой, какой стыд, какая гадость! Я-то ладно, я перетерплю, и не такое от тебя терпела, а вот как отец на это отреагирует, если догадается? А Андрей? Он добровольно и практически безвозмездно отдает такие огромные деньги, чтобы тебя спасти, он уверен, что делает благое дело, что в противном случае тебя могут покалечить или даже убить, и ему даже невдомек, что ничего такого страшного с тобой не происходит, что ты сыт, пьян и вполне доволен жизнью.

А если я все-таки ошибаюсь? Если все не так, и тебя действительно держат в руках настоящие похитители, отморозки, как их назвал Андрей, и они тебя мучают, пытают, издеваются над тобой. Или уже сделали самое ужасное… Нет, невыносимо об этом думать. Конечно, хочется, чтобы ты не оказался мерзавцем, но еще больше хочется, чтобы ты оказался в безопасности. Пусть лучше ты будешь абсолютным подонком и лжецом, но останешься жив и невредим. Или не лучше? Ой, господи, какие страшные мысли приходят в голову… А если поверить в то, что ты сам в этом замешан, и не дать денег, то что будет дальше? Деньги-то кредиторам нужны, долг надо возвращать, и тогда они рассердятся и начнут удерживать тебя уже по-настоящему, будут бить, отрезать пальцы и запугивать нас, пока мы не заплатим. Нет, как ни крути – все равно выходит, что придется платить. Платить чужими деньгами и потом много лет жить в долговой кабале, потому что невозможно взять у Андрея деньги просто так, без возврата, хоть он и сам говорит, что, мол, отдадите, когда сможете и если сможете, но надо постараться смочь, и как можно быстрее. А откуда взять такую сумму? Машина уже совсем старая, ей тринадцать лет, она вся сыплется, требует бесконечных ремонтов, ее даже за двести долларов не продашь. Отдавать, выкраивая из зарплаты? Никакой жизни на это не хватит, ты ведь, сыночек, не знаешь, что мы еще и Лизу с детьми содержим и от наших с папой зарплат мало что остается после того, как мы всех накормим и сделаем все необходимые траты. Ах, Николаша, что же ты творишь!

Люба не заметила, что говорит шепотом, а вовсе не мысленно. Как ни странно, от этих тихих, наполненных отчаянием и болью, но произнесенных вслух слов ей стало легче и даже как-то спокойнее. Сидя в комнате наедине с Андреем, она испытывала только животный страх за своего детеныша и не в состоянии была даже про себя произнести эти ужасные слова, не говоря уж о том, чтобы озвучить свои подозрения Бегорскому. Ей было стыдно перед Андреем, стыдно за то, что у нее такой сын, и стыдно оттого, что она не может перестать его любить, жалеть и беспокоиться о нем. Зато сейчас она все проговорила, и в голове прояснилось. Она почувствовала, что сможет спокойно, ничего не напутав и не испортив, провести переговоры с похитителями. Андрей был прав, горячий душ и в самом деле помог.

Она переключила кран на холодную воду и вздрогнула от обжегших кожу струй. Постояла, сколько смогла вытерпеть, потом снова включила горячую воду и снова холодную. Всё, теперь можно выходить. Люба с силой растерлась белым махровым полотенцем, кожа покраснела и начала гореть. Бросила взгляд в зеркало и поразилась произошедшей в ней перемене: она стала почти такой же, какой была всегда. Почти… Седые пряди никуда не исчезли, и синяки под глазами остались, но сами глаза уже не были потухшими, в них светились сосредоточенность и решимость. Даже овал лица словно подтянулся. Она разобрала руками волосы на пробор и внимательнее всмотрелась в свое отражение – давно пора начать краситься, седых волос уже много, а теперь и новая седина добавилась. Но цены в парикмахерских так взлетели! Была бы Тома рядом, она бы сделала Любе чудесную головку, но сестра далеко.

Люба расчесалась, собрала отросшие волосы в тугой хвост на затылке, перетянула аптечной резинкой, потом тряхнула головой, сняла резинку и отыскала в стоящей здесь же косметичке пластмассовую французскую заколку, которую Аэлла когда-то подарила Леле и которая уже года два, с тех пор как Леля стала носить короткие стрижки, валялась без дела. Вот и пригодилась. Накинув халат, Люба выскользнула из ванной, добралась до стоящего в прихожей гардероба и достала брюки и темный глухой свитер. Ей отчего-то казалось, что в привычной домашней одежде она будет расслабленной и не сможет поговорить по телефону с похитителями так, как нужно. Из комнаты до нее донеслись голоса Андрея и Лели. Значит, дочка проснулась и ждет своей очереди, чтобы занять ванную комнату. Интересно, что ей сказал Андрей? Правду? Или все-таки пощадил девочку?

Одевшись, Люба вышла в большую комнату. Андрей расхаживал взад и вперед, а Леля сидела на диване, сгорбившись и зябко кутаясь в шаль, накинутую поверх ночной сорочки.

– Лелечка, иди, ванная свободна, – сказала Люба. – Давай быстрее, уже двадцать минут восьмого, сейчас я сделаю завтрак.

– Не торопись, мама, – глухим голосом откликнулась дочь. – Я не пойду в университет. Я останусь дома.

– Почему? – всполошилась Люба. – Ты плохо себя чувствуешь? Ты заболела?

– Мама, как я, по-твоему, должна себя чувствовать, когда с моим братом произошло такое несчастье? – в голосе Лели послышался вызов. – Я останусь дома и буду ждать. Я все равно ни о чем не смогу думать, кроме Николаши, какие уж тут занятия. Университет не имеет значения, когда в семье горе.

Люба собралась было что-то возразить, но внезапно вспомнила смерть Евгения Христофоровича. Она тогда тоже прогуляла занятия в институте, потому что нужно было быть рядом с Родиком, и никакие наказания за прогул не казались важными и значимыми рядом с необходимостью помочь любимому и поддержать его.

– Хорошо, – она согласно кивнула головой, – оставайся. Но завтракать все равно надо. И умыться тоже надо. И одеться. Иди, Лелечка, иди.

И снова она поймала себя на том, что собственные боль и ужас как-то поблекли рядом с необходимостью утешить и поддержать дочь, защитить своего ненаглядного детеныша. Опять получается, что Андрей оказался прав, он сказал Леле правду, не стал ее щадить, и теперь Любе придется больше думать о дочери и меньше – о собственных переживаниях.

За завтраком Леля была молчаливой и печальной и почти ничего не ела, Любе тоже кусок в горло не лез, а Андрей поел с завидным аппетитом и не уставал нахваливать оладьи с яблоками.